– Да, в самом деле… И еще один случай был… В такие школы в качестве обслуживающего персонала немцы брали посторонних, не имевших никакого отношения к абверу людей. Я с этим сталкивался в Германии. Честно признаться, оба раза как раз и занимался абверовскими разведшколами для украинцев. От такой обслуги можно выведать немало полезного, даже не вербуя из них агентуру. Ну а если уж вербовать – еще полезнее. Так вот, и абверовцы в Косачах вели себя точно так же: там, где немцы не хотели пачкать ручки черной работой, нанимали местных – истопники, конюхи, возчики, кухонная прислуга… В кнайпу[31], где я обычно посиживал, стал ходить один такой истопник. Он, когда набирался, рассказывал кое-что интересное – как эти хлопцы ходят строем, как тренируются в стрельбе. Любил потрепаться по пьянке, а вот держать язык за зубами не умел. Он очень быстро исчез из Косачей, как вовсе не бывало. Наверняка немцы узнали, что он распускает язык, и… – У него стал вид человека, настигнутого внезапным озарением. – Знаете, что мне пришло в голову, пан капитан? Такой вот истопник имел доступ во все помещения, кроме разве что особо секретных, и уж наверняка топил печь в кабинете Кольвейса. Там, несомненно, тоже была печь – не сидел же майор, начальник школы, зимой в нетопленом помещении? Что-то такой вот кочегар да мог услышать, в том числе и фамилию Кольвейса. Те, кто, как я, родился до революции, порой неплохо знали не только русский, но и немецкий, у нас всегда жило немало немцев, еще со старых времен, для них даже лютеранскую кирху построили. Вот вам и ответ, откуда аноним знает Кольвейса. – Толковая мысль, – подумав, кивнул я. – Вот только эта версия ничуть не объясняет, откуда аноним знает вас. Простой истопник… – Да, действительно… – У вас есть какие-нибудь соображения, чем именно аноним хотел вам навредить? – Конечно, – сказал Барея. – Кстати, это еще одно косвенное доказательство, что аноним – человек в годах. Должен помнить, что тут творилось, когда город на короткое время заняли красные. Вот тогда после такой анонимки меня свободно могли, не утруждая себя разбирательством, поставить к стенке. Простите великодушно, но тогда это было в порядке вещей. Конечно, «двойки», как и дефензивы, тогда еще не было, но мне аноним мог приписать сотрудничество с охранкой. Меня могли сгоряча и расстрелять без суда и следствия. Конечно, позже ваши спецслужбы вели себя совершенно иначе, но в девятнадцатом – другое дело. Аноним попросту отстал от времени… – Интересная версия, – кивнул я. – Однако при любых версиях неизменным остается одно существенное обстоятельство… Аноним должен вас крепенько не любить. Крепенько… У вас есть серьезные недоброжелатели? Враги? Человек обычно прекрасно знает своих недоброжелателей и врагов… – Не было у меня ни тех, ни других, – уверенно сказал Барея. – Вот разве что… У Анельки не первый год вяло тянулся конфликт с соседкой из-за огорода. Знаете, как это бывает… Анелька считала, что это Влада оттяпала законные несколько грядок, а Влада держалась противоположного мнения. Эти бабы… Влада как-то забросала грязью белье на веревке. Анелька тоже не подарок – однажды бросила ей в огород дохлую кошку. Бабы… Ни я, ни Владин муж никогда в эти дрязги не вмешивались. А больше у меня ни с кем никакой вражды или недоброжелательства не было. – Он покрутил головой, похмыкал. – Да и эта свара отпадает: ни Влада, ни ее муж не могли знать, кто я на самом деле, и уж никак не могли знать Кольвейса… Что ж, это звучало убедительно… Непроясненным оставалось одно… – Как видите, в сотрудничестве с абвером аноним обвиняет не только вас, но и вашего закадычного приятеля Владимира Липиньского. Что вы на это скажете? – Чепуха, – убежденно сказал Барея. – Конечно, жизненный опыт учит, что стукачом – неважно, у кого – может оказаться кто угодно, человек, на которого в жизни не подумаешь. И все же… Десять лет Влодека знаю, он мне не сердечный друг, но тем не менее… Пожалуй что, именно «альте камерад». Единственный такой в Косачах. Отношения с ним у нас… Но вы ведь наверняка информацию о наших отношениях собрали? Мы ничего не скрывали, и полгорода знало, что мы давние приятели… – Собрали, не вижу смысла скрывать, – кивнул я. – Ну вот… Влодек – человек совершенно аполитичный, держался в стороне от любого подполья – как, впрочем, и я. Домосед, почти никогда не выезжал из Косачей до войны, а уж в войну – тем более. Да и его работа… Если рассуждать со здоровым профессиональным цинизмом, в толк не возьму, чем он был бы интересен для немцев. Скорее уж идеально подходил бы на роль связного у подпольщиков, но никогда на это не пошел бы. Не то чтобы он трусоват, просто из тех людей, что стремятся к спокойной, уютной жизни в своем домашнем мирке. Собственно говоря, и я такой же. Наконец, есть одна крупная неувязка. В жизни не слышал, чтобы абвер держал где-то внутреннюю агентуру – что в Германии до войны, что при оккупации. Абверовцам это попросту не нужно, у них своя специфика работы. Гестапо или полиция – совсем другое дело. И уж кому-кому, а начальнику абверовской разведшколы внутренняя агентура абсолютно без надобности. Но нас с Влодеком обвиняют в сотрудничестве именно с абвером. Воля ваша, что-то тут крепенько не складывается. Я держался того же мнения, но делиться с ним своими соображениями не стал – не стоило чересчур уж гладить его по шерстке. Сказал: – Есть еще пара частностей… Не может оказаться так, что недоброжелательство к вам связано с вашей женитьбой? Скажем, отвергнутый соперник… Иногда такие долго таят нешуточную злобу… – Не было никакого соперника, – уверенно сказал Барея. – Уж про такого я бы знал. Когда я с Анелькой познакомился, она жила одиноко, и никого у нее не было. Так что ни у кого отбивать не пришлось. – Значит, этот вариант отпадает… – сказал я. (И решил про себя: в ближайшее время надо постараться раздобыть образцы почерка этой самой Влады и ее мужа. Порой и пустяковая долгая свара из-за нескольких грядок может человечка побудить написать такую вот анонимку.) – И еще одно, быть может, опять-таки из чистого любопытства… Вы случайно не знаете, почему Липиньский остался вечным холостяком? Меньше всего тут было от любопытства. Коли уж Липиньского припутывают к этой истории, к Кольвейсу, следует его потихонечку разрабатывать, составить заочно его как можно более полный психологический портрет. – Мы с ним никогда об этом не говорили, – сказал Барея. – Но я несколько раз слышал от старожилов, заслуживающих доверия… Еще до революции у Влодека была какая-то очень романтическая любовная история. У него и сейчас стоит на столе фотография очень красивой девушки, одетой по дореволюционной моде. Когда мы только что познакомились и я стал бывать у него дома, спросил, кто это. Влодек сухо ответил: «Одна знакомая с прежних времен». Видно было, что он категорически не хочет поддерживать разговор на эту тему – и я никогда больше ее не затрагивал. Но мне стало любопытно, я, разумеется, не стал предпринимать углубленных поисков, но с тем и с этим поговорил. Так и узнал о его романе. Иные говорили даже, что они обручились. Но все сходились на том, что у них что-то разладилось. То ли девушку кто-то отбил, то ли она просто уехала – в те бурные времена многие уезжали в места, казавшиеся им более безопасными. Как бы там ни было, в Косачи она больше не возвращалась. Ну а Влодек, такое у меня сложилось впечатление, так и остался вечным холостяком. В жизни такое тоже случается, хотя гораздо реже, чем в дамских сентиментальных романах. Или вы другого мнения? – Ну, отчего же, – сказал я. – Бывает. Со мной самим такого, слава богу, никогда не случалось, надеюсь, и не случится. – Пан капитан… Я ни за что не поверю, что Влодек работал на немцев. Когда знаешь человека десять лет, да еще имеешь за спиной жизненный опыт определенного рода, о многом говоришь с уверенностью, даже если не знаешь точно. Да и абверу совершенно были не нужны стукачи из местных, вы это должны знать не хуже меня. Или за те десять лет, что я прожил мирным часовщиком, в их работе что-то изменилось? Стали же они набирать в разведшколы подростков, чего никогда прежде не было… – Да нет, в отношении стукачей ничего не изменилось, – не раздумывая, ответил я. – Вот видите… Хотя он сам пребывал в непростой жизненной ситуации, старого приятеля защищал, как мог – похвальная в людях черта. Пожалуй, на этом разговор – скорее беседу, чем допрос, – следовало закончить. Просто-напросто не о чем больше разговаривать… …Когда бравый сержант-конвоир увел Барею, я долго сидел за столом, курил, анализировал наш разговор. Смело можно сказать, что между мной и экс-капитаном установился неплохой контакт. Он был словоохотлив, говорил откровенно, в том числе и о том из прошлого, о чем я его не спрашивал – например, о том, что в Германии он занимался как раз разведшколами абвера. В общем, он произвел на меня хорошее впечатление – не вилял, не запирался, не проявлял ни капли враждебности, защищал старого приятеля от тяжелого обвинения. Вот только наша долгая и откровенная беседа ни на шаг не продвинула меня к главной цели – абверовскому архиву и Кольвейсу. Я топтался на том же месте. «Может, выпустить его?» – подумал я. Вот так взять и выпустить за полнейшей недоказанностью обвинений? Сейчас не девятнадцатый год, когда и в самом деле, что уж там, человека могли прислонить к стенке после такой вот анонимки, в которой вместо абвера фигурировала бы охранка или белогвардейская разведка. Сложные были времена, в чем-то чертовски бесхитростные, незатейливые… Взять и выпустить, пусть себе и дальше чинит часы, живет со своей Анелей – разумеется, под плотным негласным, круглосуточным наблюдением, которое не позволит ему скрыться. Аноним, кто бы он ни был, вполне вероятно, близко от Бареи. Узнав, что Барею освободили, он, не исключено, предпримет что-то еще, позволившее бы нам вытащить его за ушко да на солнышко и вдумчиво расспросить, откуда он знает майора Кольвейса. Предложить это Радаеву? Не пойдет. Заранее можно предсказать, что Радаев возразит. Во-первых, нет никакой гарантии, что аноним вынырнет из неизвестности. Во-вторых, для плотного круглосуточного наблюдения понадобится не один человек, а с людьми у нас сейчас запарка, почти все брошены на конкретные операции, гораздо более важные, потому что способны быстро принести конкретные результаты. Остается одно – ждать Крамера в надежде, что он привезет что-то, способное сдвинуть нас с мертвой точки. Следует ждать его уже сегодня – Петруша звонил по моему поручению в Смоленск, и там ответили, что к утру установилась летная погода… Товарищ Крамер – Знакомьтесь, – сказал Радаев. – Капитан Чугунцов – товарищ Крамер. – Он скупо улыбнулся. – Собственно говоря, обер-лейтенант Крамер, краса и гордость абвера, кавалер Железного креста второго класса и парочки медалей. Не выбросили? – Держу в тумбочке, – тем же полушутливым тоном ответил Крамер, пожимая мне руку. Рукопожатие у него было крепкое. Здорово походил на настоящего тевтона – светлые волосы, голубые глаза. Постарше меня лет на пять, широкоплечий, крепкий. Логично было бы ожидать, что он прилетит в нашей военной форме (наверняка у него есть офицерское звание), но что интересно, вид у него был совершенно штатский: ношеный, но аккуратный костюм с рубашкой в полосочку, да вдобавок волосы гораздо длиннее, чем полагается и в нашей, и в немецкой армии, мало того, изрядно зарос – еще не борода, но уже не щетина. Чуточку непонятно. Для поездки в Косачи он, возможно, и надел бы ради пущей конспирации цивильный костюмчик… да нет, штатский в коридорах Смерша привлечет гораздо больше внимания, чем офицер. Волосы нестрижены и борода небрита, очень похоже, с тех самых пор, как немцы драпанули, а он остался в Косачах. А кто тогда мог знать, что Смерш займется поисками архива, что Крамеру придется лететь к нам? Нет, не ради нас все затеяно… Такой его внешний вид имел одно-единственное объяснение: в скором времени ему предстояло уйти к немцам. Под самым что ни на есть благовидным предлогом: долго скрывался где-то (возможно, выйдет в этой самой штатской одежонке), а потом пробрался к «своим». Все это время, естественно, не стригся и не брился. На нашем участке в доброй дюжине мест сплошной линии фронта нет – дремучие леса, обширные болота. Подозрений не вызовет – обычная с окруженцами история. Человеческая мысль быстрее молнии, и все это пронеслось у меня в голове, пока мы с ним усаживались у стола… – Ну, приступим, – сказал подполковник Радаев. – Мне безусловно тоже следует послушать. Я приказал, чтобы в ближайшие полчаса меня не отвлекали на текущие дела – разве что случится что-то важное или позвонят сверху. Вам этого времени достаточно, товарищ Крамер? – Вполне, – сказал тот. – Так вот… С определенного времени жизнь нашей школы сопровождали некоторые странности… – Он улыбнулся. – Я и дальше буду говорить о немцах «наши», а о наших – «советские» или «красные», так уж привык. Точно, подумал я. Отвыкать от прежних словечек он не хочет именно потому, что возвратится туда, где в ходу как раз такие именно словечки… – Примерно месяца за два до сдачи немцами Косачей Кольвейс несколько раз ездил в город в штатском, чего никогда прежде не делал. И всегда его сопровождал, тоже в штатском, обер-лейтенант Эрнст Гильферинг, наш главный инструктор стрелкового дела. В некоторых смыслах – очень интересный человечек. Как и Кольвейс, прибалтийский немец из Риги, только гораздо моложе, двадцати четырех лет. Мало того, он, оказалось, окончил гимназию, где директором был как раз Кольвейс. В сороковом тоже репатриировался в рейх и очень быстро оказался в абвере. В школе появился год назад, и они с Кольвейсом встретились очень тепло. Смело можно сказать, что Гильферинг был самым близким к Кольвейсу человеком, в отношениях с другими майор держал известную дистанцию… Зачем они ездили в город в штатском, представления не имею: и к Кольвейсу с расспросами не подкатишься, не будешь выспрашивать начальство о его делах, и расспрашивать Гильферинга не стоило, было бы очень неосмотрительно. Если бы в город он ездил один, возможно, и имело бы смысл попробовать. Скажем, с ухмылочкой поинтересоваться, не роман ли у него с городской красоткой, которая немецкой формы пугается – хотя роман у него был как раз в школе. И посмотреть, что он ответит. Но он всегда сопровождал Кольвейса… Странноватые поездки. Почему в штатском? Единственное, что приходит в голову, – встречи с агентурой. Но абвер в силу специфики работы не нуждался во внутренней агентуре… – Мы тоже об этом думали, – сказал Радаев. – Ну вот… Даже если предположить, что у Кольвейса вопреки обычной практике была в Косачах какая-то агентура, решительно непонятно, почему его всякий раз сопровождал Гильферинг. Скорее уж с ним ездил бы гауптман Биндер – он как раз и занимался контрразведывательным обеспечением. Положительно, речь шла о чем-то другом… Теперь о романе Гильферинга в школе. Он крутил роман с одной из курсанток, Татьяной Терех по кличе Эльза – у всех курсантов были клички. Конечно, вряд ли там были пылкие чувства в стиле Ромео и Джульетты, но безусловно это было нечто, к чему лучше всего подходит определение «роман», а не вульгарные постельные развлечения. Девушка была красивая, выглядела на все восемнадцать, а Гильферинг был холостяк. В школе они на людях держались, как учитель и ученица, но такая школа – все равно что маленькая деревня. Практически все знали, что она спит с Гильферингом. Кольвейс на это смотрел сквозь пальцы. Гильферинг всякий раз, когда ей давали увольнительную, возил ее в город – развлекались в заведениях «нур фюр дойче». Она всегда одевалась в нарядное немецкое платьице, которое ей наверняка Гильферинг и подарил, и не только его. Я вам подробно расскажу об этой Татьяне, потому что она в тех странностях, о которых речь пойдет дальше, играла одну из главных ролей… – Да, разумеется, – кивнул Радаев. – Очень любопытный был экземплярчик, знаете ли… Я читал ее подробную автобиографию – их брали у каждого курсанта, причем не единожды, это Зиндер ввел такой порядок. Так вот, среди курсантов не было никого, кого можно было бы назвать «идейным» сторонником немцев. Трое были сынками полицаев, а один – чиновничка из городской управы, но и это не тянет на определение «идейный». Им просто нравилось быть у немцев этакими ландскнехтами, получавшими нешуточные привилегии, деньги, а то и награды. То, что все это приходилось зарабатывать шпионажем и диверсиями, их нисколечко не волновало. Специфика здешних мест, всего-то два неполных года проживших при советской власти… Кому-то нравилось быть ландскнехтом, кого-то подцепили на крючок, играя на извечной мальчишеской тяге к приключениям. А вот Татьяна-Эльза – особая статья. Смело можно сказать: несмотря на юные годы, вполне сформировавшийся враг, сознательная ненавистница советской власти. Отец у нее обитал в Шполянах – это километрах в тридцати к северу от Косачей. Пользуясь старыми терминами, кулак высокого полета. Имел гектаров пятьдесят земли, с дюжину коровушек, столько же лошадей. Разумеется, вся эта благодать требовала батраков и батрачек, сам он белы рученьки черной работой не пачкал. Еще держал единственную в деревне корчму. По примеру панов старинных времен посадил туда кабатчиком оборотистого еврея Фишмана, тот и деньги в рост давал якобы от своего имени. Ну, сами понимаете: на виду был «жид пархатый», а сам Терех как бы и ни при чем… Большой дом под железной крышей, птичник, свинарник, прислуга, две брички… Одним словом, форменный помещик. С польскими властями, жандармерией и осадниками давно наладил самые теплые отношения: у него частенько бывали в гостях повятовые чины, вкусно ели-пили, наверняка и денежки им совал. Именно власти ему устроили так, что его корчма в деревне осталась монополией. Татьяна и ее старший брат жили натуральными барчатами – в польскую школу в повят ездили на бричке, отец их наряжал по-городскому, как сыр в масле катались. В тридцать девятом за Тереха крепенько взялись, отобрали практически все, выселили в деревенскую хатенку. Хотели отправить все семейство за казенный счет куда-нибудь за Урал, но Терех извернулся: пошел ночью в хлевушку, привязал веревку к стропилам, накинул на шею петельку… Вдову с детьми не тронули, но в колхоз не взяли – к чему она там? Она кое-как зарабатывала шитьем, тем и жили все трое. Вместо польской школы в повяте открыли советскую, туда детки и ходили уже пешком. В пионеры девчонку, конечно же, не приняли, а брата не приняли в комсомол, впрочем, и пионерская, и комсомольская организации там