– Как тебя только не разоблачили, мерзавец… – Я старался, – скромно ответил Крамер. – Краснопузые… – Какие пошлости, Эльза… – поморщился я. – При твоей выучке должна бы прекрасно знать, что для нас не оскорбление ни «красный», ни всевозможные производные от него. Что-нибудь другое придумай. Она запустила немецкую матерную тираду, весьма даже заковыристую и смачную. – Гильферинг учил? – деловито спросил я. – А чему он тебя еще учил, кроме немецкой ругани и стрельбы, не поделишься? Ну что, получится у нас нормальный разговор? – Вы оба еще получите пулю, мразь большевистская! Никакого разговора не будет! Я вас ненавижу! Вы разорили отца и довели до петли, убили брата! Вы убили моего Эрнста! – А ты сама наших не убивала, душа моя? – спросил я. – Знаю за тобой как минимум один случай. Не буду врать, будто мы заговорены от пуль, на войне всякое случается. Но тебе-то при любом раскладе долго не увидеть хренов, а уж немецких – вообще никогда. Придется морковкой обходиться… хотя откуда в лагере морковка? Ничего, битые зэчки тебя быстренько научат делать им разные интересные вещи, так что сексуальное голодание тебе не грозит… Я не злорадствовал и не собирался с ней лаяться на базарный манер – просто-напросто хотел, чтобы прониклась и поняла: положение у нее хуже губернаторского, самое унылое, и обходиться здесь с ней будут без тени галантности. Подождал немного и спросил: – Что, нормального разговора у нас с тобой не получится? – С обозной кобылой разговаривай, перед тем как ее под хвост понужать! – отрезала Эльза. – Не будет никаких разговоров, хоть иголки под ногти загоняй! – Размечталась… – сказал я, ухмыляясь в рамках той же стратегии. – Уж тебе-то, с твоей выучкой, полагается знать, как у нас допрашивают, без всяких иголок и прочих плеток, – и продолжал тем же развязно-пренебрежительным тоном: – Правда, можно и по-другому… Ближайшая женская тюрьма от нас километрах в ста. Не ближний свет, но и не Арктика. Отправим тебя туда, к тем самым битым зэчкам, расскажем им, что ты за птичка. Они тебя быстро приспособят лизать им со всем усердием. Ударно будешь трудиться, язык оботрешь… Какое-то время казалось, что она вскочит и кинется на меня, учитывая ее выучку, следовало ждать чего-то посерьезнее вульгарного дамского оружия – коготков. Так что я был готов к неожиданностям. Примерная школьница куда-то улетучилась, в глазах у нее полыхала вполне взрослая, рассудочная ненависть. Крамер был прав: несмотря на юные годы, убежденный враг… Совершенно ясно было, что разговора не получится. И я прошел к двери, позвал сержанта-конвоира. Приказал: – Можете увести. Нет, подождите… С некоторым сомнением посмотрел в окно – его верхнюю часть занавески не закрывали. На улице смеркалось, и в кабинете темновато, пора зажигать керосиновую лампу. Электрические уличные фонари в Косачах имелись, но во всем городе света не было второй месяц – электростанцию в соседнем городке, километрах в десяти отсюда, немцы успели подорвать, и восстанавливали ее с нуля. – Позвонить, чтобы прислали машину? – вслух предположил я. – Не беспокойтесь, товарищ капитан, – заверил сержант. – И не таких водил – и ни один не сбежал. Не лес густой – город. Я до войны эстафетным бегом занимался, призы брал. Куда она денется? Действительно, куда она денется? Парень хваткий, на груди Слава и три медали. Такой враз догонит. Ночь безоблачная, полнолуние, так что не будет кромешного мрака… И я спокойно распорядился: – Уведите. Сержант повел стволом автомата в сторону двери: – Шагай! Я его сразу предупредил, когда велел привести Эльзу: несмотря на облик юной невинности, паршивка обучена боевой рукопашной, так что ухо с ней следует держать востро. С этой стороны, все было в порядке. Эльза вышла, гордо держа голову, напоследок одарив меня еще одним ненавидящим взглядом. – Каков экземплярчик? – усмехнулся Крамер. – Да уж, – с чувством сказал я. – Дай ей такую возможность, пристрелила бы обоих, глазом не моргнув… – Если не секрет, что вы намерены делать дальше? – Какой там секрет… – сказал я. – Времени у нас предостаточно, фронт стабилизировался, и немцы определенно не вернутся. Два-три дня подержим в камере. Пусть подумает над сложностями жизни. А потом подробно объясню с Уголовным кодексом в руках, что ее ждет. «Пятьдесят восемь-десять» как на нее шита – измена Родине, тут и изощряться не надо. Плюс убийство того подпольщика. Тут можно немалым лагерным сроком и не отделаться. Она уже в том возрасте, когда подлежит не только уголовному преследованию, но и высшей мере. И волки почище в конце концов кололись. А она никак не волк – волчишка-подросток. То, что охотники называют «переярок»… Крамер одобрительно кивнул и ничего не сказал. Я продолжал: – Что мне решительно непонятно – почему в роли «хранителя клада» остался сам Кольвейс? Если подумать, «хранитель», собственно, бесполезен. В одиночку он ничему не сможет помешать, если архив обнаружат, не сможет воспрепятствовать. Разве что попытается навести на ложный след, войдя к нам в доверие. Такие случаи бывали, хотя тогда речь шла вовсе не об архивах разведшкол. Но за месяц с лишним никто не предпринял никаких действий, расцененных бы как попытка навести на ложный след. Об архиве вообще не говорили посторонние (и автор анонимки тоже, мысленно дополнил я сам себя). Хорошо, предположим, немцы поступили вопреки сложившейся практике – иногда они это делали, немец далеко не всегда поступает по шаблону. И все равно Кольвейс – чересчур крупная фигура, чтобы остаться «хранителем». Скорее уж этот ваш Гильферинг. Он знал языки? – Неплохо знал русский, – сказал Крамер. – За год с лишним жизни здесь освоил белорусский. Понимал по-польски. Нужно признать: наш Вильгельм Телль, как его здесь прозвали, обладал нешуточными способностями к языкам… – И мог выдать себя за местного жителя, не вызвав подозрений? – Безусловно. Вы же не хуже меня знаете, как здесь с языками обстоит… Я успел узнать. Местный говор – вещь очень своеобразная. Говорят на смешанном русско-белорусском с большой примесью польских, а порой и немецких словечек… – Допустим, «хранителем» был назначен Гильферинг, чего вы по вашему положению рядового преподавателя не знали, – продолжал я. – И когда он погиб при бомбежке, Кольвейс решил остаться… И все же здесь кое-что не вытанцовывается. Конкретно – Эльза. Почему Кольвейс – а это мог сделать только он – оставил именно ее? Она, конечно, прошла неплохую подготовку, но опыта практической нелегальной работы у нее не было. Непростительный промах для матерого абверовца. Точнее, не промах, а прямое нарушение приказа, предписывавшего эвакуировать всех курсантов. И еще… Вы говорили, у нее с Гильферингом были не просто постельные кувыркания, а роман. На его месте любой мужик – и я в том числе – постарался бы побыстрее отправить героиню своего романа подальше от фронта. – И я тоже, – кивнул Крамер. – Налицо явная несообразность. Все, о чем вы говорите, у нас обсуждалось, и убедительного объяснения не нашли. И это не единственная несообразость, подумал я. Их в этом деле хватает, начиная от странностей вокруг анонимки и кончая загадочной смертью Ерохина – правда, называть ее несообразностью было бы слишком легковесно… – И еще, – сказал я. – Нет никаких сомнений, что место для укрытия архива было подыскано заранее, не за день и не за два. Вы ведь рассказывали: машина обернулась менее чем за час. Прикинем время на разгрузку… Получается короткая поездка туда и обратно. Взвод охраны по приказу Кольвейса уезжает на запад, а Кольвейс с Эльзой, несомненно, в цивильном, садятся в одну из машин школы… и растворяются в воздухе. Я ведь вам говорил: машину мы нашли на окраине города, знали ее номер – теперь совершенно ясно, что его сообщили вы… Растворяются в воздухе. И непонятно, как их искать. – В этой связи… – начал Крамер. И замолчал, встрепенулся. Недалеко, где-то на улице, простучала длинная автоматная очередь, сразу ясно, из нашего оружия – у немецких автоматов темп стрельбы ниже. Новые дела. Сколько здесь живу, ни разу с наступлением сумерек не было уличной стрельбы. Ну, объяснения могли быть самыми разными – кто-то подозрительный пустился бежать от патрулей; перебравший брат-славянин, не думая о последствиях, палил в воздух… – В этой связи… – сказал я. – У Эльзы была безупречная по исполнению кеннкарта. Я неплохо знаю порядки во «взрослых» абверовских школах, а вот о вашей знаю не все. У вас выдавали курсантам кеннкарты на настоящие или вымышленные имена? – Никогда, – сказал Крамер. – С кеннкартами вообще не работали, не тот профиль. У обслуги, тех самых истопников и конюхов, кеннкарты были, но полученные в оккупационной администрации, согласно строгому орднунгу. Курсантам, как и взрослым, выдавали стандартные «зольдбухи» – солдатские книжки с фотографиями. Единственное отличие – наши курсанты числились не военнослужащими, а «хиви», «добровольными помощниками». Та присяга «великому рейху», что они приносили, рангом пониже обычной армейской присяги «фюреру и Великой Германии», но это тоже присяга… – Вот… – сказал я. – А у нее была кеннкарта, несомненно, заранее подготовленная. И судя по тому, что там был указан ее настоящий возраст, не случайно Кольвейсу в руки попавшая. Я так думаю, у него хватало возможностей, чтобы через какие-то связи в администрации раздобыть кеннкарту… и себе заодно, и Гильферингу? – Безусловно. – Вот видите. Отсюда вытекает… Дверь распахнулась, ударившись в коридоре о стену. Бомбой влетел Петруша в сбитой на затылок пилотке, взволнованный дальше некуда. Выпалил с порога: – Товарищ капитан, ЧП! …Мы трое быстро шагали, почти бежали по мощеной старорежимным булыжником широкой улице, между двух рядов старорежимных же больших зданий, каменных и кирпичных. Кое-где, там, где дома были жилые, в окнах горели керосиновые лампы, но большинство окон оставались темными. Ночь выдалась безоблачная, звездная, невысоко над крышами поднялась светившая нам в спину полная луна, и перед нами скользили наши тени, длинные, четкие, чуточку ломанные из-за булыжника. Казалось даже, будто все это снится – но, к сожалению, только казалось… Пришли, издали видно. Посереди улицы стояло пятеро военных, все с автоматами, точно так же отбрасывавших длинные тени, а вот два тела, вокруг которых они стояли, тени не отбрасывали вовсе… Подойдя, я уже понял, к кому следует обращаться – четверо в пилотках, два рядовых, два сержанта, а пятый, единственный в офицерской фуражке, на погонах явственно видны звездочки. Ему я и козырнул: – Капитан Чугунцов, Смерш. Он тоже четко откозырял: – Старший лейтенант Артюхов, комендатура. И стал докладывать – привычно, сноровисто. Давно воюет, ясно, да и по наградам видно. Двое патрульных услышали близкую автоматную очередь и кинулись на выстрелы со всех ног – впервые за месяц с лишним случилась ночная стрельба, безусловное ЧП. Точно так же оказался поблизости старлей с двумя подчиненными – центр города, здесь немало военных учреждений, здесь горком и горисполком, НКГБ, милиция, так что патрулей гораздо больше, чем на окраинах. Ни один из пятерых не видел, чтобы кто-нибудь убегал – но посреди улицы лежали два трупа, сержант в форме войск НКВД по охране тыла и молодая девушка в гражданском… – Так и лежали, навзничь, – сказал Артюхов. – Мы их перевернули, осмотрели наскоро, потом вернули в прежнее положение – вдруг именно это понадобится, мало ли что. Я три месяца в комендатуре, опыт есть. – Он торопливо добавил: – После ранения, врачи пока держат в «ограниченно годных»… Он ориентировался в первую очередь на форму войск НКВД и потому отправил патрульного к нам в отдел, до него было наполовину ближе, чем до НКГБ. Ну а в дежурке сидел Петруша, я его задержал на всякий пожарный, вдруг да на первом допросе Эльзы выяснится что-то, требующее немедленных действий… – Никаких видимых повреждений, – сказал Артюхов с нескрываемым удивлением. – Ни пулевых ранений, ни ран от холодного оружия. Только они оба были мертвые, сердце не билось, пульс не прощупывался… – Он помолчал и произнес очень неуверенно, как человек, сам не верящий в то, что говорит: – Какие-нибудь отравляющие газы? Нет, откуда тут… Да и лица у обоих спокойные, будто в секунду от разрыва сердца умерли. Но не могли ж они одновременно… Я сразу узнал и сержанта, и Эльзу. Однако распорядился приказным тоном: – Осветите лица. У них у каждого оказались сильные фонарики, сразу пять пронзительно-белых лучей высветили лица. Действительно, совершенно спокойные. Ага, россыпь стреляных гильз – сержант в свой последний миг успел нажать на спусковой крючок… Как Ерохин, в точности как Ерохин, разве что не на проселочной дороге в лесу, а в центре города… Дальше я действовал по наитию – взял у одного из патрульных фонарик, присел на корточки рядом с Эльзой и приказал: – Переверните ее, чтобы лежала ничком. Потом сержанта. Без малейшей брезгливости отвел волосы с шеи Эльзы (тело было еще теплое, прошло не больше четверти часа), посветил, поднеся фонарик к самой шее. И моментально увидел то, чего предпочел бы больше в жизни не видеть: свежая ранка с припухшими краями, в точности такая, как у Ерохина. И у сержанта такая же. Мать твою в три святителя и перехлестом, что же такое здесь происходит?! Выпрямился, погасил фонарик и вернул его хозяину. Все молчали, хотя должны были увидеть то же, что и я. Только Петруша не сдержался, воскликнул недоуменно: – Товарищ капитан, это ж в точности… Спохватился и промолчал, вспомнив о служебной тайне. Ну конечно, он видел фотографии и мертвого Ерохина, и загадочной ранки у него на шее… А Крамер тихонько произнес чуть ли мне не на ухо: