– Так и тянет почитать, а? – Признаюсь, да, – сказал Барея. – Любому офицеру было бы интересно почитать свое личное дело. Вам, наверное, тоже? Конечно, мне было бы интересно, как любому офицеру – тут он кругом прав. Но подтверждать его догадки я, разумеется, не стал. Сказал, сделав приглашающий жест: – Бога ради, читайте. Времени у нас много, к тому же это не наши военные тайны, а как раз ваши, да к тому же устаревшие… правда, далеко не во всем. Только не особенно затягивайте. Курите, если хотите. – Трубка и табак остались в камере… – Это не проблема. – Я придвинул к нему початую пачку трофейных сигарет, спички и пепельницу. – Только постарайтесь побыстрее. – Постараюсь, – заверил Барея, закурил и взялся за папку. Я тоже закурил и краем глаза наблюдал за ним. Смело можно сказать, что работал он с бумагами профессионально: что-то пробегал взглядом, что-то читал внимательно, а пару документов явно перечитал уже внимательнее, чем в первый раз. Что ж, согласно старому анекдоту, мастерство не пропьешь, это фисгармонию – запросто… Он управился за девять с лишним минут, я засекал время. Отложил папку, хмыкнул как-то неопределенно. – Интересно? – спросил я. – Менее, чем я думал. Примерно то, чего и ожидал… – Ну, что же, вам решать… – сказал я. – Итак, чем занимался отряд «Локетек»? Или это секрет? – Да что вы! – махнул рукой Барея. – Это и тогда, в восемнадцатом, не составляло ни малейшего секрета. Мы разоружали германцев, уходивших домой. Забирали оружие, боеприпасы: военные обозы, вообще все, что могло пригодиться будущей польской армии. – Это было трудно? – Вовсе нет, – усмехнулся Барея. – Скорее наоборот. Это в Прибалтике немецкие части сохраняли дисциплину и боеспособность еще несколько месяцев, а те, что стояли в России, удивительно быстро превратились чуть ли не в стадо. Не исключено, русский пример повлиял – они увидели, что войну можно закончить и так. Не проявляли ни малейшего желания нам сопротивляться, думали об одном – как быстрее и безопаснее добраться до фатерланда. Иногда, узнав, что нам нужно, попросту швыряли на обочину винтовки и подсумки, оставляли обозы, пулеметные повозки, орудийные запряжки. Оставалось все это собрать и погрузить на повозки. Это повторялось так часто, что хлопцы меня прозвали Ромек-Трагаж[29]. Вы хорошо, я вижу, знаете польский. Знаете, что это означает? – Конечно, – сказал я. Он продолжал с легкой мечтательностью во взгляде, как всякий, у кого встает перед глазами его безвозвратно ушедшая лихая молодость: – Только раз в меня пальнул их офицер – видимо, особенно упертый монархист, не желавший смириться с происходящим. Промахнулся, а второй раз не дали выстрелить его собственные солдаты – навалились, дали по морде, вырвали револьвер. Очень им не хотелось воевать. – Он улыбнулся совсем по-молодому. – Слева на обочине у меня стоял пулеметный броневик, а справа – пушка-трехдюймовка. Броневик мы тоже забрали у немцев, он был исправный, и пулемет тоже, с патронами, а пушка, когда мы там встали, валялась в кювете. Она была неисправна, без единого снаряда, но впечатление производила, если не подходить близко. Броневик выглядел очень внушительно, пушка тоже, трое хлопцев изображали, что они – готовый к бою расчет. Вот немцы не приглядывались. Я же говорю, воевать нисколечко не хотели – побыстрее бы ноги унести к своим Гретхен. Кое-где появились даже зольдатенраты – солдатские советы, как у вас. Кое-где поднимали красные флаги… – Да, я читал. – А я видел собственными глазами, – сказал Барея с едва заметным превосходством старого пса над молодым щенком. – Валит толпа расхристанных, небритых, часто пьяных солдат, несут красный флаг, поют разные социалистические песни, в том числе «Интернационал». Потом, у себя в Германии, эти, с красными флагами, несколько лет бунтовали, несколько советских республик учредили, недолговечных, правда. Но это вы наверняка лучше меня знаете, у вас должны были об этом много писать, они же тоже были большевики… – Да, писали много и подробно, – сказал я. – Так что