были слабенькие, не успевшие к приходу немцев как следует развернуться. В школе им пришлось несладко, их откровенно шпыняли: «Ага, отпанствовались?» Когда пришли немцы, вдовушка попыталась было вернуть добро назад. Некоторым это удавалось, но у нее не получилось. Так и жила шитьем. Школу немцы закрыли. Сыночку к началу войны стукнуло восемнадцать, и он, что было ожидаемо, поступил в полицию. Кровушки нацедил изрядно, но в сорок третьем партизаны его наконец пристукнули. После этого мамаше с сестричкой жилось совсем скверно – у мамаши не стало прежней клиентуры, а пристроиться портнихой «нур фюр дойче», в отличие от некоторых других, не смогла. Копались на огороде, держали подсвинка, тем и пробавлялись. Весной сорок четвертого Танюша попалась на глаза одному из вербовщиков Кольвейса – у него их было с полдюжины, штатных и внештатных, и через гестапо и местную полицию искали подходящие кадры. Вот так Танечка и попала в нашу школу, стала еще и Эльзой. Тот еще цветочек, скажу я вам! Кольвейс раз в неделю собирал нечто вроде педсовета, обсуждали будущее использование каждого курсанта. Эльзу решено было пустить по линии терроризма. Конечно, ее, как всех, и остальным гнусным премудростям учили – радиодело, шифрование, уход от наблюдения, тактика поведения на допросах… Но сошлись на том, что девка – прирожденная террористка. В июне ей устроили что-то вроде экзамена – отвезли в полицию, где как раз хотели повесить партизана, дали пистолет… Всадила пулю не моргнув глазом и невозмутимо спросила: «А еще красных у вас не найдется?» Биндер ее туда возил, рассказывал потом, даже полицаев проняло: на вид примерная старшеклассница, но глаза… Одним словом, несмотря на юный возраст, лютый и убежденный враг советской власти. Стрелять, кстати, выучилась очень неплохо. Гильферинг ее натаскивал и во внеурочное время, чему она была только рада. «Табуретка» у нее хорошо получалась, и с одним пистолетом, и с двумя. Знаете, что это такое? Мы знали – давно занимались разведшколами абвера. Человека ставят на табуретку напротив трех мишеней, когда с одним пистолетом, когда с двумя. Инструктор по стрелковому делу неожиданно опрокидывает табурет ударом сапога – неизвестно заранее, в каком направлении. Задача – в падении поразить все три мишени. Забава не для растяп. – Извелась от нетерпения, бедняжка, – фыркнул Крамер. – Не могла дождаться, когда закончит учебу и ее перебросят за линию фронта. Не дождалась, стервочка… Теперь – о явных странностях последних недель существования школы. Но сначала… Вы ведь знаете, что случилось с абвером в июле сего года? Разумеется, мы знали – была подробная сводка. После провала покушения на Гитлера и самого военного заговора (по тевтонской любви к красивым названиям поименованного операцией «Валькирия») абвер основательно прищемили. Его главу адмирала Канариса закатали в концлагерь как английского шпиона. Неизвестно, были ли эти обвинения обоснованными, но к заговору он был безусловно причастен. Сам абвер забрали у вермахта и подчинили РСХА, Главному управлению имперской безопасности, конкретнее, СД, то есть Гиммлеру. Абверовцы вмиг превратились из гордых рыцарей в этаких кнехтов Гиммлера, людей второго сорта. Кое-кого и арестовали в рамках разгрома «Валькирии». Крамер продолжал: – Ну, тогда знаете, что СД ужесточила наблюдение за бывшим абвером. Мне пришлось в этом убедиться на собственном примере. – Он улыбнулся весело, по-мальчишески озорно. – Перед вами, товарищи, – самый натуральный стукач СД в славных рядах витязей абвера. У меня и раньше были сильные подозрения, что гауптман Биндер работает на СД, а потом они подтвердились. Биндер поговорил со мной с глазу на глаз, раскрыл карты и стал вербовать в