Пока ехали, лейтенант пришел к твердому убеждению, что для очистки совести нужно первым делом отправиться не в комендатуру, а в Смерш. Командир разведвзвода, к тому же состоящего не в обычном стрелковом подразделении, а при отдельном разведбате, – человек не простой… Так он и поступил. И закрутилось. Радаев с ходу определил, что «тип» на фотографии – загадочный голый покойник, пристреленный возле палаца. Отправил тело на вскрытие, послал оперативников за «Виллисом», и других, уже с фотографией Ерохина, отправил порасспрашивать там и сям, не видали ли где Ерохина. Начиная с базара – не было никаких сомнений, что Ерохин, как и собирался, отправился порасспрашивать о покойнике (Федя Седых по телефону это подтвердил и добавил, что старлей, человек опытный, не рыскать бесцельно по улицам намеревался, а первым делом отправиться на базар, где многое о многих знают). До базара они не добрались – встретили двух знакомых офицеров, прекрасно Ерохина знавших, и те рассказали: около полудня они старшего лейтенанта на базаре и видели, причем не походило, что он покупал что-то – говорил с какой-то бабой, а потом на их глазах ушел с базара, сел в «Виллис» и уехал. Часа за два с половиной до того, как обнаружили тело. Радаев признался было, что собирался сначала раздраконить их в пух и прах за то, что вернулись в отдел, а не пошли с офицерами на базар и не отыскали эту самую бабу, от которой, вполне возможно, Ерохин и заполучил некую наводку. Однако быстро остыл – он не любил скоропалительных разносов. Капитан и старший лейтенант получили ясный и конкретный приказ выяснить, куда Ерохин ходил в Косачах, и только. Поручения отследить его контакты Радаев не давал. Он мне об этом, понятно, не сказал, но явно понял, что сам чуточку лопухнулся – мужик был самокритичный на должном уровне и свои ошибки всегда признавал, пусть и наедине с собой… С «Виллисом» не было никаких сложностей – оказалось, машина на ходу, завелась с полпинка, старший лейтенант Бабич ее и отогнал по принадлежности – в палац, в расположение разведбата. Предварительно обыскали, конечно, но ровным счетом ничего из ряда вон выходящего не нашли: брезентовая сумка с инструментами, фляжка с водой – вот и вся добыча. Не похоже, чтобы Ерохин на базаре что бы то ни было покупал – никаких таких покупок. Здесь снова всплыли некоторые несообразности. Если машина была на ходу, зачем понадобилось ее останавливать и поднимать капот? Предположим, что Ерохин устранял и устранил какую-то мелкую неисправность. Это он вполне мог сделать: аккурат перед войной окончил автодорожный техникум (поработать по специальности не успел – по радио выступил Молотов: война!), так что автомобильные моторы знал распрекрасно и чинить умел. Однако его ладони оказались совершенно чистыми, ни следа возни с мотором. Допустим, он их вымыл водой из фляжки (воды там оставалась ровно половина) и тщательно вытер, но безусловно сделал бы это только после того, как, закончив с ремонтом, опустил бы капот – а капот остался поднятым. Сумка с инструментами лежала в машине, а не возле машины. Значит, ни к какому ремонту Ерохин не приступал. Но капот был поднят… Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг какой-то! Неполадка была вовсе уж мелкой, скажем, разболталась гайка, соскочила клемма с аккумулятора, и мотор заглох? (С самим однажды такое случилось.) Но и для такой мелкой починки Ерохин достал бы из машины сумку с инструментом – кто закручивает гайки пальцами, когда надежнее гаечным ключом? Но мотор завелся с полпинка… Заколдованный круг, чтоб его… – Вот такие дела… – сказал наконец Радаев. Я его хорошо знал – эта реплика всегда означала разрешение задавать вопросы. Вопрос вертелся на языке, и я не промедлил: – А что вскрытие? Причина смерти? – Первоначальное заключение – остановка сердца. – А, ну это бывает… – сказал я. Действительно, пару-тройку раз слышал о таких