это не особенно и интересно. Давайте о другом. «Виртути милитари» вам вручили в день вашего рождения, причем в сороковую годовщину. Это просто совпадение, или тут что-то другое? – Да нет, не совпадение, – сказал он охотно. – Скорее уж подарок ко дню рождения, к сорока. У меня был старый приятель. Даже больше, чем приятель. Из тех, что немцы называют «альте камераден». Вы знаете немецкий? – Хуже, чем польский, но тоже неплохо, – сказал я. – Ну как же. «Старые товарищи». Часто означает скорее однополчанина, чем доброго приятеля на гражданке. – Вот именно. Только не однополчанин, мы с ним вместе не воевали, а старый товарищ по подполью. Мы три года были в одной группе. Была такая группа – «Кмициц». Лех Валашевич, Рекс. Мы встречались пару раз в год, мы и еще четверо «старых камрадов». Лех оказался тем из нас, кто сделал самую блестящую, мы так думали, и я сейчас так думаю, карьеру – после восемнадцатого пошел по чисто военной линии, служил в Генеральном штабе, в тридцать третьем стал полковником. Он мне и позвонил однажды, сказал, что хочет сделать особенный подарок к сорокалетию. Оказалось, вот что он имел в виду. Сказал, что для человека с моей биографией у меня маловато наград. У него самого было шесть… Понимаете ли, я оказался в сложном положении. С одной стороны, как-то и неловко принимать такой подарок. Орден все же сугубо боевой. С другой – меня дважды откровенно обошли наградами, причем во второй раз – как раз «Виртути» четвертой степени. Отказываться было бы совсем уж нелепо, в этом могли усмотреть какую-то демонстрацию, а у меня и в мыслях ничего подобного не было. Ну, принял. Последнее письмо от Леха я получил в конце августа тридцать девятого, что с ним, ведать не ведаю. – Так… – сказал я. – Коли уж вы переписывались и в тридцать девятом, он знал, что вы теперь – Ендрек Кропивницкий? – Знал. Как и остальные «старые камрады». – Вот очередной вопрос касается как раз Ендрека Кропивницкого, – сказал я. – И снова – исключительно из любопытства, у нас ведь именно беседа, а не допрос… Не могу отделаться от впечатления, что в вашем увольнении в отставку есть некоторые странности. У вас и в самом деле довольно примечательная биография. Подпольщик с дореволюционным стажем, в характеристиках написано: «Внес большой вклад в деятельность Боевой организации», «Внес вклад в дело возрождения польской государственности»… Барея пожал плечами: – Что вам сказать? Я не страдаю ни излишним честолюбием, ни ложной скромностью. Предпочитаю нечто среднее. Таких, как я, было не так уж мало. А канцеляристы любят подобные пафосные обороты… – Водится за ними такой грех, – сказал я со знанием дела. – Итак, вы продолжали службу с новехоньким орденом на груди, получили в третий раз паспорт на другое имя, значит, готовилась какая-то операция? Уж не опять ли собрались в Германию? – Вот именно. – И вдруг вас отправляют в отставку по состоянию здоровья – причем медицинского заключения в личном деле нет. Что противоречит обычной канцелярской практике. Есть в этом какая-то странность, я бы сказал, неправильность. Неспроста все это было… Не расскажете ли, в чем там было дело? Хотя, если вам неприятно вспоминать, я не настаиваю… – Ценю вашу деликатность… – усмехнулся Барея, как мне показалось, не без грусти. – Ну, в конце концов, минуло десять лет, эмоции и чувства потускнели… Случилась банальная история без всякой польской специфики: такое может произойти где угодно, я уверен, и у вас случается… Не сработались с начальником вашего воеводского отдела, подполковником Навроцким. Вряд ли есть смысл подробно рассказывать, в чем там заключалось дело? Все в прошлом… Скажу кратко: конфликт зашел настолько далеко, что все это так и кончилось… Крепенько они должны были поцапаться. В подобных сварах все козыри в руках у начальника. Мог и не заходить настолько далеко, ограничиться тем, что загнал бы подчиненного в какую-нибудь здешнюю тьмутаракань – воеводский, то бишь областной начальник располагает к тому нешуточными возможностями, оформит все так, что