информаторы СД. Я на вербовку пошел моментально, не испытывая, как вы понимаете, ни малейших душевных терзаний, наоборот, мое положение только упрочилось. Биндер усиленно копал под Кольвейса, хотел его спихнуть и занять его место. Ему это так и не удалось. С одной стороны, все знали, что Кольвейс ходит в любимчиках Канариса, с другой – все знали, что в любимчики он попал как один из разработчиков плана «Юнгевальд», от которого СД вовсе не собиралась отказываться. И все равно положение Кольвейса пошатнулось, так что Биндер до последнего не терял надежды… Сугубый профессионал, оценил я. Мы узнали кое-что новое о взаимоотношениях внутри разведшколы, но ничегошеньки о жизни самого Крамера. Понятно, почему он охотно пошел на вербовку: если бы начальником школы стал Биндер, положение Крамера только упрочилось бы. – Теперь о главном, – продолжал Крамер. – Вы наверняка знаете, что «преподавательский состав» и курсантов эвакуировали за шестнадцать дней до того, как Косачи были оставлены? Исключительно из-за того, что школа оказалась в опасной близости от линии фронта. Знаете? Отлично. А подробности знаете? Нет? Ну что же, мое начальство правильно поступило, когда направило меня к вам, чтобы я эти подробности рассказал… Так вот, в школе, кроме Кольвейса, остались Гильферинг и Эльза. Со мной все понятно: меня под благовидным предлогом оставил Биндер, чтобы я для пущей надежности присмотрел за архивом. Почему вопреки недвусмысленному приказу об эвакуации остались те двое, так и непонятно. Санкцию на это мог дать только Кольвейс. Немецкий офицер не нарушит приказ без серьезнейших причин. У Кольвейса они безусловно имелись, но, как я тогда и мы все потом ни ломали головы, не смогли доискаться. Прямых вопросов я ему, понятно, задавать не мог… Случилось так, что мы с Гильферингом за день до оставления Косачей попали на машине под бомбежку на большом Косачинском тракте. Сами Косачи не бомбили, а вот тракт, по которому сплошным потоком шли отступавшие части, накрывали регулярно. Вот и тогда внезапно из-за горизонта вывалились штурмовики, пошли на бреющем… Мы с Гильферингом залегли на обочине, метрах в десяти друг от друга. Его и еще нескольких накрыло то ли снарядами, то ли бомбами. Мне повезло больше – подняло взрывной волной и шваркнуло о дерево. Обошлось без переломов, разве что были три сильных ушиба, остались здоровенные синяки и кровоподтеки. Но поскольку я приложился и головой, врачи подступили так, как всегда поступают при подозрении на сотрясение мозга – положили на койку и велели не вставать даже по нужде, просить судно. Я в тот же день отправил весточку моему постоянному связному. А на другой день в Косачах появились советские солдаты. Это было не отступление, а бегство, и госпиталь со всеми ранеными просто бросили. Связной быстренько сообщил кому следует, и меня забрали. Никакого сотрясения мозга не оказалось, и я с остальными поехал в школу. Школа стояла пустехонькая, только некормленые караульные овчарки скулили. В течение следующей недели кое-что прояснилось… и запуталось. Среди пленных отыскались трое солдат из взвода охраны школы. Допрашивали их, разумеется, порознь, и все трое показывали одно: утром того дня, когда красные вошли в Косачи во второй половине дня, Кольвейс приказал погрузить в грузовик архив, все двадцать три ящика, посадил четверых солдат, сам сел в кабину, и грузовик, неизвестно куда, укатил. Вернулся он быстро, менее чем через час, Кольвейс приказал солдатам в него погрузиться и прорываться на запад. Они подчинились с превеликой охотой – где-то вдали уже слышалась канонада, по тракту валили отступавшие, от них узнали, что русские совсем близко и нет ничего похожего на оборону. Грузовик наткнулся на советских танкистов, уже закрывших «котел», был короткий бой, погибли все, кроме тех трех, и все четверо ездивших с Кольвейсом – несомненно, прятать архив в заблаговременно присмотренном месте. Кольвейс с Эльзой исчезли бесследно. Из четырех легковушек школы остались только три… Что было дальше, вам лучше знать. – Они были в форме? – спросил Радаев. – Когда солдаты уезжали – да, а потом, вполне возможно, уехали в штатском. Я же не знаю, сколько всего у Кольвейса было мундиров и цивильных костюмов, а у Эльзы – гражданской одежды, никто не мог сказать, чего именно недостает. Гильферинг ей несколько раз покупал платья и другую одежду. Кое-что осталось, но что-то она безусловно забрала с собой… по неистребимому женскому инстинкту, я так полагаю. Вы их так и не нашли, мне сказали… – Никаких следов, – развел руками Радаев. – У вас есть свои соображения на этот счет? – Я думаю, они укрылись в Косачах. Вряд ди Кольвейс стал бы прятаться по лесам. И его, и Эльзу в Косачах практически никто не знал в лицо, а языком они оба владеют прекрасно, без труда могут прикинуться гражданскими беженцами, их в Косачах еще при мне появилось немало… Более-менее понятно, почему здесь остался Кольвейс – архив. Но вот зачем ему понадобились Гильферинг и Эльза, абсолютно непонятно. И в заключение… Я привез хорошую фотографию Эльзы. Обер-лейтенант Далецки у нас был фанатиком фотодела. В школе за неимением других объектов снимал даже служебных собак. А в Косачах нащелкал уйму старинных зданий. Этой его страстишкой я и воспользовался для пользы дела, частенько просил сфотографировать меня с сослуживцами. Никто ничего не заподозрил, немцы любят фотографии на память. В итоге у меня есть снимки почти всех офицеров, даже Биндера. Кольвейса, разумеется, нет – субординация, сами понимаете, не станешь же предлагать начальнику сняться с тобой на память… Вот, извольте. Я, Эльза и Гильферинг. Он развязал тесемки тоненькой папочки и подал Радаеву большую фотографию. Тот изучил ее внимательно, но быстро передал мне. Два обер-лейтенанта в залихватски сбитых на затылок фуражках беззаботно улыбаются в объектив. Справа, конечно, Крамер. Гильферинг повыше его ростом, симпатичный парень, но лицо, можно сказать, обыкновенное. Между ними – девушка в аккуратно подогнанном по фигурке немецком кительке без погон и пилотке без кокарды. Именно так ходили все курсанты. Тоже беззаботно улыбается, демонстрируя великолепные зубы. Гильферинг приобнял ее за плечи… Меня словно током тряхнуло. Ни малейших сомнений – это была девушка, которую я знал как Оксану Камышевич. Племянница Липиньского… появившаяся у него после бегства немцев. Вот только на снимке волосы у нее светлые, а не черные – но это пустяки, краска для волос известна с незапамятных времен… Радаев цепко глянул на меня: – Что такое? Ты будто привидение увидел… Я вспомнил, что сам он не видел Оксану – мы ее не разрабатывали, вообще ею не занимались, вообще не знали ни о существовании Эльзы, ни о том, что она осталась в Косачах. Самое время помянуть про себя недобрым словом неведомое начальство Крамера – могли бы и отреагировать побыстрее, прислать если не Крамера, то хотя бы эту самую фотографию и сообщить об Эльзе… Ну ладно, никуда она не денется… – Привидение не привидение, а шапочную знакомую, – сказал я, отложив фотографию. И кратенько рассказал, что к чему. Радаев, как всегда, остался невозмутимым, а Крамер легонько присвистнул: – Вот, значит, как… – Вот именно, – сказал я. – Она преспокойно обитает у нас под носом на соседней улице… точнее, на перпендикулярной, но разница невелика – в двух шагах… – Значит, она и сейчас в аптеке? – спросил Крамер. – Наверняка, – ответил я. Он энергично встал: