– Не возражаете, если я схожу посмотрю? – Да бога ради, – сказал Радаев. – Вы мне не подчинены, у вас своя служба, у нас своя… Но внутрь заходить, пожалуй, не стоит? Если девица такая шустрая, она вас может узнать и в нынешнем вашем виде. Вам дать провожатого? – Не стоит, – возразил Крамер, такое впечатление, мысленно нетерпеливо переступавший с ноги на ногу. – Я ведь хорошо знаю Косачи, часто тут бывал. Свернуть направо, пройти до перекрестка, там снова направо на перпендикулярную улицу – и вскорости по левую руку будет аптека. Правильно? – Правильно, – кивнул Радаев. – Внутрь заходить не буду. Прекрасно помню: там три окна во всю стену. Одно давно разбито и заделано фанерой, но два других целехонькие… Это единственная в городе аптека, так что ошибки быть не может. Я быстро обернусь… И он вышел, а мы посмотрели друг на друга – и молчали. Я не знал пока, что тут сказать, и подполковник явно тоже. – Вот что еще… – сказал наконец Радаев. – Я просто не успел тебе сказать, приехал Крамер, и я решил, что это может подождать… Понимаешь, я тут с утра опять посмотрел посмертное фото «голяка». И подумал, что где-то уже об этом человечке слышал. Именно об этом. В конце концов припомнил: часовой, которому неизвестный сунул самопальный конверт с анонимкой, дал его точный словесный портрет. Парень толковый, хваткий… Я его быстро нашел по телефону, вызвал к себе и показал фотографию. Он ручается, что анонимку ему отдал «голяк». Интересное кино, верно? Чуть подумав, я сказал: – Но ведь это нас ни на шаг не приближает к главной цели… – Зато дает ниточку, – уверенно сказал Радаев. – Послезавтра воскресенье, базарный день, пошлю туда несколько ребят с фотографиями, Петрушу твоего мобилизую, все равно ему делать нечего. Авось да что и получится. Теперь – Эльза… Я верю, что ты не ошибся, но для надежности подождем Крамера… Ждать пришлось минут десять. Мы сидели, как на иголках, время от времени заговаривали о разных пустяках и всякий раз быстро теряли нить разговора и замолкали. Наконец вошел Крамер, по армейскому обычаю без стука, и я все понял по его лицу – оживленное, глаза сияют прекрасно мне знакомым охотничьим азартом. – Ну что же, товарищи офицеры… – сказал он на полдороге к своему стулу. – Это Эльза, никаких сомнений. Только волосы перекрасила, заразочка… Раскрасавица Эльзу мы взяли легко и спокойно, словно спелую морковку из грядки выдернули. Я встал напротив двери, а остальные привычно рассредоточились по обширной лестничной площадке так, чтобы их нельзя было увидеть сразу из открытой двери. Как и в прошлый раз, я повернул плоскую головку звонка на крупной бронзовой бляхе с красивой старинной гравировкой «ПРОШУ ПОВЕРНУТЬ». В прихожей задребезжало, дверь, не спрашивая «Кто там?», открыла Эльза в том самом платьице с длинными рукавами, привлекшем мое внимание еще в предыдущий сюда визит вежливости – чересчур роскошное для оккупационного времени и явно не советского пошива. Не теряя время, я схватил ее за обе руки повыше локтей (отметив, что сила в руках у нее есть), притиснул к стене. При таком наряде ей некуда было спрятать пистолет, но теперь, когда я знал, кто она такая, следовало проявить осторожность. Она не сопротивлялась, и в прихожую хлынули остальные всей оравой – Петруша и еще трое наших оперативников, двое из них с пистолетами на изготовку, из той же самой скрупулезной осторожности. Правда, оружие они тут же убрали в кобуры – никакого сопротивления мы не встретили. Появился Липиньский и уставился на нас, как кролик на удава. Я показал ему, не раскрывая, удостоверение Смерша, а поскольку он вряд ли знал, что такое Смерш, объяснил кратко: военная контрразведка. Фамилию называть не стал – ни ту, под которой в прошлый свой приход фигурировал офицером комендатуры, ни настоящую, честным образом от отца доставшуюся. Писал же премудрый царь Соломон, что во многом знании многие печали (я в свое время прилежно проштудировал Библию – на допрос ко мне попадал самый разный народ, иногда знание Библии оказывается полезным). Вдумчивый обыск начали с комнаты Эльзы, каковая сидела тут же под присмотром старшего лейтенанта Баканова, которого я заранее предупредил, что это за цветочек, и велел бдить недреманно. Предосторожности оказались излишними: она все это время сидела смирнехонько, как школьница в классе, помалкивала с видом невинным и даже страдальческим – благонравная девочка, крайне удивленная вторжением оравы мужиков с пистолетами. (Липиньского я посадил в его кабинете под охраной Петруши.) Ну, что сказать… Одежда, найденная в платяном шкафу, явно дореволюционной работы (вся мебель в квартире именно такой и была), сама по себе наталкивала на интересные размышления: два