…Мы втроем, Радаев, Федя Седых и я, стояли на третьем этаже палаца перед дверью, мастерски сколоченной из потемневших досок, снабженной массивной бронзовой ручкой, за долгие десятилетия почти почерневшей, узкой, но достаточно высокой, чтобы человек вошел в нее, не пригибаясь. Пониже ручки висел здоровенный замок, покрывшийся ржавчиной, из-под которой кое-где проступали глубоко вдавленные буквы – клеймо фабриканта, прочитать можно было лишь окончание фамилии «ЛОВЪ» и «делий» (явно там стояло «металлоизделий»). Дверь, в которую никто не входил восемьдесят с лишним лет – или нет? Не было нужды торчать истуканами, нетерпение подгоняло. В руке у меня был немецкий саперный ломик, взятый у Фединых орлов – короткий, в полметра, один конец расплющен, загнут и раздвоен, второй выполнен в виде массивного острия, на этом конце глубоко отчеканен фашистский орелик и дата: «1942». Я прицелился ломиком и быстро сковырнул ту скобу с отверстием для дужки замка, которая была прикреплена к двери. Замок не упал на пол, повис на той скобе, что прибита к широкому косяку. Потянул на себя бронзовую дверную ручку. Следовало ожидать, что придется приложить изрядное усилие из-за заржавевших дверных петель, высоких и толстых железных трубок. Однако дверь поддалась легко и распахнулась без малейшего скрипа – определенно петли совсем недавно были очищены от ржавчины и обильно смазаны… Открылась довольно большая комнатка и механизм часов выше человеческого роста – огромные массивные шестерни, горизонтальные и вертикальные, зубчатые колеса, валики с глубокими прорезями… А меж ним и дверью стояли деревянные ящики защитного цвета, сколоченные и выкрашенные по-немецки добротно, прямоугольные, на коротких торцах удобные ручки для переноски. Немцы такие использовали не только для хранения взрывчатки. Вот уж этого я безусловно не ожидал! Штабель из двадцати ящиков – четыре столбика по пять, а сверху перпендикулярно, аккуратным рядком уложены еще три. Двадцать три, как и говорилось… Растеряв обычное хладнокровие, Радаев буквально выхватил у меня ломик и в два счета взломал крышку ближайшего ящика. Там лежали тесно уложенные стандартные немецкие канцелярские папки, с грифами и типографскими надписями. Положив ломик на штабель, подполковник выдернул верхнюю папку, развязывать не стал, оборвал завязки большим пальцем. Раскрыл. Обернулся к нам, не в силах сдержать широкой улыбки: – Это архив разведшколы! Это было великолепно, просто прекрасно, но он шел сюда не за архивом и никак не ожидал его здесь найти! Пока Радаев прямо-таки завороженно перебирал бумаги в папке, я огляделся. Стена слева была из голого, неоштукатуренного кирпича и выглядела сплошной, а вот стена справа забрана аккуратно приколоченными длинными потемневшими досками, явно отпиленными по высоте комнаты… Взяв ломик из-под локтя Радаева (он и внимания не обратил, поглощенный чтением очередного документа), я подошел к стене. Присмотрелся, прикинул, не без труда загнал острие между двумя досками, расковырял достаточно большую щель, вогнал туда раздвоенный конец, приналег как следует… Доска отошла, гвозди выдрались с противным скрежетом. Все было ясно с первого взгляда, но, чтобы добраться, пришлось отодрать еще две доски. Федя без всяких просьб с моей стороны подхватывал доски и ставил в угол – мой азарт передался ему… Между досками и кирпичной стеной обнаружилось пустое пространство шириной примерно с метр, и там рядком стояли три сплетенных из широких лыковых полос большие корзины, высотой человеку по пояс, с такими же плетеными крышками, сидевшими, насколько можно судить, плотно, словно прилежно закатанные справной хозяйкой крышки консервных банок. Я не стал думать, как бы половчее их снять, стал острием ломика вскрывать ближайшую крышку, как банку тушенки. Хрупкое от времени лыко поддавалось легко, как бумага. Очень быстро образовалась большая дыра, и там виднелись матерчатые мешочки. Я вытащил один, оказавшийся чертовски тяжелым, вынул из ножен на поясе Феди финку с наборной рукояткой из разноцветного плексигласа и сверху вниз полоснул по боковине мешочка, держа его над коробом. Под острием металлически похрустывало, – оно то и дело натыкалось на твердые препятствия, и я сжал рукоятку покрепче. Перевернул мешочек. Из разреза, звеня, ручейком полились монеты