комар носу не подточит – даже в отношении человека, за которым не сыщется упущение по службе. По старому принципу: «Я начальник – ты дурак». Этот его подполковник пошел дальше. Возможно, свою роль сыграл и орден – то, что Барея его получил через голову начальства, могло лишь прибавить злости означенному подполковнику. Ситуация знакомая, что уж там… – И вы не пробовали доискаться правды? – спросил я вновь с искренним любопытством. – Коли уж чувствовали себя несправедливо обиженным, очень возможно, таковым и были – никаких упущений по службе и просто промахов за вами не числилось, в характеристиках ничего подобного не отмечено. Все, что я о вас знаю, позволяет судить: человек вы отнюдь не вялый или нерешительный… – Спасибо за комплимент, – усмехнулся он в густые усы а-ля Пилсудский. – Это констатация факта, – сказал я. – К тому же в свое время были знакомы и с Зюком, и с Рыдзем, ваш «старый камерад» служил в Генштабе, был полковником. Я на вашем месте непременно попытался бы побарахтаться… – Вряд ли, – убежденно сказал Барея. – На моем месте вы наверняка вели бы себя точно так же. Ни с Зюком, ни с Рыдзем я после восемнадцатого года не виделся, очень уж высоко они летали, особенно Зюк. В событиях двадцать шестого года я никакого участия не принимал[30], так что с этой стороны – никаких заслуг. А Лех… Он служил не в «двойке» – в другом, можно сказать, мирном по сравнению с «двойкой» отделе. На рядовой должности. В любом Генштабе превеликое множество полковников на рядовых должностях. Орден он еще смог устроить, а вот помочь… Я его и не просил. Обстоятельства были против меня. Я, конечно, могу рассказать, но очень уж неприятно вспоминать. Да вам вряд ли это интересно. – Совершенно неинтересно, – сказал я. – Итак, вы, насколько я понимаю, подчинились, не поднимая шума и не пытаясь искать правду. И вам оставили паспорт прикрытия. Вообще-то это против правил… – Безусловно, – сказал Барея. – Однако Навроцкий чуть ли не открытым текстом дал понять, что его как нельзя лучше устраивает именно такое положение дел: капитан Барея, по сути, перестал существовать, как не бывало, появился часовщик Кропивницкий, человек абсолютно цивильный, не связанный с «двойкой» и вообще с армией. И намекнул, что лучше бы мне убраться из города – там было не так уж мало людей, знающих Барею, и превращение его в часовщика Кропивницкого их крайне удивило бы, сами понимаете. Да я и сам не горел желанием там оставаться. Обосновался километрах в пятидесяти севернее, в Косачах, продал домик там, купил здесь, устроил мастерскую… Когда пришли ваши, особенных притеснений не потерпел. Скорее всего, у вас не дошли руки до мелкоты вроде меня, вы были заняты делами помасштабнее – национализировали заводы и поместья, устраивали колхозы… Правда, меня зачислили в артель с дурацким, простите уж, названием, но и от этого не было особенного неудобства, разве что налог увеличили. Ну а немцы, когда пришли, не трогали мелких предпринимателей вроде меня. Я к тому же не еврей – чистокровный поляк. Оккупацию, в общем, с Анелей пережили благополучно. Я решил, так будет и дальше, но крупно ошибся… Пан капитан, можно мне, в свою очередь, задать вопрос? – Задавайте, – сказал я, уже примерно догадываясь, каким этот вопрос будет. – За что меня арестовали? – спросил Барея. – У меня было много свободного времени, чтобы все обдумать. К моей дореволюционной деятельности не может быть никаких претензий – мы боролись против царизма, как и большевики, пусть и со своей спецификой. То, что я против вас воевал в двадцатом, – опять-таки не компромат. Не слышал, чтобы кого-то преследовали просто за участие в войне. Да и потом… В тридцать девятом ваши в массовом порядке гребли полицейских, жандармов, сотрудников дефензивы, в общем, всех, кто имел какое-то отношение к политике. Но это чуточку другое. К тому же я никогда не работал против советской агентуры. Исключительно против абвера и оуновцев, но вы ведь заняты тем же самым? Тогда – за что? Можно было бы предположить, что вас интересует моя довоенная служба – далеко не все из того, чем я занимался, потеряло актуальность. Но мы беседуем почти час, а вы этой темы не коснулись и словечком. Наконец, жутко любопытно: как вы узнали, что я – это я? Мое личное дело попало к вам, но это еще ничего не значит. Те два неполных года, что здесь была советская власть, для меня прошли абсолютно спокойно. И вдруг, аж в сорок четвертом… Вы, наверное, не ответите? Умен, чертушка, но не догадывается, что лишь облегчил мне задачу, могу обойтись без лишних вопросов. – Отчего же, отвечу самым исчерпывающим образом, – сказал я. – Вот почитайте… Достал из папки положенную на самом верху анонимку и подал ему. Это никакое не самовольство и не пренебрежение правилами – санкционированное подполковником Радаевым, согласившимся со мной, что другого выхода у нас нет. Идиотством было бы спрашивать его в лоб: «Вы, случайно, не работали на абвер, пан Барея?» Кто на его месте ответит утвердительно, не будучи приперт к стене убедительными доказательствами? Посмотрит невинным взглядом, ответит возмущенно: «Никогда в жизни!» И что прикажете делать дальше? Тупик… Я уже убедился, что лицом он владеет хорошо, но все же не так мастерски, как индейские следопыты из романов Купера. Да и в отставке уже больше десяти лет, так что должен был подрастерять прежнее мастерство. У него было лицо человека, облыжно обвиненного в тяжком грехе, в котором он решительно неповинен. Явно перечитал уже медленнее и внимательнее. Брезгливо, словно дохлого мыша, бросил бумагу на стол, яростно выдохнул: – Вздор! По-польски это звучало очень выразительно: Bzdura! – Вздор! – повторил он уже спокойнее. – У вас есть убедительное доказательство, что я служил вовсе не в дефензиве. – Он показал на свое личное дело. – Действительно, – кивнул я. – А после увольнения вы никак не могли пойти на службу в дефензиву, ваша десятилетняя жизнь здесь прекрасно известна и не оставляет места для какого бы то ни было занятия, кроме ремесла часовщика. С этим вопросом покончено. Но что касается всего остального… – Никогда не работал на абвер, – сказал Барея. – Или у вас есть другая информация? Молчите? Значит, ничего у вас нет, кроме этой писульки. – Кстати, что вы о ней думаете? Есть какие-то соображения? – Пожалуй, кое-какие соображения есть… – чуть подумав, сказал Барея. – У меня создалось впечатление, что он гораздо грамотнее, чем хочет казаться. Пишет с ошибками, но все до единой запятой на месте. Без единой ошибки написал слово «абверовский» – а ведь его мало кто из местных знал. Наконец, некоторые буквы выведены каракулями, но другие, те же самые, написаны чуть ли не каллиграфически. Впечатление такое, словно он крайне редко, может быть, первый раз в жизни писал анонимку от лица безграмотного мужичка; то ли устал, то ли просто не смог соблюсти полное единство стиля. Примерно такие же соображения родились и у меня после вдумчивого изучения анонимки. И еще одно обстоятельство, о котором Барея умолчал, да и я говорить ему не стал. Письмо было написано на хорошем русском языке. Когда наступила польская оккупация, всякое обучение на русском языке прекратилось. На белорусском, впрочем, тоже. Почта даже не принимала телеграмм, написанных на белорусском, пусть латиницей. Отсюда плавно вытекает: письмо писал человек старшего поколения, близкий по возрасту Барее, получивший до революции некоторое образование – оно в Российской империи велось исключительно на русском. Кто-то более молодой непременно допустил бы полонизмы, но их нет, ни единого… – И никакого майора Кольвейса вы не знали? – Не знал, – сказал Барея. – Никогда не водил дружбу с немецкими офицерами. В качестве клиентов их у меня много перебывало, я, как водится, не только в нашем ремесле, записывал фамилии в книгу, но никогда их не запоминал – к чему? Одну только и помню: фон Шикеданц. Из-за того, что он единственный, кто принес по-настоящему интересную вещь: брегет работы самого Луи Брегета, конец восемнадцатого века, с великолепной эмалевой миниатюрой на крышке. – Ну и как, починили? – А брегет и не требовал починки, – усмехнулся Барея. – Достаточно было закрепить расшатавшуюся шестеренку, хорошенько вычистить и смазать. Но с немца я содрал, как за полноценный сложный ремонт – никогда так не поступал с горожанами, но от немца, я решил, не убудет. А еще он был единственным, кто настоял, чтобы в книгу записи клиентов я его внес именно как фона, такой типичный пруссак – прямой, как палка, надменный, при монокле. Он упомянул мимоходом, что попал в «эту убогую дыру» прямиком из Франции. Там, видимо, и украл где-то брегет, курва… Словом, из-за этого я фамилию и запомнил. Даже если и приходил какой-то Кольвейс, фамилию не запомнил, как и все прочие. Да и назваться он мог любым другим именем – я ведь не спрашивал у клиентов документы, никто так не делает. Майоров у меня побывало много. Даже полковники бывали. Фон Шикеданц как раз был полковником. – Вот, почитайте, – и я подал ему неизвестно откуда полученный точный словесный портрет Кольвейса. Возвращая его мне, Барея пожал плечами: – Кто бы их всех специально запоминал? Не было к тому причин. Судя по описанию, внешность обыкновенная, ничем не примечательная. Для меня все клиенты были на одно лицо, как со множеством профессий обстоит, не только с часовщиками. Разве что некоторые обратят чем-то особенное внимание, как тот же фон Шикеданц или тот эсэсовец, что приперся пьянехонький, настолько, что часы, которые нес в починку, потерял где-то по дороге… А можно полюбопытствовать, какую должность этот майор занимал? – Ну, это не наш секрет, а немецкий… – ухмыльнулся я. – Милейший человек, начальник разведывательно-диверсионной школы абвера, что базировалась под Косачами. – Ах, эта… – Вы о ней знали? – спросил я без особого удивления. – Со временем я ее, можно сказать, вычислил, – сказал Барея. – Видите ли, с определенного момента в Косачах что ни воскресенье стали появляться странноватые хлопцы, по возрасту никак еще не годившиеся в солдаты. Но щеголяли в аккуратных солдатских мундирчиках, правда, без погон. И с пистолетами в карманах. Причем пользовались совершеннейшей безнаказанностью, что бы ни натворили. А натворили они немало. Даже… – Вот это можно опустить, – сказал я. – У меня есть полная обширная информация обо всем, что они натворили. Грабежи базарных торговцев, изнасилования, даже два убийства… – Именно так. И всякий раз оставались безнаказанными – как ни в чем не бывало появлялись в следующее воскресенье. Их откровенно боялись. И у некоторых, несмотря на щенячий возраст, были немецкие награды. А ведь немцы соблюдали внешние приличия и не позволяли солдатам безобразничать в открытую. Но этим все сходило с рук… – Вы сами с ними никогда не сталкивались? – Случилось однажды… Вломились средь бела дня, когда я был один в мастерской. К сожалению – местные ни за что не стали бы с ними связываться, а вот немецкий офицер свободно мог шугануть. Один сунул мне пистолет под нос и сгреб из витринки с исполненными заказами отличные швейцарские часы… в точности такие, как у вас на руке. Когда за ними пришел хозяин, обер-лейтенант, я ему все рассказал, сказал, что моей вины тут нет совершенно. Он ничуть не удивился, явно о них был наслышан. Изругал их последними словами, сказал, что непременно напишет рапорт в комендатуру но, мне показалось, энтузиазмом не пылал. У него вырвалось даже: «Эти чертовы малолетние шпионы…» Он тут же замолчал, явно жалел, что проговорился, а я сделал окончательные выводы. Определенные подозрения были и раньше – их наряд, пистолеты в карманах, немецкие награды, а главное, полная безнаказанность, что бы ни натворили. А после слов обера уверился окончательно: это разведывательно-диверсионная школа абвера. Другое дело, раньше никогда прежде не случалось, чтобы они в такие набирали подростков… – Ну, в войну они и до такого докатились, – усмехнулся я. – Вы ведь должны прекрасно понимать: подросток вызовет гораздо меньше подозрений, а вот заниматься шпионажем, стрелять в спину и закладывать взрывчатку может не хуже взрослого.