– Зачем врач, Томочка? Он глаза открыл. Он моргает. Все хорошо! Тазит совсем несильно его ударил. Я видел – я недалеко стоял. Оказывается, где-то поблизости, за горизонтом, существовал и Алим Петрович Пичугин. Было даже слышно, как он дышит. Затем громкие шаги надвинулись с двух сторон, и две головы сомкнулись над Ильей сверху, заслонив люстру. – Илюшенька! Сынок! – Говорить можешь? Сесть можешь? Илья немного поводил глазами. Затем он оперся на локти, привстал и огляделся. Он увидел себя уже без богатырских доспехов, в кабинете Алима Петровича. Лежал Илья на том самом диване, где позавчера нашли предполагаемый труп хозяина. Персидский ковер еще не вернулся из чистки, но все прочее было на местах, включая губернаторский тазик и свежую розу в бокале. А люстра, если присмотреться, не такая уж огромная – чуть побольше ведра. – У ребенка сотрясение мозга, – уверенно заявила Тамара Сергеевна. Она стояла у дивана с пузырьком нашатырного спирта. Когда Илья болел, она всегда называла его ребенком. – Какое сотрясение? – не соглашался из своего мягкого кресла Алим Петрович. – Откуда сотрясение? Тазит несильно бил. Я видел! Поверни голову, мальчик! Илья повернулся. – Болит? – Кажется, нет. – Вот видишь, Томочка! Крепкий твой сын, удалец. Завтра будет совсем здоровый. Премию получит, да? Илья согласно замотал гулкой головой. – Иди, Томочка, работай! Пусть Илюшка тут полежит. Мы с ним потолкуем. – Ему нужен врач, – не унималась Тамара Сергеевна. – Он поедет сейчас со мной в травмопункт. – Хочешь, Илюшка, в травмопункт? – вкрадчиво спросил Алим Петрович. Илья помотал головой отрицательно. – Видишь, Томочка! Иди работай, – распорядился Пичугин. – У тебя отдел стоит! А мы с Илюшкой тут будем. Надо говорить! Мужской разговор. Когда Тамара Сергеевна ушла, Алим Петрович выбрался из кресла и сел рядом с Ильей, основательно продавив мякоть дивана своим тяжелым телом. Илья не видел шефа с того вечера, когда Изора отравила чай, и даже не знал, что Пичугин в «Фуроре». Сегодняшний Алим Петрович не хромал, как Анжелика, и лицо у него осталось вполне симметричным, но и в нем что-то тоже изменилось. Он не то чтобы осунулся, а потемнел лицом и поскучнел. Серый его костюм был, как всегда, великолепен. Галстук в розовую и мышиную полоску мерцал на груди и тонко гармонировал со всем нарядом, включая светлые туфли, виртуозно испещренные узором из дырочек. Лишь яхонтовые глаза Алима Петровича были сегодня неспокойны и меньше искрили, а на лбу обнаружилась складочка. – Поговорим, Илюшка, – вздохнул Алим Петрович. Ничего хорошего эти слова не обещали. Владелец «Фурора» устроился на диване поудобнее, и от него волнами ароматов так и покатили Париж с Миланом. – Зачем, Илюшка? – с укором спросил Алим Петрович, склонив голову. – Только не ври – все равно правду узнаю. Лучше сам скажи, зачем драться полез? – Когда? – Сегодня. На акции. – Я не дрался, – ответил Илья. – Даже пальцем никого не тронул! Я, наоборот, хотел, чтоб драться перестали. – Зачем лез? Любишь ее? В голосе Алима Петровича была такая мука, что Илья затрясся от страха. – Кого люблю? – еле слышно пролепетал он. – Анжелику. Любишь ее? – Нет. – Тогда зачем сейчас весь красный стал? – Я просто не понял, про кого вы спрашиваете. – А ты про кого подумал? – Не знаю. Но Анжелику я не люблю, честное слово. – Зачем лез? Илья вспомнил брыкание Анжелики в железных лапах Лехи, вспомнил и ее распухший цветной бок. – Мне не нравится, – сказал он, – когда бьют женщин. Так делать нельзя, особенно здоровенному качку вроде Лехи. Я просто не могу на такое смотреть. Жалко! Еще не могу видеть, как обижают слабых или животных мучают. Маленьким я видел, как топили котят. Такого я не выношу! – Так ты ее не любишь? – снова спросил Алим Петрович. – Только жалко, и все? – Жалко. Анжелика очень жалкая. И красивая. Илья тут же понял, что зря заикнулся о красоте Изоры. Алим Петрович откинул назад свою идеально круглую голову и грозно воздел палец к небу: – А вот красивых, Илюшка, никогда не жалей! Они не слабые. Не жалей их, просто бери. Они всех сильней! Ты знаешь: Анжелика мне в чай таблетку бросила. Я болел, чуть не умер! Меня рвало, а она убежала. И что? Я простил! Я люблю ее. Она белая, как снег, и горячая, как огонь. Она моя до смерти. Надо будет, убью, а никому не отдам. Ты зачем стал весь красный, когда я спросил? Не любишь Анжелику? А не врешь? Что ж тогда? Другую любишь? – Да. Илья решил, что безопаснее говорить правду. Алим Петрович покачал головой: – Плохо! Как зовут? – Кого? – не понял Илья. – Ее. – Тара. То есть Ксения. Ксюша Ковалева. Алим Петрович так строго глядел на Илью своими немигающими яхонтами, что пришлось выложить всю подноготную. – Живешь с ней? – продолжил допрос Алим Петрович. Илья пожал одним плечом, дернул носом и сделал кислую гримасу. Себя он сейчас не видел, но своим лицом хотел выразить неопределенность. Чистая правда теперь не годилась – вряд ли Алим Петрович станет уважать человека, который влюблен, но не живет с любимой. Гримаса, похоже, удалась, потому что Алим Петрович спросил: – Сильно тебя любит? Илья скорчил ту же гримасу и даже перестарался: вдруг заныла скула, которую ударил Тазит. Алим Петрович снова покачал мудрой головой: – Надо, чтобы сильно любила! Дари подарки, в ресторан ее води, корми сладко. Женщины любят хорошую еду. Говорят, что худеют, а всегда выберут самое дорогое. Выберут самое сладкое, самое жирное! Хорошо ее корми. Этот совет Илью очень удивил. Он отогнал от себя невероятную картину: он кормит Тару жирным, вручая ей большой кусок сала и бутылку подсолнечного масла. Бред какой-то! Однако Алим Петрович подобный путь к сердцу женщины считал не только возможным, но и обязательным. – Ты мужчина – я мужчина, – заявил он. – Я тебя понимаю. Ты молодой, денег мало. Ты мне помог, когда я выпил плохого чая, – ты и твоя мать, уважаемая женщина. Если бы не вы, я бы после чая не проснулся. Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Идти можешь? Пошли! Они вдвоем покинули кабинет. Илья старался ступать твердо, но его еще слегка кренило в сторону и тошнило при воспоминании о нашатыре. В торговом зале было спокойно. Акция «Очень хорошей» давно закончилась – смолк аккордеон, увезли реквизит. Лишь груды смятых пластиковых стопок в мусорных корзинах напоминали о недавнем великолепии. Выход Алима Петровича вызвал на лицах продавцов судорожные улыбки. – Бери, Илюшка, – сказал Алим Петрович. Он вручил Илье самый большой и прочный пластиковый пакет из тех, что имелись в «Фуроре» и несли на себе его лазоревую эмблему. В такие пакеты обычно сыпали картошку. Илья с помощью Лехи тащил пакет, а Алим Петрович хватал все самое лучшее, что попадалось ему на глаза в его владениях. Толстая бутылка шампанского была погружена первой на пару с каким-то узкоплечим мускатом. Встретившись в пакете, бутылки издали приветственный звон. Следом за бутылками отправились банки икры. Скоро уже какие-то незнакомые Илье колбасы (он всем предпочитал докторскую) торчали из пакета нарядно и нескромно. Рядом жемчужным жиром сияли мясные рулеты. Несколько грубых на вид, будто ненастоящих ананасов подпирали благородно-тусклую гроздь винограда величиной с окорок. Илье было неловко смотреть как на пакет-самобранку, так и на широкие улыбки коллег по «Фурору». Он сосредоточился на серых квадратиках пола – они были успокаивающего серого цвета. – Лучшее давай! Самое свежее! Для меня! – требовал Алим Петрович, весело подталкивая Илью мягким бедром.