случаях, один приключился в нашем полку: у мужика, которого можно запрягать в «сорокапятку» вместо лошади, никогда в жизни не жаловавшегося на сердце, мотор вдруг останавливается совершенно неожиданно. Подбегают к нему, а он уже не дышит, холодеет. В таких случаях обычно говорят с грустно-понимающим видом: «Сердце устало от войны…» – Сергей… – поморщился Радаев. – Не обратил внимания, что ключевое слово «первоначальное». – Простите, товарищ подполковник, лопухнулся, – сказал я с некоторым конфузом. – Действительно – первоначальное, значит, было и более обширное? – Было, – кивнул он, достал из папки лист бумаги с машинописным текстом и положил передо мной. – Читай, – и саркастически добавил: – Можешь разинуть рот, разрешаю. Я сам едва не разинул… Я прочитал неторопливо и внимательно. Рот не разинул, но был близок к тому: действительно, обалдеешь тут… Токсикологическое исследование показало: в организме присутствует ядовитое вещество органического происхождения, по некоторым параметрам, но именно что по некоторым, напоминает змеиный яд, но представляет собой что-то другое. Данное вещество современной токсикологии неизвестно. Можно сказать с уверенностью: попав в организм, в кровь ли, в пищеварительную систему, вызывает моментальную остановку сердца и паралич дыхания. Данное вещество обнаружено исключительно в кровеносной системе, в пищеварительном тракте и мышечной ткани отсутствует. Подпись: заместитель начальника медсанбата подполковник медицинской службы Брегадзе. Ну что же, Витязь в тигровой шкуре дело знает, кандидатскую перед войной защитил, а теперь, я слышал, помаленьку уже на военном опыте материал для докторской собирает. Подпись, печать… – Ну, что скажешь? – с несомненным любопытством спросил Радаев. – Что тут скажешь… – покрутил я головой. – Кроссворд типа ребус… Яд в организме… Ну не мог же он сам яд принять? Что он, беременная гимназистка раньшего времени? Любил жизнь мужик, яростно хотел, как все мы грешные, до конца войны дожить, девушка в Твери осталась, и, Федя Седых говорил, ждет, причем такая, что дождется… Ну никаких мотивов для самоубийства. Случались и на войне самоубийства, но военные люди всегда стрелялись, не вешались, не топились и не принимали яд, как нервные институтки… – Как говорил один мой знакомый старовер на Дальнем Востоке, такоже, – кивнул Радуев. – Никак не похоже на самоубийство. Значит, что? – Все, что не самоубийство, то убийство, – твердо сказал я. – Это ж азбука… – Она, родимая, – кивнул подполковник. – Давай-ка включи мозги и в темпе произведи на свет первоначальные наметки версии. Как это уже не раз у нас с тобой случалось. Как всегда, не бойся выдвигать любые предположения, даже самые сумасбродные – когда речь идет о наметках, все дозволено. Как всегда, временем не ограничиваю. Не стану себя чересчур хвалить как великого сыщика, я не он, но думал я не дольше, чем неторопливо выкурил сигарету. Не так уж и много имелось вводных, к тому же речь шла о предварительных наметках, когда дозволительна любая игра ума… – Если это не самоубийство, значит, его отравили, – уверенно сказал я. – Предварительные наметки таковы: получилось так, что Ерохин очень быстро, возможно, с подачи той самой бабы, которую видели офицеры, отыскал тропки к нашему «голяку». Узнал, где он живет… точнее, жил, поехал туда. А за всем этим стояла какая-то серьезная тайна, раскрытия которой кто-то по каким-то причинам страшно боялся. И когда понял, что Ерохин идет по следу, подсунул яд в каком-нибудь угощении или простой колодезной воде. Шито белыми нитками, согласен, на песке держится, но это самые правдоподобные наметки. В какой-то степени жизненно. Подлили или подсыпали яд… Черт! Никак не могли подлить или подсыпать. В заключении четко написано, что яд был только в крови, но не в пищеварительном тракте, значит, в желудке его не было. Не мог Ерохин съесть или выпить ничего отравленного. В кровь яд мог попасть только… в результате, скажем, укола или ранения, нанесенного отравленным предметом – ножом, штыком, как вовсе экзотический вариант – стрелой. Но вряд ли Ерохин вдруг сошел с ума настолько, что позволил бы кому-то незнакомому, постороннему сделать ему укол. А если бы его этот посторонний чем-то поранил, Ерохин не уехал бы спокойно, в одиночестве, обязательно скрутил бы типчика и с собой прихватил. Нападение на советского офицера – не шутки, такое безнаказанно не оставляют. В общем, наметки такие: он случайно напал на след, который вел к какой-то важной тайне, и где-то его умышленно отравили. Похоже на авантюрный роман, согласен, но ничего другого в голову не приходит, как ни мучаю мозги… – И это все? – Все, – сказал я. – Ничего больше в голову пока не лезет… – Я не о том, Сергей. Твои наметки вилами по воде писаны, но при полном отсутствии твердых версий они могли бы стать тем раком, что на безрыбье – рыба. Могли бы. Но не становятся. – Он досадливо поморщился. – Сергей, что с тобой такое? Полное впечатление, что ты внезапно резко поглупел, уж прости за прямоту. Или настолько расслабился, впервые с довоенных времен попав в настоящий театр, что до сих пор собраться не можешь. Медицинское заключение. Ты, сокол мой, ухитрился пропустить важнейшее ключевое слово, которое все твои наметки изничтожает напрочь. Прочти-ка еще раз. Я прямо-таки схватил листок, пробежал его взглядом и понял, как оконфузился. Стыдно было невероятно. – Ну, понял, где лопухнулся? – спросил подполковник без тени злорадства, обычным своим бесстрастным тоном. – Понял, – сказал я, на миг опустив глаза, будто нашкодивший школьник. – Моментальная смерть… – Вот именно, – кивнул Радаев. – Брегадзе утверждает, что эта загадочная отрава при попадании в кровь вызывает мгновенную смерть, а он сугубый профессионал своего дела. Отсюда вытекает, что Ерохина не могли отравить ни в таинственном логове загадочного супостата, ни на обратном пути. Что бы это ни было, оно его настигло, когда он остановил машину на обочине, никак не раньше. Каюсь, я тут кое-что, по своему милому обыкновению, придержал в загашнике. Хотелось послушать, что тебе придет в голову при незнании этого обстоятельства. Так вот… Когда тело отправили на вскрытие, я позвонил Брегадзе и попросил, чтобы его еще сутки подержали на леднике в морге. Оказалось, совершенно правильно поступил. Когда получил заключение, поехал в морг и осмотрел тело едва ли не с лупой в руках. Иногда такой осмотр, сам знаешь, дает интересные результаты, хотя и редко, взять хотя бы дело «Башмачника»… Вот и теперь… Сзади на шее у Ерохина, – он показал себе за спину большим пальцем, – небольшая и, как говорят медики, совсем свежая ранка, окруженная заметной припухлостью, не успевшей сгладиться. И это окончательно запутывает дело. Если предположить, что именно через эту ранку в кровь попал неизвестный яд, решительно непонятно, кто или что ее могло нанести. Больше всего это похоже на укус змеи, я их навидался и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии, но в том-то и загвоздка, что у змеи любой породы всегда два ядовитых зуба. Даже если допустить безудержный полет фантазии и решить, что Ерохина цапнула гадюка – а они тут водятся, – по какой-то причине лишившаяся одного ядовитого зуба… Нет, нереально. Во-первых, когда это гадюка прыгала? Да еще настолько высоко, чтобы ужалить в шею стоящего во весь рост человека? Не бывает столь прыгучих змей. А Ерохин именно что стоял. Лейтенант, тот комвзвода, воюет давно и трупов навидался. Он настаивает, что Ерохин лежал так, как падает человек, настигнутый смертью, когда он стоял во весь рост. Во-вторых, даже будь это феноменально прыгучая гадюка, медики однозначно определили бы яд как змеиный, а они утверждают, что на змеиный он только похож, и не более того. И наконец, гадюка – змея, можно сказать, родная. Исконная, посконная. Со старинных времен русскому человеку известная. Когда это от укуса гадюки человек умирал моментально? Сплошь и рядом и не умирает вовсе, выкарабкивается. Вообще, говорил Брегадзе, нет такой ядовитой змеи, от укуса которой человек умирал бы моментально, будто молнией или пулей настигнутый. В самых тяжелых случаях, то есть при укусах самых ядовитых пород – но не гадюки! – всегда есть несколько минут агонии. Здесь именно что моментальная смерть. Что ее могло причинить, решительно непонятно. Может, у тебя и на этот счет наметки будут? Допускаются самые фантастические. Мне, как я ни старался, в голову приходят только индейцы с отравленными стрелами – читал где-то, что в амазонских джунглях и сейчас живут такие племена, и у негров в Африке что-то такое есть. В Юго-Восточной Азии до сих пор, писали где-то, есть племена, использующие на охоте духовые трубки с отравленными стрелами. Вроде того дикаря у Конан Дойла. Только где вся эта экзотика и где мы? Я уж скорее поверю в волка-оборотня, чем в то, что по белорусским лесам бегают амазонские индейцы, негры или малайцы с отравленными стрелами. Да и не отравленными тоже. Знаешь, скоро будет тридцать лет, как служу, с восемнадцати годочков. Куда только служба не заносила, каких только диковин не повидал. Но ни разу не сталкивался со случаем, когда человека убивали бы стрелой. Что скажешь? – Есть еще кое-что, – сказал я, поколебавшись. – Читал еще пацаном в том же «Мире приключений» про ядовитых ящериц. Их вроде бы встречали в Альпах и где-то в Америке. Только там же писалось, что сведения такие – крайне недостоверные. Все «очевидцы» как на подбор какие-то мутные, и вещественных доказательств никаких: ящерицы эти не попали людям в руки ни живыми, ни дохлыми, и ни одного укушенного не объявилось… – Вот видишь, – хмыкнул он. – Очередная сказочка… Ладно. Давай поговорим о конкретике, в данном случае о практической географии. Вот, присмотрись. Ты польский хорошо знаешь, тебе легче, это мне Орлич все названия переводил… Радаев выложил передо мной отличную карту-двухверстку с надписями на польском и грифом польского лесничества – ну, это мне знакомо, лесники в любой стране располагают подробнейшими мелкомасштабными картами… Косачи и окрестности. У северной окраины городка простым карандашом очерчен неровный полукруг, если прикинуть, километров пять в ширину и столько же в длину. Семь названий, два отмечены кружочками, два – просто точками. – Семь населенных пунктов? – вслух предположил я. – Именно, – кивнул подполковник. – Правда, под категорию населенных пунктов подходят только два, обозначенных кружочками. Две деревни, одна маленькая, другая побольше. Остальные пять – хутора. Расчет здесь простой. Все остальные деревни и хутора расположены гораздо дальше. Тело нашли около пятнадцати ноль-ноль, а смерть наступила, уверяют медики, самое малое два часа назад, а то и раньше. Ты сам должен прекрасно знать: в каждом конкретном случае время смерти определяется индивидуально, нет какого-то шаблона. Так что самое малое – тринадцать ноль-ноль. Из Косачей Ерохин уехал, когда едва минул полдень. Так что прошло меньше часа… Явно он не кружил по району, вероятнее всего, съездил в какое-то одно конкретное место и возвращался назад. Да, машину нашли вот здесь, стояла передом в сторону Косачей. Посмотри сам: все семь точек остались у него, как выражаются моряки, за кормой. Я, конечно, послал туда людей – Семенихина с Козубом. Больше выделить не смог – как порой бывает, операция «Верблюд» рванула неожиданно вперед, пришлось бросить все силы на нее, равно как на «Кассиопею» и «Фокстрот». Но даже будь у меня свободные оперативники, я бы все равно послал только двух на «Виллисе». Плохо мне верится, что будет результат. Хорошо еще, если что-то произошло в одной из деревень – тут уже много народу запомнило бы «Виллис» и советского офицера. А вот если на хуторе… Там обитает одна семья, ну, две. Гораздо легче сговориться. Заявят с честными глазами, что не было ни такой машины, ни такого офицера, и как определить, что они врут? Лазать по окрестностям с лупой, как Шерлок Холмс, искать следы шин? Проблематично. А главное, нет ни малейших доказательств, что смерть Ерохина, пусть чертовски загадочная, хоть как-то связана с его поиском «голяка». Ни малейших доказательств… С Ерохиным все. Поговорим теперь о твоей группе – хотя именовать ее так будет чуточку высокопарно, это все же группа… Называя вещи своими именами, вы двое бьете баклуши и мух на окне считаете. Что никоим образом вам не в упрек – вам просто нечем заняться, а поиски архива прекращать нельзя. Крамер, звонили из армейского управления, задерживается. Там на маршруте нелетная погода, протяженный грозовой фронт, который нерационально облетать стороной. Самолет сел в Смоленске, там пока и остается. Единственная ниточка, заслуживающая такого названия с превеликой натяжкой, – Барея, точнее, поданная на него анонимка, связывающая его с Кольвейсом. И отнестись к ней надо серьезно: аноним откуда-то знает Барею и его звание, Кольвейса и его звание… Ты еще долго намерен Барею мариновать на нарах? – Да нет, – сказал я. – Собирался его вызвать на первый допрос – точнее будет, на беседу, – как только вы меня отпустите. В этой связи нужно кое-то обговорить… Два капитана В полном соответствии с предписаниями стул для «собеседников» мне намертво прикрепили к полу метрах в двух от стола. Предосторожность отнюдь не лишняя: допрашиваемый порой стул с превеликим удовольствием использовал бы в качестве единственного аргумента. Без всякой надежды вырваться на свободу, конечно, – из чистой вредности. Однако для Бареи я заранее поставил второй, впритык к столу. Во-первых, ему следовало ознакомиться с лежащим на столе документом, своим личным делом, а во-вторых, я нисколечко не верил, что он взбрыкнет. В конце концов, это не откровенный идейный вражина вроде того эстонского эсэсовского лейтенанта, что в мае сего года кенгурячьим прыжком на меня кинулся с прикрепленного стула (ну и получил по сусалам). Хваткий контрразведчик, пусть и отставной, должен понимать неписаные правила игры… Так что, когда сержант-автоматчик из конвойного взвода привел часовщика, я жестом отправил его в коридор, а Барее показал на тот стул, что стоял вплотную к столу. Подумал мельком: пока что не выпало случая прикрепленный стул обновить… Кольвейса бы на него – не оттого, что я ждал какой-то выходки с его стороны, а чтобы сразу осознал свое положение… Какое-то время разглядывал Барею откровенно. Он не выглядел ни осунувшимся, ни особенно угнетенным, в точности таким, как во время нашей предпоследней встречи, когда он мне чинил вот эти самые часы. – Ну что же, давайте внесем ясность, – сказал я по-польски, решив лишний раз попрактиковаться в языке, хотя Барея, как выяснилось, русский знал хорошо. – Вы арестованы военной контрразведкой. У вас есть жалобы? Согласно правилам, вы можете подавать письменные жалобы в военную прокуратуру. – Пожалуй, никаких жалоб, – ответил он почти сразу же. – Не на что пока пожаловаться, разве что на неожиданное лишение свободы… но ведь такую жалобу никакая прокуратура не станет рассматривать, я уверен… Хорошо держался, говорил спокойно, рассудительно, без тени настороженности или страха – ну конечно, старая школа, подполье и контрразведка. Вообще-то так держатся и люди, не знающие за собой никакой вины, но не будем гнать лошадей… – Фамилия моя Чугунцов, звание – капитан, – сказал я. – Да, я так и думал, – сказал он так же спокойно. – Совершенно как в старые времена – один просвет, четыре звездочки. Правда, при царе звание делились на две степени: штабс-капитан, с погонами, как у вас, и на ступеньку выше, просто капитан, с одним просветом без звездочек. У вас, видимо, по-другому? Вы ведь не добавили «штабс», что непременно сделали бы, если бы именно так звались… Хорошо, что он разговорился с самого начала о посторонних вещах. Спешить мне некуда, в данном конкретном случае можно себе позволить отвлеченные разговоры – и, как обычно, следует установить психологический контакт. – Ну, система у нас немножко другая, не прежняя, – сказал я. – Сейчас о ней нет смысла рассказывать. Погоны у нас вас, наверное, чуточку удивляют? – Безусловно. В семнадцатом за такие погоны могли и убить на улице. А сколько раз я видел, как с офицеров срывали погоны… А теперь даже… Он замолчал, но ход его мыслей был понятен: он бросил взгляд на фотопортрет Верховного – в кителе, с погонами маршала Советского Союза (правда, аналогов в царской армии это звание не имело, его, пожалуй, можно было сравнить (но не вслух и не при замполите) с генералиссимусом восемнадцатого века. Это после Суворова не было генералиссимусов). – Ну, давайте к делу? – предложил я. – Дело очень простое. Не вижу смысла устраивать долгие и путаные психологические игры… пан капитан в отставке Ромуальд Барея. Безусловно, это для него было ударом под дых, но никак нельзя сказать, что он был так уж ошеломлен или потрясен – ну да, старая школа, как говаривал незабвенный Михаил Самуэлевич Паниковский, человек с раньшего времени… Барея молчал явно выжидательно – ага, ждал, что я скажу дальше. Ну, психологические игры и тут не нужны… – Вот, ознакомьтесь. Личное дело отставного капитана лежало тут же на столе, прикрытое чистым листом бумаги соответствующего формата. Я отложил лист, развернул папку к Барее и раскрыл на первой странице, где в аккуратном бумажном кармашке красовалась его фотография при полном параде, разве что без конфедератки. Ему хватило одного взгляда. Сказал с видом человека, которому все ясно: – Ах, вот оно что… – Ну да, – сказал я. – Вообще-то есть некоторые основания запираться. Можно сказать, что это ваш двойник. Совершенно в духе Дюма. Я видел при обыске у вас на книжной полке десяток романов Дюма, в том числе всю мушкетерскую трилогию. Книги изрядно зачитанные. Любите Дюма? – С гимназических времен, – ответил он и улыбнулся ничуть не натужно, хотя и не особенно весело. – Надеюсь, Советы мне этого в вину не ставят? – Разумеется, нет, – сказал я. – У нас Дюма много издают. Я с собой возил одну-единственную книгу, «Трех мушкетеров», удобный такой, маленький, но толстый томик, с прекрасными французскими иллюстрациями, вполне возможно, дореволюционными – книга была издана еще в двадцать девятом. Только в сорок третьем наша машина с вещами попала под бомбежку, все сгорело… (это была чистая правда – и никакая не военная тайна). – Знаю такие иллюстрации, – кивнул Барея. – Наверняка Морис Лелуар. Надо же, как мы мило болтаем! Ну, это только на пользу делу… – Так вот, о Дюма, точнее, о романе «Десять лет спустя», – сказал я. – Там у короля Людовика был двойник… точнее, брат-близнец, из которого в интересах высокой политики сделали Железную Маску. Иногда политики – такая сволочь… Словом, вы можете заявить, что у вас был брат-близнец, и Ромуальд – это как раз он, а вы, скажем, Станислав, изначальный часовщик по жизни. Правда, в личном деле написано, что капитану Ромуальду Барее был выдан паспорт на имя Ендрека Кропивницкого, и жили по нему вы, а не близнец… Что скажете? Был близнец, или это вы и есть? – Я, – сказал он почти спокойно. – Смешно, глупо и чуточку жалко было бы цепляться за сказочку о брате-близнеце… К вам эти бумаги попали, конечно же, в тридцать девятом? – Конечно. – Ну, понятно, – кивнул Барея. – Хаос стоял преизрядный, эвакуировать архивы было, собственно говоря, и некуда – с запада подходили немцы. А уничтожить никто не озаботился. В подобном хаосе остаются целехонькими и самые секретные архивы… Он так и лип любопытным взглядом к папке, и я быстро понял, в чем тут дело, – не ребус… Усмехнулся: