План Итак, ему тринадцать. И он совершенно точно решился на побег. На побег. Так быстро, так глубоко и так далеко, что они никогда его не найдут. Бежать и найти работу где-нибудь, где угодно. Найти еду. Спать где получится. Он помнил, как забрался в стопку шин у закрытого гаража как-то ночью во время одного из предыдущих побегов. Острые края врезались в тело, но он спал не на земле и достаточно крепко, чтобы видеть сны. Он всегда находил место для сна. Еду и место для сна. Он спланировал это. Бежать и больше не позволить вернуть себя в этот дом. Прочь – прочь навсегда. Приближалось лето, и на фермах скоро понадобятся помощники, а может быть – он иногда об этом мечтал – даже не на фермах, а на ранчо, подальше на западе. Запад. Стать ковбоем и пасти скот верхом на лошади. Он видел это, видел себя ковбоем. В шляпе, в расшитых красной ниткой чёрных сапогах – там непременно будет вышит орёл. Он бы пас скот верхом на коне по имени… он не мог придумать имени своему коню. Во всех фильмах у Роя Роджерса был конь Триггер[42]. Джин Отри[43] ездил на Чемпионе. Что-то такое. Завести коня и назвать его… Как-то так. Он придумает хорошее имя коню, и станет ковбоем, и будет пасти скот и спасать… Он не знал, что именно, но в зернистых чёрно-белых фильмах ковбои обычно спасали ранчо, симпатичных девушек или небольшие города. Этим бы он и занялся. Сбежал бы на запад – Запад – стал бы ковбоем и ехал бы куда хотел, когда хотел. Но сначала – побег. Первейшим делом. Надо сбежать. Вот только. Вот только он не стал. Не мог. Не мог бежать. Сначала он не мог понять, почему. Условия для побега были идеальные. Учебный год кончился, приближалось лето – хотя школа его никогда особо не волновала. Другие в ней устроились. Он – нет. Учителя говорили вещи, которые он должен был слушать, и давали работу, которую он должен был делать. Но он не слышал и не делал, потому что ему надо было думать о другом. О том, что в классе он чужой. В неправильной одежде, с неправильной причёской, с прыщами на лбу. С неправильной семьёй. Без семьи. С семьёй, которая забросила его. Для сверстников он был уродом. Ему было место в цирке, где люди за четвертак заглядывали в маленький шатёр и видели там мальчика, который никуда не вписывается. Он был из плохой семьи. Когда он думал об этом, то вспоминал, что одноклассники либо не замечали его, либо, если всё-таки замечали, смеялись над ним. Каждый раз он вспоминал о школе как о самом настоящем кошмаре. Серо-зелёные мысли, похожие на чаячий помёт на выхлопной трубе трактора. Итак, наступало лето, и с ним появлялось много работы на фермах Северной Дакоты и дальше на запад – на Запад, – где он мог бы попробовать стать ковбоем на ранчо. Никто даже и не заметит, что он пропал. Родители так и будут сидеть в своём виски-винно-пивном тумане и даже не вспомнят о нём. Решат, что он рыбачит у реки или пошёл в лес. К чему им вообще думать о никчёмном ребёнке? Они его даже толком не знали. Он был им такой же чужой, как и одноклассникам в школе. Он мог без труда уйти и не оглянуться. Прошла неделя, другая, и он вернулся к нормальной жизни, нормальному распорядку. Нет, не нормальному. Рутинному. Точно. Вернулся к рутине своей обычной жизни. Когда родители отключались, он ложился спать на заднем сиденье шевроле, который они не водили, потому что за спиртным можно было дойти пешком. Он растягивался на сиденье машины, как на кровати, и дремал. Рискованно, если вдруг они выйдут наружу. Они редко это делали, но никогда не знаешь наперёд. Никогда не знаешь. Или, если они были ещё в сознании, он спускался в тёмный подвал их старого дома. Там, за угольной печкой, он поставил старое кресло, которое нашёл тут же в углу. Рваное, с вылезающей набивкой, с торчащими пружинами. Но удобное, мягкое, на нём можно было хорошо устроиться и заснуть. Зимой тепло от горящей печи, летом прохладно от холодных и сырых стен. Там, на старом деревянном ящике, у него стояли небольшая плитка и баллон с газом. Маленькая кастрюля и древний тостер, который жарил по одному куску хлеба за раз. Дверца на его боку падала вниз, пропуская хлеб, чтобы тот перевернулся, а потом закрывалась, чтобы вторую сторону