тускло-золотистого цвета. Не было нужды брать их в руки, чтобы определить – золото! Не все рассказы о кладах – сказки… …Я стоял на широченном, длинном крыльце палаца, у выщербленных временем массивных каменных балясин перил. Как часто случается, вместо торжества в душе стояла усталость. Так нередко бывает: тратишь уйму времени и сил, мозги плавятся в бесплодных попытках докопаться до истины, порой, как сейчас случилось, теряешь людей; пусть не близких товарищей, но служивших тому же делу, – и вот цель достигнута, успех налицо, но некуда переть навстречу ветру и неизвестно пока, чем предстоит заняться… Широкая двустворчатая парадная дверь была распахнута настежь, и солдаты, нисколечко не торопясь, носили в кузов зеленые ящики – очередь коробов с золотом еще не настала. Грузовик подогнали задом к самому крыльцу, посторонних тут не могло оказаться изначально – но по обе стороны грузовика стояли по четверо автоматчиков из войск НКВД по охране тыла. Не было и зевак – с высокого крыльца я видел, что в лагере царит деловая суета. Федина рота и саперы снимались с места, солдаты свертывали палатки, носили рулоны к грузовику, собирали кухонную утварь, цепляли полевую кухню к задку уже загруженной полуторки. Палатка разведчиков, стоявшая чуть наособицу, выглядела, как обычно, помещалась на прежнем месте, при всех растяжках, и людей возле нее не видно. Откровенно говоря, в том, что отыскались и клад, и архив, было не так уж много моей заслуги, и не стоило мне приписывать дьявольскую проницательность, изощренность ума. Скорее уж следовало помянуть добрым словом старшего лейтенанта госбезопасности Маграчева, одного из наших преподавателей в училище. Именно он велел нашей группе взять в училищной библиотеке томик Эдгара По и в темпе прочитать короткий рассказ «Украденное письмо». С которого, как пишут некоторые, и пошла детективная литература. А когда мы все прочли, сделал рассказ темой очередной лекции. Парижский великосветский авантюрист высокого полета, этакий французский червонный валет[57], завладел неосторожным письмом некоей королевской особы и принялся эту особу шантажировать, добиваясь не вульгарных денег, а помощи в своих политических интригах. Помянутая особа, не способная действовать открыто, потаенно обратилась за помощью к начальнику парижской полиции. Тот ретиво взялся за дело, привлек многочисленных подчиненных, используя их втемную, но ничего не добился. Известно было, что письмо жулик постоянно держит под рукой – оно в любой момент может понадобиться. Три месяца поднаторевшие в таких делах сыщики каждую ночь скрупулезнейше обыскивали особняк. В поисках тайника осматривали мебель в лупу, перетряхнули книги в библиотеке, изучив под лупой и переплеты, осмотрели зеркала, постели и подушки, постельное белье, ковры и шторы, сад и огород, обшарили и два соседних дома. Бесполезно. Точно было установлено, что шантажист письма при себе не носит – сыщики под видом грабителей несколько раз на него нападали и обшаривали с ног до головы. Не нашли письма, но оно было спрятано там, где искали. Разгадку нашел сыщик-любитель Дюпен, литературный предшественник Шерлока Холмса и других знаменитостей. Все три месяца письмо пребывало на глазах у сыщиков. В кабинете на стене висела дрянная сумочка для бумаг, там оно и лежало – в засаленном конверте с другой печатью, надписанном другим почерком. Мимо сумочки проходили сто раз, ее видели, но не додумались туда заглянуть. Инерция человеческого мышления – при слове «тайник» непременно подразумевается что-то потаенное, скрытое от глаз, лежащее не на виду… То ли пан Ксаверий читал этот рассказ, то ли дошел своим умом, мы никогда не узнаем, да это и неважно. Маграчев говорил на той лекции: до революции подпольщики часто, если только была такая возможность, устраивали конспиративные квартиры напротив полицейского участка, а то и в соседнем доме. Срабатывало прекрасно, полиция искала где угодно, только не у себя под носом. В заключение Маграчев сказал: темнее всего бывает под пламенем свечи… Пан Ксаверий рассчитал все правильно. Восемьдесят с лишним лет часы были у всех на виду. Никто ими не интересовался – кому нужны огромные шестеренки, которые не пригодны в хозяйстве, – и никто не собирался их чинить. Это кремлевские куранты, поврежденные снарядом во время боев за становление советской власти в Москве, со временем починили – об этом есть даже знаменитая пьеса, до сих пор идущая в театрах. Но с курантами была совсем другая ситуация. Никто, в том числе и наследник пана Тадеуша Збигнев, и не думал чинить бесполезные часы в бесхозном домище. И Кольвейсу пришла в голову идея именно там спрятать архив. Он так никогда и не узнал, что от вожделенного клада его отделяла лишь дощатая перегородка. Возможно, будь с ним Гильферинг или Эльза, они бы клад почуяли. Как, несомненно, почуял его Жебрак, но слишком поздно. При немцах там был склад боеприпасов, а потом мельник упустил подходящий момент – в палаце обосновались Федина рота и саперы. И все же волки ночами бродили возле палаца – и один из них получил пулю от Сипягина – причем с этой пулей кое-что неясно, есть свои несообразности, непонятности… Ну вот, а потом я, ломая голову над тем, как связать клад и слово «Хронос», вспомнил лекцию Маграчева и рассказ Эдгара По… Вынесли первый короб – в отличие от ящиков, его волокли четверо солдат, кряхтя и надсаживаясь – ну понятно, он весил ох как немало. Следом вышел Радаев, остановился рядом со мной и сказал, осклабясь: – Ну что, верти дырочку в гимнастерке, герой дня. Аверьянов четко сказал: всякий, кто даст ощутимый результат по делу об архиве, будет немедленно представлен к правительственной награде. А уж тот, кто найдет… А он слов на ветер не бросает. Заслуга тут целиком и полностью твоя, никто не должен к ней примазываться. Так что в ближайшее время жди ордена. – Служу Советскому Союзу, – сказал я вяло, не вставая по стойке «смирно». – Ты как будто не рад? – Нет в том, что нашли архив, никакой моей заслуги, – сказал я потерянно. – Я не искал архив, я искал клад, и не подозревал, что архив здесь… – Ну, так в жизни тоже бывает, – сказал Радаев. – Ищешь что-то ценное и внезапно натыкаешься на еще белее ценное… И потом… Клад сам по себе немалого стоит. Точно, танковую колонну можно на это золото построить, и длиннющую. Так что не раскисай. – Я и не думаю раскисать, – сказал я. – Тут другое. Дело даже не в том, что на архив я натолкнулся совершенно случайно. Дело в том, что эту историю сопровождало. Приходится поверить в то, во что я никогда не верил… – И это бывает, – сказал подполковник. – Не люблю я об этом говорить, ну да мы теперь с тобой в одинаковом положении… Дважды я сталкивался с тем, чего не должно быть, во что сначала не верил. В двадцать девятом в Средней Азии был один случай… Судя по твоей физиономии, подробностей ты знать не хочешь? – Не хочу, – твердо сказал я. – И правильно, может быть… В общем, там очевидцами были не только мы двое, но и целый кавалерийский полуэскадрон. Врачи все списали на массовую галлюцинацию, тогда-то я и услышал ту историю с французским фрегатом… Никто отстаиванием правды не озаботился – не до того было. Время было тяжелое, горячее – басмачи повсюду, коллективизация с местной спецификой… Так что потом, в тридцать четвертом, когда я на Дальнем Востоке кое с чем небывалым столкнулся, был уже учен жизнью. Обсудили мы трое эту историю и решили молчать. Как и теперь все, к здешним странностям припутанные, молчать будут, включая нас с тобой. Словом, не бери в голову. Просто живи, зная: в мире все же есть то, что считается невозможным и невероятным. А поскольку мы с этим нечего не можем поделать, никто не может, остается спокойно принимать все, как есть. И надеяться, что больше с этим не столкнешься… Он ободряюще похлопал меня по плечу широкой сильной ладонью, кивнул и ушел в дом. Я смотрел ему вслед, не в силах разобраться в своих чувствах. Теперь понятно, почему он так отнесся ко всему странному, о чем я рассказывал: почти не задавал вопросов с подначкой (на которые был мастер при разборе прежних дел), не отпускал язвительных комментариев, на которые был большой мастер в случае, если излагавшаяся версия, с его точки зрения, зияла серьезными прорехами, больше слушал, чем говорил. Еще один кусочек головоломки лег на свое место. Он сам с таким сталкивался, причем дважды… Оставался еще кусочек… Я спустился с крыльца, быстро зашагал к палатке разведчиков. Еще издали услышал мастерские переборы аккордеона, кто-то пел известную частушку: Сидит Гитлер на березе, а береза гнется. И сказал товарищ Сталин; сейчас он на… вернется. И тут же замолчали и аккордеон, и певец. Ну да, я вовсе не собирался подкрадываться, и они услышали мои шаги, сообразили, что нежданный гость направляется прямо к ним – больше и некуда. Войдя, я с одного взгляда оценил обстановку. Четверо сидели на двух немецких походных кроватях, раскладных, железных. Аристократия передка, белая кость – разведчики, обладающие послаблениями и привилегиями, недоступными простой армейской пехоте. Вот и трофейные кровати себе организовали… Все со стороны выглядело вполне благолепно: орлы разведки мирно гоняли чаек, вот и чайник налицо, и кружки (понятно, не простые, а эмалированные). Вот только с чайком плохо сочетается американская консервированная колбаса во вскрытых банках, толсто нарезанный хлеб и соленые огурчики происхождением явно с косачинского базара. Все каски висят на вкопанном в землю стволике, точно таком, как в палатке у Феди, а одна зачем-то лежит на застеленной постели – и если ее поднять, там, к бабке не ходи, обнаружится фляга с чем-то поинтереснее чая… Ладно, в конце концов я им был не командир… Все четверо, едва я вошел, встали и вытянулись по-уставному, но без спешки, со спокойным достоинством знающих себе цену бывалых солдат. Не теряя время, я сказал не допускающим возражений тоном: – Сипягин, выйдем поговорим… – мотнул головой в сторону входа и вышел первым, отошел от палатки на десяток шагов. Почти сразу же показался Сипягин, подошел, выжидательно остановился передо мной. – Вот что, Сипягин, – сказал я тем тоном, каким вел допросы. – Не будем тянуть кота за хвост и наводить тень на плетень. Расскажи-ка, друг ситный, обо всем, о чем умолчал касаемо той истории с покойником… с голым. – Я ж написал рапорт… – Не лепи горбатого, Сипягин, – поморщился я. – Прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я и сам уже все знаю, но порядка ради хочу от тебя услышать. Не для бумаг, не думай – кто же такие дела станет казенными бумагами оформлять? Все останется между нами, слово офицера. Просто нужно, чтобы ты рассказал то, что я и так знаю. – И в приступе некоего озарения добавил: – И про старшего лейтенанта Ерохина тоже… – Да при чем тут… – Это уж мне судить, что при чем, а что ни при чем, – столь же напористо продолжал я. – Бояться тебе нечего, устав таких вещей никаким боком не касается, а значит, и нарушений устава тут нет. И не прикидывайся дурачком. Сам должен соображать, откуда я все знаю. В разведке дураков не держат. Я видел по глазам, что он кое-что для себя сообразил. Вмиг подыскал объяснение: подумал, что кто-то у них в разведвзводе (тот, на кого и не подумаешь) регулярно и полно освещает сослуживцев. Информаторы у нас есть, что греха таить – вот только их гораздо меньше, чем гласит расхожая молва. Мы вовсе не всезнающи и вездесущи – и в разведвзводе у нас никого нет… – А стоит ли, товарищ капитан? – спросил он уже не уклончиво-рассудительно. – Старший лейтенант был мужик правильный, хорошо воевал, хорошо командовал, к чему его посмертно понапрасну трепать… Я с ним четыре раза в разведпоиск ходил в немецкие тылы. Правильный был командир… – Кто же спорит? – сказал я. – И не собираюсь я трепать понапрасну. Дальше меня не пойдет, я ж тебе офицерское слово дал… – Ну, если так… – решился он. – Старший лейтенант был… человек не совсем обычный, у нас в Сибири про таких людей говорят: «Знает он что-то». Вот и старший лейтенант… знал. Когда я пришел во взвод, был свидетелем… Тут мне ребята и растолковали, что к чему. Все, оказывается, знали, весь взвод, только дальше нас это не выходило. А однажды в поиске я и сам видел… Вы не поверите, но так оно все и было… – Рассказывай, – сказал я. – Постараюсь поверить… – Немцы за нами пустили собак. Мы не знали, что у них там собаки… Место было паршивое: реденькая такая рощица, а перед ней и позади нее – лысая местность, голые поля. Мы в рощице засели, а собаки их к нам вели, как по ниточке. Самое отчаянное было положение: если бы мы стали убегать полями, они бы нас обязательно заметили. У них был радист, мы в бинокль видели. И перло их чуть ли не взвод, а нас – четверо. Пришлось бы нам в той рощице… смертью храбрых… Вот когда они были на полпути, метрах в трехстах, старший лейтенант руку ковшиком ко рту приложил и зашептал что-то, и лицо у него стало такое… непонятное, как бы даже и незнакомое. Тут с собаками что-то и приключилось. Они, все три, словно с пути сбились, будто у них нюх напрочь отказал или на медвежий след натыкались, но откуда там медведю взяться, совершенно не медвежьи были места… Принялись метаться, визжали, упирались. А потом дружненько потянули вправо, почти что под прямым углом, да уверенно так, как и прежде этого шли… Ушли немцы в другую сторону. Когда они пропали из виду, мы припустили по полю со всех ног. Пробежали с километр, а там пошел лес погуще, стало легче, так к своим и вышли. Мы потом промеж себя об этом не говорили, к чему языком зря звонить? И остальным не рассказывали. И старший лейтенант держался так, словно ничего и не было. Вы не подумайте, товарищ капитан! Только один раз такое случилось… непонятное. Во всем остальном старший лейтенант воевал, не проявляя никаких… умений. Как все воюют. Один раз только… – Ну ладно, – сказал я. – А с тем покойником как было? – Это за две ночи до той началось. Буленчук, когда сменился с караула, стал рассказывать такое… будто волки ночью подходили совсем близко, и были это не простые волки. Он, мол, сам видел, как на месте одного вдруг получился голый человек, постоял за деревом, посмотрел, а потом опять волк образовался… Да так стоял на своем Буленчук… Кое-кто ему не поверил, а вот старший лейтенант слушал очень серьезно и внимательно. И на другую ночь сам пошел в караул вместо Юричева, хоть и не обязан был, как командир. Утром вернулся очень задумчивый. Собрал нас и спросил: вы мне верите, орлы? Мы сказали, как же иначе. Тогда он спросил: похож я на сумасшедшего? Мы говорим: да ничуточки, давно вас знаем. Он говорит: дела тут творятся… замысловатые. Такие, что никакое начальство не поверит, но я-то знаю, в чем тут дело, меня дед учил… И добавил: готовы ничего не спрашивать, только слушать и исполнять? Мы сказали, что готовы. Тогда он договорился насчет машины и послал меня в город. Задание было такое: найти попа и взять у него лампадного масла, дать в уплату пару банок тушенки. Попа искать не пришлось, он был в церкви. И не особенно моей просьбе удивился. Как старший лейтенант и наказывал, я взял полный флакон из-под «Красной Москвы». – Он показал высоту растопыренными пальцами. – Я его до того чисто вымыл… Старший лейтенант сказал: всем, кто пойдет в караул, этим маслом пули в обойме смазать и постараться хоть одного волка да подстрелить. Вот я и грохнул в одного, когда близко подошел. А дальше – сами знаете… Не было смысла расспрашивать его дальше. Вполне возможно, он и рассказал бы еще что-то интересное, но какой от этого смысл, если Ерохин мертв, Жебрак со стаей пропал в безвестности, и все, кто столкнулся с Неведомым, будут держать язык за зубами? – Ладно, Сипягин, – не колеблясь, сказал я. – Иди к себе и разговор наш забудь напрочь. Не было никакого разговора, и ничего не было. Все тебе приснилось… и мне тоже. Усек? – Так точно, товарищ капитан! – воскликнул он с самым радостным видом. – Ну, ступай… – Есть! – браво отозвался он, отдал честь (не заметив, что приложил руку к пустой голове), четко повернулся через левое плечо и пошел к палатке бодрой походкой человека, свалившего с плеч нешуточную заботу. А я, постояв немного, пошел к палацу – правильнее было бы употребить другое слово, «поплелся». Последний кусочек головоломки лег на свое место. Смазанная лампадным маслом пуля упокоила Корбача надежно, как ей и надлежало. Ерохин в тот вечер, конечно же, был у Жебрака, и можно предположить, меж ними что-то произошло, очень может быть, не имеющее слов в человеческом языке. Возможно, они все поняли друг про друга посредством своих умений – и Жебрак увидел в Ерохине нешуточную для себя угрозу. И послал Садяржицу. А у Ерохина, скорее всего, не было от нее защиты, и почуять ее приближение он не смог. Садяржицы – сугубо местная нечисть. Безусловно, у чукотских шаманов нет заклинаний против змей, а у африканских колдунов – против белых медведей. Вот и случилось, как случилось… А ведь я не самый плохой разыскник. Хотя тут и остались непроясненные места, к ним как нельзя лучше подходит определение «третьестепенные подробности». Главное, клубок я размотал… только от этого не будет никакой пользы никому, включая меня самого. Придется с этим жить, как который год живет Радаев – и столько… Торжества победителя не было – лишь тоска и опустошенность…