платья, пара юбок и пара блузочек, шелковые чулки, шелковое же нижнее белье, демисезонное пальто, обувь – все немецкого производства, новенькое и явно не самое дешевое. Без сомнения, позаботился ее покойный дружок, прибалтийско-тевтонский жеребец был из тех, кто считает, что свою девушку надо не только раздевать, но и одевать – вообще-то положительное качество для мужика, нужно признать. Там же, в шкафу, обнаружился и кожаный чемодан, с которым она, к бабке не ходи, заявилась к аптекарю. Похоже, в школе она собиралась без особой спешки, хватило времени аккуратно уложить шмотки в чемодан… В одном из ящиков тумбочки обнаружилось нечто гораздо более интересное, в отличие от одежды, нешуточный компромат. Ухоженный пистолет «вальтер» 7,65 так называемой полицейской модели – обойма в рукоятке, разве что патрона в стволе нет, и еще две запасные обоймы. У меня в сейфе лежал в дополнение к «нагану» такой же – надежная машинка серьезного калибра, удобная для ношения как в кармане, так и в женской немаленькой сумочке (такая, кстати, тоже отыскалась, кожаная, ничуть не похожая на простую торбочку). Название получил не зря – в Германии эту модель использовали в первую очередь полицейские. Идеально подходит для девичьей руки – полегче и поменьше табельного офицерского «вальтера» П-38 и уж тем более «солдатского пистолета» «парабеллума». Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман… Больше ничего интересного – и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) – и выглядит довольно новеньким… Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным – но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки – совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке – стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук. Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками: – Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич – фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут… Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески – живое воплощение скорби вселенской, – но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства… На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано. – Разрешите? – спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал. Явно сделана до революции – внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» – по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, – в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской – буквы большие, угловатые. Женский – буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал. Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал – это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы. Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном: – Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести. Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками: – Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться. Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном: – Как?! Вы вот так… и уходите? Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном: – Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, – и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: – Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею! Четко козырнул и вышел – из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку… Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты… Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею – разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный – создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически, будто Липиньский – немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)… Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным образом в воеводство по служебным делам. За редчайшими исключениями передвигается по городу давно известными, строго определенными маршрутами – словно те механические фигурки в башенных часах, что каждый час выезжают на радость зевакам. В лесу ни за что не станет прятаться этаким Робинзоном косачинского разлива – совершенно не тот типаж. А если учесть, что он сам, его дом и аптека будут под круглосуточным наблюдением наших оперативников и чекистов – все козыри у нас на руках, а у Липиньского ни единого… …Когда бравый сержант-конвоир, тот самый, что приводил ко мне Барею, ввел в мой кабинет Эльзу, я показал ей как раз на прикрепленный к полу стул метрах в двух от стола. Там ей, если подумать, было самое место. Сержант вышел, аккуратно притворив за собой высокую дверь, Эльза – будем впредь так ее именовать – вновь уселась чинно, как школьница в классе. Как и в прошлый раз, на ее очаровательном личике читались лишь легонькое удивление и некоторое страдание – маленькая беззащитная