тоста поджарили светящиеся раскалённые проволочки. Иногда по вечерам он брал целую буханку белого хлеба и банку арахисового масла и ел тосты, сидя в кресле. Хрустящие, с кусочками орехов, но спасительные, если ему больше ничего не удавалось найти наверху, когда в квартире становилось тихо. Он радовался, когда удавалось достать что-то, кроме хрустящего арахисового масла. Иногда ему перепадало сливочное с солью. Он мешал его с арахисовым, намазывал толстым слоем на хлеб. А иногда удавалось добыть банку виноградного джема – его приходилось покупать, а он не любил покупать, это было дорого. Но воровать рискованно, потому что его могли поймать. Для этого требовалось прийти в магазин засветло – небезопасное место и небезопасное время. Он ел тосты с арахисовым маслом и джемом, пока не наедался и не чувствовал себя насытившимся клещом. Было бы идеально запить их молоком. Идеально. Когда он был очень голоден – то есть, почти всё время, – он мог съесть целую буханку. Кроме нескольких кусков, которые он кидал крысам, чтобы те оставили его в покое. Крысы его не волновали. Они были маленькие, в отличие от тех, которых он видел ребёнком на окраинах разбомблённой, выпотрошенной Манилы, вот те были огромными, точно собаки, и толстыми. Он не знал наверняка, но поговаривали, что эти крысы ели мёртвые тела. Однажды он заполз в маленькую пещеру и увидел там останки солдат в истлевшей одежде и с ржавыми винтовками. Он пожалел, что вообще сунулся в эту пещеру, потому что после этого не мог нормально спать целый месяц. Ему до сих пор было не по себе от этих воспоминаний. Так что он видел, какими большими бывают крысы. Эти же крысы были маленькими и, поняв, что мальчик для них не опасен, приняли его. Даже научились вставать на задние лапы и клянчить, когда он ел тосты с арахисовым маслом. «Моя семья, – подумал он как-то раз, глядя на крыс, просивших еду. – Моя семья крыс-попрошаек. Почему бы и нет?» Лучше, чем та, которая у него была. Вместе с плиткой и кастрюлей он подобрал старую сковороду из листового металла, у которой на ручке был отпечатан ромб со словами: «СДЕЛАНО В КЛИВЛЕНДЕ[44]». Она была немного ржавая, но он счистил ржавчину и грязь стальной мочалкой. Иногда он жарил на ней небольшие куски мяса, зажаривал в собственном соку с дольками картофеля, посыпав солью. Собирал сок куском хлеба и жевал медленно, неспешно, спокойно. От одной мысли об этом у него уже текли слюнки. Просыпался он утром. В машине или в подвале, если он был в городе, а не в лесу или на берегу реки. Ел холодный кусок хлеба с арахисовым маслом. Как-то раз зимой, поднявшись наверх, в дом, он нашёл консервированную солонину, которую никогда бы не смог купить сам себе. Открыл квадратную банку консервным ножом и съел всё подчистую. Вытер жирные внутренности банки пальцем и облизал его. Жир таял во рту, мясо падало прямо в желудок. Памятная еда. Как стейк, который фермер в Северной Дакоте купил ему в кафе, когда они отвезли последний грузовик с зерном, ещё до того, как во время пахоты за ним приехал шериф. Стейк был так хорош, что он съел жир по краям, вытер тарелку куском хлеба и облизал кость. Он хотел бы съесть этот стейк ещё раз. Каждый день. Памятная еда. Как горсти липкого риса с банкой сардин в масле. В Маниле он голодал, сидя рядом с уничтоженными домами. Время от времени кто-нибудь протягивал ему рис на куске картона и открывал банку сардин. Он пил сок, вываливал сардины на рис, размешивал пальцами и глотал не жуя. Слизывал с картона солёное рыбное масло. Очень памятная еда. Память на всю жизнь. Итак, он просыпался, ел что придётся на завтрак и выходил в город. При свете дня нужно было быть осторожным. Двигаться только по переулкам и боковым улицам. У него был старенький велосипед Гайавата[45]. Без крыльев, с погнутым багажником, гремящей разболтавшейся цепью, гуляющими колёсами и слабыми спицами. Но перемещаться по городу на этом велосипеде всё-таки быстрее, чем пешком. В Маниле у него был старый японский военный велосипед, как у Рома. Чёрный, с символами, значения которых он не понимал, на куске жести, прикрученной к передней трубе, из которой торчала вилка[46]. С ржавым багажником и толстыми шинами, из которых постоянно выходил воздух. Но он худо-бедно научился ездить на двухколёсном велосипеде, хотя тот и был великоват для маленького ребёнка. Велосипед помогал ему передвигаться по городу быстрее, но потом его кто-то украл. Мальчик не слишком расстроился, потому что шины всё время спускались, и ему приходилось искать кого-нибудь, у кого был насос. К тому же он научился ловить попутные армейские джипы и грузовики, когда надо было куда-то доехать. Поздней весной или ранним летом, как сейчас, – он отмечал свой день рождения в мае – рыба поднималась по течению на нерест. Она застревала у небольшой дамбы, у стальных решёток. Гэри наблюдал, как рыбины кружат в беспокойной грязной воде, пока не устанут настолько, что течение снесёт их обратно вниз, в спокойную воду. Там они отдохнут, вычистят грязь из жабр и поднимутся снова. Во время нереста рыба не ела, так что приманки не работали. Но он понял, что их всё равно можно подцепить, если взять правильный крючок. В дальнем углу подвала он прятал вещи, которые берёг от родителей и от всех остальных людей. Личные вещи. Старый лук из лимонного дерева с кожаной оплёткой под руку и стрелы, которые он сделал из второсортных кедровых древков, купленных по четвертаку за штуку вместе с дешёвым инструментом, чтобы приклеивать оперение к стрелам модельным клеем, и пластиковыми хвостовиками с прорезями для тетивы по пять центов за штуку. Отрезанный рукав старой кожаной куртки, который он нашёл среди мусора в переулке и с помощью нейлоновой лески превратил в заплечный колчан. Лучная перчатка, которую он смастерил из старого кожаного ботинка, обрезав его под свои пальцы. Наконечники для стрел стоили дорого, но оказалось, что пустые гильзы тридцать восьмого калибра[47] отлично приклеиваются и работают, как тупые наконечники – хорошо для маленьких животных. Он знал, что копы используют подобные револьверы. Они запомнили его – неудивительно, если учесть, сколько раз возвращали его домой, – поэтому отдали ему коробку пустых медных гильз со стрельбища. Пятьдесят штук. На целую жизнь хватит. Можно охотиться на тетеревов, кроликов, больших серых белок, если они спускались поближе к земле. Если же сидели высоко, он не стрелял, потому что мог промазать, и тогда стрела терялась среди веток. В том же углу он держал свои рыболовные снасти. Старую удочку из пружинной стали и ещё более старую катушку «Шекспир»[48] с тяжёлой леской. Не для спорта. Тяжёлая леска, стальные грузики. Эти снасти годились для добычи еды, для ловли пропитания, а в мутной воде никогда не знаешь, какого размера рыба попадётся. Уродливые снасти, крепкие, для снэггинга[49] не подходили. При снэггинге надо чувствовать леску. Нужна короткая толстая леска, намотанная на палку – не больше тридцати футов длины, – и тяжёлое стальное грузило, прикреплённое к специально заточенному крюку. Крючок, который мальчик забрасывал в воду под дамбой, был слишком лёгким. Поэтому он приделал к нему в качестве грузила железнодорожную гайку. Гэри вытащил из угла свои рыболовные снасти и поехал на старом гремящем и звенящем Гайавате по боковым улицам и переулкам к дамбе. Над водосбросом у основания дамбы росли толстые ивы с ранними листьями. Там он спрятал велосипед. Он не думал, что кто-то позарится на такую развалюху, но… просто «но». Но. Лучше спрятать. Он сидел в ивах и смотрел на дамбу и водосброс, пока не убедился, что больше тут никого нет. Ни широкоплечих старшаков, которые пытались напасть на него каждый раз, как он приходил к дамбе. Они не рыбачили, но… Но. Приходилось помнить о них, чтобы быть в безопасности. Работники дамбы либо уходили в город за пивом, либо сидели в кирпичной пристройке, пили кофе и играли в шашки или пятикарточный джин рамми[50]. Они никогда не смотрели на водосброс. Вода в нём уже прошла через дамбу, отработала своё. Зачем на неё смотреть? Убедившись, что никого нет, он спускался к бетонному выступу над водосбросом, разворачивал удочку, тёр пальцы о бетон, чтобы сделать их чувствительнее, и забрасывал крючок вверх по течению, а вода несла его обратно в мутную воду под дамбой. Снэггинг – это искусство. Рыба, чтобы проплыть вверх по течению мимо водосброса, двигалась вдоль стены. Надо было всего лишь забросить крючок и смотреть, как он возвращается вдоль стены, пока не почувствуешь, как что-то коснулось лески. Рыба. Резкий, быстрый рывок – крюк впивается в нижнюю челюсть, и рыбу можно вытягивать. Не спорт, не хобби. Нужна сила, чтобы ловить рыбу для еды. Не просто так. Закинул, дёрнул, рыба поймана. Здорово, правда? Искусство было в том, чтобы знать, какую рыбу ты ловишь. Например, карпы. Они никому не нужны – слишком костлявые и живут на дне, в грязи. Мальчик слышал, что мясо у них мягкое, но с привкусом грязи, поэтому никогда его не пробовал. Рассказывали, что карпов едят в Китае. Жарят целиком в металлической посудине на открытом огне. Прямо с чешуёй и потрохами, а потом руками снимают мясо с костей. Он не знал, правда это или нет, но здесь никто карпов не ел и не хотел. Здесь любили судаков и щук. В основном большеглазых судаков – у них отличное филе. Хорошее мясо. У судаков и щук, в отличие от мягких карпов, которые собирали губами пищу со дна, были жёсткие носы и мощные челюсти. Забросить крючок вперёд и дать ему вернуться. На леске лежит палец, потёртый о бетон для чувствительности. Чувствовать. Чувствовать, как леска ползёт по бетону. Когда она натыкалась на рыбу, то резко тормозила, крюк болтался. Только одно касание, и если оно мягкое, значит, рыба с грязного дна, поэтому пусть плывёт дальше. Мальчик чувствовал это ошкуренным пальцем. Резкое, жёсткое касание – толчок и небольшой рывок – значило, что это щука или судак. Их надо вытягивать, резко вытаскивать на бетон – и это еда. У щуки филе с небольшими косточками, у судака – чистое и белое. Тогда, этим ранним летом, когда ему было всего тринадцать, утром он поймал судака. Пять, может, даже шесть фунтов. Крупный самец, золотистые чешуйки на боках. Но этим утром он поймал его не чтобы съесть – то есть, не чтобы съесть самому. У него была сделка с салуном «Северное Сияние», куда он пошёл в основном потому, что его родители там не бывали, и никто не знал ни их, ни его. Элмер Петерсон, старый швед, хозяйничал там больше лет, чем Гэри прожил на свете. Он не знал точно, сколько именно. С Элмером они заключили то, что мальчик называл сделкой, а сам Элмер – соглашением. У Элмера был такой сильный шведский акцент, что слова будто бы поскальзывались, сходя с его языка. Но старику нравилось слово «соглашение», как будто оно придавало ему важности, а мальчик улыбался каждый раз, как слышал его. Он улыбался каждый раз, как Элмер пытался использовать важные английские слова. В Северном Сиянии везде стояли пустые банки из-под кофе – плевательницы. Пол был усыпан древесной стружкой на случай, если посетители случайно сплюнут табачный сок мимо банок. Никаких барных стульев. Мужчины, грубые мужчины, которые рубили лес вниз по течению от дамбы и водили жёлтые бульдозеры и грейдеры на дорожных работах, пили, стоя у стойки. Только пиво. Но много. Пили, пока могли стоять. Вдоль стойки шёл деревянный поручень, и мужчины одной рукой держались за него, а второй держали кружки. Плевали на пол или в банки. Пили до тех пор, пока поручень не переставал помогать им стоять, – тогда они волоклись в заднюю часть бара, к деревянным скамьям, и спали там – скорее, отрубались, – пока не приходили хоть немного в чувство и не добредали до выхода. Гэри отнёс судака именно сюда. Каждый раз, как он ловил слишком большую, слишком крупную для себя одного рыбу, он относил её в Северное Сияние, где у них с Элмером было соглашение. В баре стоял древний холодильник. Элмер покупал рыбу у мальчика, клал туда и продавал клиентам, оставляя потроха в рыбе, чтобы вес был больше, а мясо свежее. Если рыбу выпотрошить, она становится легче, а мясо внутри – суше. Клиенты – Элмер произносил «клээнты» – хотели большую рыбу, мягкую, свежую и сочную. Тяжёлую рыбу. Но мужчины, которые стояли у барной стойки, не были клиентами. Они не платили за рыбу. Если они хотели рыбу – они ловили её сами. А если они хотели перекусить посреди попойки, у Элмера в задней части бара стоял гриль, который обыкновенно был разогрет и смазан салом из пятигалонного металлического ведра, накрытого крышкой, чтобы никто не плевал в сало. Элмер готовил на гриле тонкие котлеты в толстом слое сала. Он божился, что котлеты говяжьи, но мальчик как-то раз их попробовал и не поверил. Это могло быть что угодно. Как в Маниле, где он ел мясо с рисом с картонок. Может быть, овца. А может быть, собака. Точно не говядина. В том же жире, в котором жарилось мясо, Элмер прижаривал тонкие булочки. Когда они становились коричневыми, Элмер запихивал между ними сочащиеся жиром котлеты и заворачивал в кусок вчерашней газеты. Продавал за четвертак и десятицентовик. Тридцать пять центов. Гамбургер за четвертак с десятицентовиком. Мужчины редко их ели – не хотели отвлекаться от пива. Но Элмер держал ведро сала, бургеры из бог знает кого и рыбу в холодильнике не для них, а для своих клиентов. Туристов. Слухи о салуне расползались. Мужчины, иногда мужчины с женщинами, приезжали порыбачить вверх по течению от дамбы, надеясь поймать легендарную щуку-маскинонга. Говорили, что такие щуки могли весить аж по пятьдесят фунтов, но мальчик никогда их не видел. И всё равно туристы приезжали из других городов, иногда из других штатов, привозили с собой лодки на трейлерах, и почти все стремились посетить салун Северное Сияние. Они слетались к нему, точно мухи, надеясь познакомиться здесь с местным колоритом, чтобы было о чём рассказать дома. Правда, фотографировать Элмер запрещал. Так что туристам оставалось довольствоваться возможностью посидеть внутри, выпить пива, съесть бургер из бог знает кого на прожаренной жирной булке и посмотреть на мужчин, пьющих у барной стойки. Напротив стойки у стены располагались две неопрятные кабинки[51]. Дерматиновые сиденья, покрытые засохшей рвотой и кое-чем похуже. Побитые, порезанные, грязные столы, приделанные к стене. Там туристы могли присесть, выпить пива и съесть жирбургер, завёрнутый в грязную газету. А потом вернуться домой и рассказывать, что побывали в месте не для слабаков. В мрачном и грязном. Наполненном местным колоритом. Большинство клиентов разбирались в дорогих лодках и трейлерах, пиве и рыболовных снастях, но совершенно не умели рыбачить. Им нужны были красивые фотографии, что-то, о чём можно рассказать дома, похвастаться в офисе. И Элмер ждал, пока они съедят жирбургер и выпьют пива, и тогда вскользь упоминал, что у него в холодильнике есть рыба, пойманная этим утром. Не имело значения, когда на самом деле рыба была поймана – Элмер всегда говорил, что этим утром. Щука, судак, маскинонг. Что бы у него ни лежало – оно было поймано утром, если кто-то – кто угодно – хотел забрать это домой. Элмер получал за рыбу пять, шесть, семь долларов, иногда даже десять. За большого судака с золотистыми боками можно было получить десятку легко. Для человека, который работает на заводе за сорок долларов в неделю, десять – это очень много. Но и рыбы было много. Рыба – как повод для хвастовства. Одно фото – и туристы могли хвастаться дома сколько угодно. Отличное вложение десятки. Иногда за большую рыбу Элмер платил Гэри два доллара. В этот раз тоже: два доллара за пятифунтового судака с золотистыми боками. Два доллара в кармане. Вместе с тем, что он скопил и нашёл, получалось больше пяти долларов. Пять долларов и шестьдесят центов. Большие деньги. Они оставались у него, пока ему не встречались старшаки, парни на несколько лет старше него, которые их отбирали. Это были его деньги на путешествия. И всё же он не сбежал. Хотел. Но почему-то не смог. Он видел во снах, лёжа в кресле у печки, как сбегает, находит работу, становится ковбоем. Но сбегал он только во снах. Это было на него не похоже. Он никогда не сидел и не мечтал, когда мог убежать. Будто сейчас ему нужно было обдумать какой-то особенный план. Вместо этого он пошёл в лес к реке, сложил костёр, поймал несколько бычков на червя, зажарил на сковороде и съел, хрустящих и вкусных. А потом собрал горячий сок со сковороды купленным за двадцать центов хлебом. И думал. Ему всегда лучше думалось в лесу у реки. В безопасности. Когда он оказывался в лесу, растворялся в нём, никто не мог его поймать. Никто его не беспокоил. Лес был отличным местом для размышлений о том, почему он не бежит. Размышления о всяком