девочка, которую злые дядьки поймали на лесной дорожке, когда на манер Красной Шапочки несла пирожки любимой бабушке, и запихали в пыльный мешок… Ну да, немцы ее неплохо обучали, в том числе и методике поведения на допросах… Я внимательно посмотрел на нее. Было в ней нечто неправильное. На вид примерная старшеклассница, невиннейшее создание, очень может быть еще ни разу не целовалась с мальчиками. Трудновато было представить ее в тире с пистолетом в руке, а то и с двумя, на табуретке, которую вот-вот вышибет из-под нее сапогом в самую неожиданную сторону Гильферинг. Или в постели с означенным Гильферингом. И вовсе уж трудно – в полицейском застенке, всаживающей пулю в того подпольщика, а потом преспокойно спросившую, нет ли еще красных, которых можно застрелить. Что ж, внешность обманчива. Шпионы, как правило, ничуть не похожи на тех неприглядных типов с бегающими глазками, что порой до войны показывали в кино. Будь они такими, насколько легче было бы работать! – Ну что же, Оксана Рыгоровна… – сказал я. – Вас ведь именно так зовут? – Вы же мой документ видели, – ответила она без промедления и послала мне кокетливый взгляд взрослой женщины, не вязавшийся с обликом примерной школьницы. – Оксаной крестили… – В православии или в католичестве? – В православии, конечно. Все в роду православные. – Отчего же крестик не носите? При медицинском осмотре у вас крестика на шее не обнаружили. А его и православные, и католики носят. Были бы вы лютеранка – другое дело, у них крестов не полагается… – Потеряла, такая незадача… Никак не соберусь зайти в церковь, купить новый – и вновь кокетливая улыбка. – Разве то преступление, пан капитан, если нет креста? Уж как в старые времена притесняли поляки, и они за отсутствие креста ничего люду не делали. А уж советская власть тем более грехом не считает… – Не считает, – кивнул я. – А пистолетик у вас откуда, Оксана Рыгоровна? Неподходящая игрушка для молодой девушки… – Первый раз вижу, сама не знаю, откуда он там взялся, пан капитан… Однако в глазах, очень на то похоже, мелькнула тревога – кто-кто, а курсанточка абверовской разведшколы прекрасно знала, что такое дактилоскопия. И вряд ли каждый раз стирала отпечатки пальцев, когда в очередной раз брала сплюву[32] в руки. Но дело не в этом, а в примечательной оговорке, за которую я обязательно ухватился бы, даже ничего о ней не зная. «Пан капитан». Все, долго прожившие в оккупации, в погонах разбирались плохо, точнее, не разбирались вовсе. Несколько раз люди старшего поколения, знакомые с царскими воинскими чинами, обращались ко мне «пан штабс-капитан». Эльза жила прямо-таки затворницей: дом – аптека – ближайший продуктовый магазин. Где же за месяц успела разобраться в наших званиях? А вот курсанточка опять-таки прекрасно разбиралась и в них… Правда, ловить ее на обмолвках не было ровным счетом никакой необходимости. Не было надобности в каких бы то ни было психологических играх. Согласно заранее расписанной диспозиции, Крамер все это время стоял у подоконника, спиной к комнате. Усаживаясь, Эльза бросила на него любопытный взгляд, но, конечно же, не узнала спину в цивильном пиджачке – а волосы у него за месяц стали гораздо длиннее обычной офицерской прически. Я всего-навсего хотел ее немного прокачать, чтобы познакомиться с ее манерой разговора. И затягивать словесную игру в кошки-мышки не стоило. И я громко произнес условленную фразу: – Пожалуй что пора… Крамер повернулся, прошел к столу и неторопливо уселся справа от меня. Сказал, сдается мне, с легким – и вполне понятным – злорадством: – Ну, здравствуй, Эльза. Не ожидала, что вновь увидимся? Не знаю, как бы к этому отнесся покойный Эрни Гильферинг, но вот мне ты гораздо больше нравилась блондинкой… Эльза напряженно всмотрелась – и от ее румяного личика моментально отхлынула кровь, рот приоткрылся, глаза распахнулись до отведенных природой пределов, стали такими, словно она неожиданно узрела привидение или явившегося по ее душу ангела смерти. Ну что же, такой сюрприз способен ошеломить… – Герр обер-лейтенант?! – почти прошептала она. Крамер преспокойно ответил: – Иногда меня и так называли, но далеко не всегда. Молодчага, сразу расставил все точки над «i». Да она и сама должна была сообразить: если ее преподаватель свободно и непринужденно держится в моем кабинете, это может означать только одно… – Старшим врать нехорошо, – наставительно сказал я. – Крестили тебя не Оксаной, а Татьяной, вот только крестика ты не носила, в разведшколе по крайней мере. В боге разуверилась или не хотела смущать нежную и трепетную душу любовника-лютеранина? Ее личико приобрело нормальный цвет, глаза сузились. С лютой злобой уставившись на Крамера, она процедила: