– Конечно, ни словечка, – сказал Липиньский. – Пересказал ему только те досужие сплетни и домыслы, что кружили с давних пор. Он явно был разочарован, хотя постарался этого не показать. Почти сразу же сослался на дела, попрощался довольно сухо, и они с Эрнстом ушли, оставив полбутылки коньяка недопитым. Я его допил, – признался он чуть смущенно. – Отличный был коньяк, давно такого не видел. Выпив за упокой души Стефы, вспомнил прошлое… а потом задумался над этим неожиданным визитом. Что-то здесь было нечисто… Мы за три года насмотрелись на немцев. Немецкие офицеры никогда не ходили в штатском, а вот гестаповцы – часто. Вполне могло оказаться, что Кольвейс мне соврал насчет армии и служит как раз в гестапо. Когда к твоей персоне начинает проявлять интерес гестапо, приятного мало, пусть даже это никак не связано с партизанами и подпольем. Гестапо есть гестапо. Если Кольвейс так уж интересуется кладом, может устроить у меня обыск, заподозрив, что я ему солгал и рукопись все же у меня. Что ему стоит? И что я для него? Мусор под ногами… Несколько дней прожил в нешуточной тревоге. Хотел спрятать рукопись, но так и не придумал, как устроить надежный тайник, а сжечь рука не поднялась бы – это память о Збигневе. Но помаленьку успокоился, время шло, а Кольвейс – да и никто из немцев – не объявлялся. Так что перестал тревожиться. А через два с лишним месяца они опять пришли вечером… – Опять-таки поподробнее, – сказал я. – Пришли Кольвейс и Эрнст, и с ними была Оксана. То есть тогда я не знал, как ее зовут, это Кольвейс ее представил. Она была не в немецкой форме без погон, как у вас на фотографии, а в платье. Я плохо разбираюсь в женских нарядах, но платье, мне показалось, было не из дешевых… – Вы не уточнили, когда это было. – Примерно за неделю до того, как немцы отступили из города и появились ваши танки. – И что они хотели на этот раз? – Нечто совсем другое. О прошлом, о кладе, о рукописи и речь не заходила. Кольвейс сказал: скоро немцам придется временно отступить, но они еще вернутся. А пока что Эрнст и Оксана – тогда впервые ее имя прозвучало – будут жить у меня. Как мои двоюродные племянники из Постав. Квартира у меня достаточно большая, так что разместимся втроем. О продуктах они позаботятся. Документы у них надежные, и подозрений они не вызовут, оба будут считаться местными жителями, Эрнст знает язык достаточно, чтобы сойти за местного, а Оксана и есть местная. Легенды у обоих безукоризненные, сказал он и объяснил, как в данном случае следует понимать слово «легенда». Я с этим впервые столкнулся… Словом, от меня требуется одно: держать все в тайне. Речь не шла об одолжении – он говорил приказным тоном, как с подчиненным, видно было, что никаких возражений не потерпит… – И вы согласились? – Попробовал бы я не согласиться… – сказал Липиньский с убитым видом. – Я попытался что-то робко сказать: мол, не имею никакого опыта в таких делах и боюсь, что… Кольвейс меня прервал с холодной улыбочкой. Сказал, что я не понимаю своего положения. Раз так, он постарается кратко объяснить. Открыл папку – он на этот раз принес с собой папку – и подал мне большую фотографию. Я прочитал и языка лишился. Это был какой-то бланк с немецким орлом и типографской надписью на немецком. Я знаю немецкий, он был у нас в гимназии, но там были какие-то незнакомые слова… Кольвейс пояснил, что это «гехайме статс полицай», сокращенно «гестапо». И прищурился: вы ведь знаете, друг мой, что это за филантропическая организация? Насмехался, конечно. Как будто можно прожить в оккупации три года и не знать, что такое гестапо… Но текст был на русском, с заголовком «Обязательство». Мое обязательство!! Я, Влодзимеж Липиньский, сын Рышарда и Марии, обязывался сообщать о врагах Великой Германии и выполнять задания по поиску таковых. Там еще говорилось, что мне назначается ежемесячная плата в шестьдесят оккупационных марок и присваивается, как это… рабочий псевдоним «Асклепий». И подпись, неотличимая от моей. И дата – май сорок второго года… Кольвейс дал мне время опомниться и, не повышая голоса, даже с легкой улыбкой, продолжал: есть несколько донесений, написанных моим почерком и подписанных «Асклепий», с разными датами. Оригиналы уже далеко отсюда, в глубоком тылу, а вот копии… копии находятся у человека, который живет в Косачах и не вызовет никаких подозрений у Советов, когда они придут. Я постоянно буду у него на глазах. И если только я попытаюсь этих молодых людей выдать, быстренько передаст документы куда следует. Советская контрразведка без труда установит, что во всех донесениях речь идет о реальных людях, расстрелянных, повешенных или отправленных в концентрационные лагеря как враги Великой Германии – партизаны, подпольщики, советские разведчики. И если меня не расстреляют, дадут столь большой лагерный срок, что до конца я не доживу… Я лихорадочно пытался найти какой-то выход. Сказал: молодую девушку еще можно выдать за мою племянницу. Но как я объясню, что у меня живет крепкий молодой человек, которому давно положено быть в армии? Они расхохотались, все трое. Кольвейс сказал: беда с этими интеллигентами, не знающими жизни. «Легенда» подразумевает отточенность и скрупулезность. Крепок молодой человек только на вид, а в действительности страдает серьезным заболеванием. У него очень плохие легкие, о чем мне, как дядюшке, положено знать. Соответствующие медицинские справки у него имеются, и советские довоенные, и немецкие. Потому он не попал ни в армию, ни на работы в Германию. И добавил: я взрослый неглупый человек, должен понимать, что выхода у меня нет. Самое обычное дело – племянники поехали к дядюшке в глухие места, подальше от ужасов войны. Да, вы долго не виделись, они никогда к вам не приезжали – такие вот непочтительные родственники. А когда припекло, вспомнили о дядюшке. «Непочтительные родственники» снова засмеялись… Детали, сказал Кольвейс, они расскажут, когда появятся в скором времени у вас, это будет недолго. И закончил самым безапелляционным тоном: я не спрашиваю вашего согласия, потому что другого выхода у вас нет. Советская контрразведка, получив столь убедительные материалы, церемониться с вами не будет. Что мне оставалось? Неплохо придумал Кольвейс, подумал я с обычным уважением к серьезному, умному и опасному противнику. И сказал, постаравшись не грузить его ненужной ему информацией: – Лишних вопросов задавать не стоит. К чему, если прекрасно известно, что она жила у вас больше месяца? Вот только… А где же Эрнст? При обыске мы не нашли никаких следов присутствия в вашей квартире третьего человека… – Третий так и не появился, – сказал Липиньский. – Все произошло в тот день, когда немцы ушли из города. Я ранним утром, когда услышал шум на улице и вышел на балкон, понял, что к чему. В Гражданскую, особенно в восемнадцатом, когда власти калейдоскопически сменяли друг друга, да и в сорок первом, я наблюдал то же самое. Разве что на этот раз все бежали на запад. Немецкие машины, их повозки, нагруженные разным скарбом телеги, проходившие быстрым шагом солдаты и полицейские – эти бежали… Никого не было на улицах, кроме немцев и тех, кто намеревался с ними уйти. Летали самолеты, но город не бомбили – только тракт. Грохотали пушки, все ближе и ближе. Я не пошел в аптеку, как и в прошлых подобных случаях, ясно было, что посетителей не будет, все сидят по домам. Смотрел на это и надеялся, что Кольвейс все же не объявится. Зря надеялся… Они пришли сразу после полудня, Оксана в платьице, только в другом, Кольвейс в штатском. Только на сей раз он был одет иначе. В прошлый раз – очень добротно, элегантно, а сейчас его можно было принять за обыкновенного горожанина, никак не связанного с немцами. Кольвейс принес ее чемоданчик. Я настолько растерялся, что спросил: «А где Эрнст?» Кольвейс сказал, что он больше не придет – чему я был только рад. Оксана мне показалась какой-то подавленной, а в первый раз была веселая… Кольвейс еще раз мне напомнил, чтобы не вздумал «фокусничать», и ушел. Больше я его не видел… Все сходится, отметил я. Кольвейс схоронил где-то архив, взял одну из четырех легковушек школы и повез Оксану к аптекарю. Не без мастерства слинял в последний момент, когда немцы драпали, а наши еще не пришли, и горожане сидели по домам. Они должны были уже знать, что Гильферинг погиб – то-то Оксана и выглядела подавленной, лишилась сердечного друга и покровителя, все же годочков ей не так уж много, надо полагать, неуютно было остаться в одиночестве у аптекаря, в городе, который вот-вот займут наши… – Ну и как она себя вела, когда жила у вас? – спросил я. – Как вы, можно так выразиться, сосуществовали? Меня и в самом деле всерьез интересовала ее жизнь в Косачах – это могло дать кое-какой ключик к Кольвейсу. – Вы знаете, пожаловаться не на что, – пожал плечами Липиньский. – Занятно, но в некоторых отношениях мне жилось даже чуточку лучше. У нее, несомненно, были советские деньги, и немало – очень быстро она стала ходить по воскресеньям на базар, покупала продукты, которых я с моим невеликим жалованьем не мог себе позволить, а если мог, то очень мало. Взяла на себя готовку, уборку. Через несколько дней я ее оформил продавщицей в аптеку – исключительно по собственной инициативе, мне и в самом деле трудновато было управляться со всем одному. Она согласилась легко. Первое время я боялся, что к ней станут приходить всякие… не знаю, как их назвать – шпионы, тайные агенты. Я ведь уже не сомневался, что она осталась в Косачах не просто так, а с каким-то тайным поручением. Но потом стал в этом сомневаться. К ней никто не приходил, и она все свободное время сидела дома, никуда не выходила. В аптеке с ней часто заговаривали молодые офицеры, приглашали на свидание, но она никогда не соглашалась, хотя кокетничала, как мне показалось, с удовольствием. Только по воскресеньям ходила в кино, регулярно, и после сеанса – я ведь видел афиши, знал время – никогда не задерживалась, вела себя как примерная старшеклассница. Разговаривали мы мало, главным образом о бытовых пустяках… Вот он, ключик, подумал я. Кино по воскресеньям. Если она встречалась с Кольвейсом, проще всего это делать в кинотеатре, одном из излюбленных мест встречи тайных агентов. Там очень удобно незаметно для окружающих обмениваться записочками, а то и парой фраз шепотом… Больше, собственно, расспрашивать его было и не о чем, главное я услышал. Кивнул Новицкому, и он вышел. Чтобы как-то убить время, я с серьезным видом расспрашивал Липиньского о сущих пустяках – пользовалась ли Татьяна-Оксана-Эльза косметикой, часто ли меняла наряды, курила ли. Он прилежно отвечал. Оказалось, она неплохо играла в шахматы, и аптекарю было с кем посидеть за клетчатой доской, кроме Бареи. Новицкий справился за каких-то десять минут, с присущим ему мастерством уместил все, что говорил Липиньский, в семь страничек протокола, который сам же и отпечатал. Рассказ Липиньского о его романтической любви и злом разлучнике занял полстранички казенных фраз, так же обстояло и с остальными эпизодами, разве что встрече Кольвейса с аптекарем и поведению Оксаны было уделено гораздо больше внимания, но и это излагалось сухоканцелярскими оборотами. Как всегда, с протоколами допроса и бывает. Положительно, медаль «За боевые заслуги» Новицкий носил не зря… Когда он ушел, дал протокол Липиньскому прочитать, предупредил, что он имеет право что-то изменить или добавить. Он такого желания не выразил, только удивленно сказал, подняв брови: – Вот не подумал бы, что можно все так изложить, кратко и очень казенно… Ну, что взять с человека, которого на старости лет впервые допрашивали под протокол? Я дал ему расписаться. – И что теперь? – спросил он напряженно. – Отправляйтесь домой, – пожал я плечами. – Или, вернее, в аптеку – рабочий день в разгаре, а время еще и к полудню не подошло. – Увидев на его лице недоверие и тревогу, усмехнулся: – Не усматривайте в этом, пан Липиньский, очередного коварства ЧК. Просто я не вижу оснований вас арестовывать и сомневаюсь, что такие основания появятся. – А что… говорит Оксана? – осторожно спросил он. – Ничего, что противоречило бы вашим показаниям, – сказал я. Ему не было никакой надобности знать, что Оксана уже никогда и никому ничего не расскажет. Пусть думает, что она жива и в любой момент сможет прокомментировать его показания… – А… Кольвейс? – спросил он, видимо, окончательно расхрабрившись. – Вот с Кольвейсом сложнее… – сказал я со значительным видом. И ведь, если подумать, нисколечко не кривил душой! С Кольвейсом и в самом деле все чертовски сложно, но аптекарь тут ничем помочь не в состоянии… Когда он (как многие в его положении, получившие свободу после того, как могли ожидать худшего) покинул мой кабинет едва ли не вприпрыжку, я еще раз перечитал протокол, взялся за рукопись и быстро нашел почти в самом конце описание смерти пана Ксаверия. Липиньский изложил все точно, а вот его приятель Збигнев, декадент этакий, явно взял за образец стиль авторов душещипательных дамских романов дореволюционного времени. Его «несчастный отец, чья жизнь обрывалась так неожиданно», стискивал его ладонь «коченеющей рукой», из «уст» умирающего «рвались тяжкие прерывистые вздохи», а шепот, разумеется, был «горячечным». Тайну знает Хронос… Золото хранит Хронос… В этом не усматривалось ни малейшей зацепки. И нет гарантии, что умирающий имел в виду что-то конкретное, а не просто бредил. Часто предсмертный бред не имеет ничего общего с реальностью – правда, не всегда… В одном можно быть уверенным: клад спрятан где-то в этих местах. Куда-то же подевались пятьдесят тысяч золотом, полученные шляхтичем-мятежником за проданную землю? С чего-то же кладом заинтересовался матерый абверовец, никак не похожий на юных героев Стивенсона и Марка Твена? Кстати, показания Липиньского – еще один аргумент в пользу того, что переход на нелегальное положение для себя и своих подельников Кольвейс готовил заранее. Запасся фальшивыми документами (наверняка не только для себя и Эльзы, но и для Гильферинга), смастерил поддельную бумагу о сотрудничестве, которой обеспечил молчание Липиньского, несомненно, подготовил себе лёжку… Из записок Збигнева Косач-Косачинского недвусмысленно вытекает, что клад остался в Косачах. Взять его с собой в Сибирь пан Ксаверий ни за что бы не смог. В те времена железных дорог восточнее Урала еще не было, и приговоренные к каторге, и сосланные на поселение шагали пешком, под конвоем, с минимальной поклажей. Я примерно представляю вес золотых монет того времени – пару раз находили их при обысках, и кое-что запало в память. Пятьдесят тысяч золотом – это многие пуды, да что там, сотни килограммов. С собой не унесешь, даже если наймешь ямщика (некоторым ссыльным это дозволялось), велик риск, что поклажей заинтересуется полиция. Да что тут умствовать, написано же, что отец после совершеннолетия Збигнева рассказал ему, что клад здесь. Вот в клад я готов поверить сразу и безоговорочно. Клады – материя насквозь житейская, и далеко не все рассказы о них – выдумки. Между прочим, герои «Острова сокровищ» и «Приключений Тома Сойера» свои клады как раз нашли… Вот яркий пример всего-то двадцатилетней давности. Когда в Ленинграде, в бывшем дворце князей Юсуповых, затеяли какие-то переделки, обнаружили мастерски замурованную и замаскированную комнатушку без окон, а в ней… Пещера Али-Бабы: картины старых мастеров, золотая и серебряная посуда, ювелирные изделия, в том числе работы Фаберже, еще много драгоценного добра[53]. Стоило все это, как писал «Мир приключений», миллионы и миллионы золотых рублей. Вывезти это добро за границу подавшиеся в эмиграцию князья не смогли, вот и припрятали до лучших времен, которые для них так и не наступили. Об этом писали много, и за границей тоже. Крепенько, я думаю, икалось сидевшему в эмиграции Феликсу Юсупову, тому самому, одному из убийц Распутина (он и сейчас вроде бы живехонек). Кольвейс, бесспорно, о кладе знал. От Стефы, а позже прослышал что-то о записках Збигнева? Скорее первое – о записках Липиньский никому не рассказывал… но откуда-то же Кольвейс о них узнал? Как бы там ни было, даже если верно первое, добраться до клада из Риги Кольвейс никак не мог – как не мог добраться до захоронки в Ленинграде Феликс Юсупов. Белой акации, цветы эмиграции… Стефа, конечно же, не знала точного места – значит, и Кольвейс не знал. А искать наугад он не имел возможности – да, он полтора года провел в Косачах, но начальник абверовской разведшколы в чине майора – все же не генерал и не гауляйтер, не было у него достаточно людей, которым можно поручить поиски, не было агентуры. А вот два месяца назад, такое впечатление, что-то происходит. Можно допустить, что именно тогда Кольвейс узнал о записках. И последующие события как раз и позволяют предположить, что он подобрал-таки себе команду: бывший ученик Гильферинг и его юная любовница – тесно связанная между собой троица. Кольвейс лепит им и себе фальшивые документы, он и Эльза остаются в Косачах (как наверняка остался бы и Гильферинг, не попади он под бомбежку)… При этом Кольвейс вопреки приказам оставляет в Косачах Эльзу и остается сам. Стоит предположить, что троица охотилась за кладом – и все становится на свои места, действия Кольвейса получают объяснение и выглядят уже не странными, а вполне логичными. Пятьдесят тысяч золотом – куш, из-за которого стоит рискнуть. Для абверовского начальства можно при некоторой изворотливости ума подыскать убедительное оправдание: внезапный приступ болезни, контузия, машина сломалась в последний момент… А что, если Липиньский не так прост, как старается показать? Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит… Ну, предположим, не доктор, а фармацевт, но оба служат одному и тому же Верховному главнокомандующему, древнему богу Эскулапу-Асклепию… мало ли я видывал людей, искусно притворявшихся вовсе не теми, кем выглядели? В штабеля можно складывать… О том, что Кольвейс его шантажировал фальшивым обязательством, о застарелой неприязни Липиньского к Кольвейсу я знаю от одного-единственного источника, от самого фармацевта. Вполне можно допустить, что обстояло иначе и Липиньский был в команде кладоискателей равноправным членом. Старый испытанный метод – коли уж ничего не скроешь, преподнести полуправду, Вот Липиньский мне ее и преподнес: не прятал он Оксану, его к тому злодей Кольвейс вынудил. А на самом деле они добрые друзья… были. Фотография Стефы на столе? Но это еще не доказательство, что Кольвейс ее коварно отбил, мало ли как могли двадцать семь лет назад сложиться отношения у этой троицы. Липиньский так и остался холостяком? Может, он рано стал импотентом. Что ни возьми, всегда сыщется контраргумент. Рано убирать Липиньского из-под микроскопа, ох, рано… А самое унылое вот что: даже если клад есть и Кольвейс с Липиньским его искали в самом сердечном согласии и это удастся доказать, мы ни на шаг не продвинемся к нашей главной цели, абверовскому архиву. Он и есть моя основная задача, а клады – дело десятое. Ворон здешних мест Как всегда, по лицу и поведению Радуева невозможно было определить, в радости он, в тягостном раздумье или в печали. И все же те, кто знал его достаточно давно, без труда определяли, какие именно чувства им в данный момент владеют. Были незаметные посторонним, но явственно видимые сведущим отличия в движениях (в том, что казенно именуется вазомоторикой), в мимике, выражении глаз, даже любимых словечках, для той или иной ситуации своих… Сейчас подполковник радовался, и было от чего – они взяли Крота. Подполковник оперативного отдела штаба армии, изволите ли видеть, сука гладкая. История довольно редкая, но случавшаяся и прежде. В сентябре сорок первого, когда он был еще капитаном и служил в штабе полка, попал в плен и пошел на сотрудничество с абвером. Немцы вовсе не загоняли всех пленных скопом за колючую проволоку – изучали, фильтровали, выискивали перспективных кандидатов на вербовку. В конце октября устроили ему «побег из лагеря» и по каналу подпольщиков (который вскрыли, но не стали громить, держали под наблюдением) переправили в партизанский отряд «Мстители». Там командиры очень быстро поняли, что грех использовать толкового штабиста (а штабистом он, сволочь, был толковым) как простого стрелка или подрывника. И Крот полгода прослужил в штабе отряда, где показал себя неплохо. Оставался вне всяких подозрений – вовсе не был обычным агентом, информировавшим хозяев об отрядных делах. Этим он не занимался вовсе – немцы готовили ему другой вариант будущего, умели заглядывать вперед и планировать надолго. Их расчеты оправдались – в мае сорок второго капитана вывезли на Большую землю и после поверхностей проверки вернули в ряды РККА. Два с лишним года он рос по службе – штаб дивизии, штаб армии, штаб фронта. Получил два ордена и медаль «Партизану Отечественной войны» – все это время сливал абверу секреты, к которым имел доступ. Погорел в конце концов. Причем открылись неплохие возможности превратить его в канал для перекачки дезинформации – прекрасно понимал, сволочь, что заработает расстрел, и цеплялся за свою поганую жизнь… – Ну что же… – сказал Радаев. – Влип ты, пока меня не было, в дурные приключения… О кладах пока что говорить не будем – мы не юные пионеры из приключенческих романов и уж тем более не герои классиков вроде Стивенсона. К тому же у нас нет карты с крестиками… Сосредоточимся на делах служебных. Конкретно, на твоей истории, случившейся после визита на мельницу. Ты как, будешь писать подробный отчет обо всем, что произошло на лесной дороге? – и глянул с хитрецой, заранее, видимо, зная ответ. – Нет, – сказал я. – Какой тут отчет… Вы первый меня на смех поднимете, не говоря уж об Аверьянове, мимо которого эта история не пройдет… Полковника Аверьянова, начальника дивизионного управления Смерша, я видел трижды, когда он собирал большие совещания. Ставил задачи, хвалил добившихся успехов, распекал провинившихся. Я, как рядовой оперативник, пока что избегал его внимания, да и ничем не проштрафился, но изучил его манеру проводить разносы. Он никогда не кричал и не стучал кулаком по столу, полагая это признаком слабости (и правильно, по-моему), но, не повышая голоса, исключительно в цензурных выражениях устраивал такую баню, что особо напортачившие (я видел своими глазами) выходили из зала в мокрых от пота гимнастерках, словно их из ведра окатили. А после такого рапорта, гадать нечего, я в единственном лице попаду пред его грозны очи, и невозможно предсказать, чем кончится… – Могу тебя немного обрадовать, – сказал Радаев, – Аверьянова я знаю не первый год. Не хватается он за то, что лежит на поверхности, всегда копает глыбко. И вряд ли будет тебе предъявлять помрачение ума от водки или психическое расстройство. Постарается подыскать более сложное, однако насквозь материалистическое объяснение. Я даже примерно догадываюсь какое. Гипноз. Жебрак – сильный гипнотизер. Вообще-то врачей этому учат, но частенько способность такая у человека – врожденная. Такой вот народный самородок из полесской глуши. С самородками из толщи народной иногда оборачивается очень интересно. Читал я в достаточно серьезной книге… Задолго до революции то ли портной, то ли сапожник из глухой провинции, кажется, даже и неграмотный, самостоятельно переоткрыл один из разделов высшей математики. Цифр он не знал, а потому разработал свои собственные значки, целую систему. В конце концов привез свои бумаги в губернский город ученым людям. Те, конечно, ахнули – каков самородок! – но быстро ему объяснили: это, конечно, великое дело, но эта математика давным-давно до него открыта. То ли он покончил с собой, то ли умер от удара, не помню точно[54]. Ну а вот Жебрак – самородок-гипнотизер. И никто об этом не знал: невозможно определить, владеет человек гипнозом или нет, никаких анализов не существует. Это с грыжей, лишаем или триппером все сразу ясно… Вот он тебя и стукнул. Внушил насчет птицы и волков, так что ты на сосну полез, палить принялся. Ну, не в чем тебя упрекнуть – ты явно не из тех, кто гипнозу не поддается, хотя такие есть. А потом тихонько убрался в чащобу, когда увидел машину с солдатами. Я так полагаю, группе людей он не мог внушить так крепко, как одному-единственному. Лично я такой вариант держал бы среди возможных, а значит, и от Аверьянова этого стоит ждать… Что ты на это скажешь? – Что тут есть некоторые несообразности, – ответил я, подумав. – Если он сильный гипнотизер, зачем все усложнял? Мог с тем же успехом поступить гораздо проще… скажем, прикинуться вами. Внушил бы мне, что вы выехали мне навстречу, обеспокоившись долгим отсутствием. Вернулись из Талашкевичей, узнали, что меня до сих пор нет, – и поехали на мельницу. Я бы распрекрасным образом отдал ему бумагу и поехал бы себе дальше… да вдобавок он мне велел бы все забыть. Дешево и сердито. Зачем ему понадобилось разводить дурную театральщину с птицей и волками, лишнее время тратить? Несообразность… – Пожалуй, – сказал Радаев после короткого молчания. – Вообще-то и такому поведению, если как следует подумать, можно отыскать убедительное объяснение, вполне логичное… Ладно. Давай на пару минуток все же допустим безудержный полет фантазии – время у нас есть. Допустим, что все так и обстоит, на мельнице – волки, оборотни и колдовские ядовитые птицы… Что мы можем предпринять при таких вводных? – Да хотя бы обыскать мельницу, – ответил я, почти не раздумывая. – Взять взвод солдат… Все, кто говорил или писал о Садяржицах, подчеркивают: это не призраки, не потусторонняя нечисть – реальные твари. И колдуны их держат на цепях, в подвалах, при своей персоне. Чем не вещественное доказательство? Это у меня нет никаких доказательств, что на меня в лесу нападали оборотни, а такая птичка, что живая, что дохлая – доказательство убедительнейшее… Какое-то время он размышлял, уставясь в стол. Наконец сказал: – Вилами по воде писано. А если он птичек держит в какой-нибудь лесной хибарке, к которой и тропок нет? Леса там дремучие… А на мельнице все чисто. И главное, какие у нас основания для обыска? Мы не махновцы, для таких действий есть определенный порядок: составляются бумаги, указываются веские основания… Сам прекрасно знаешь заведенный порядок. Что мы напишем? «Поиски колдовских птиц»? И как мы будем выглядеть в глазах того же Аверьянова? Я на риск идти никогда не боялся и к разносам привык, просто-напросто терпеть не могу ситуации, когда нечего сказать начальству в свое оправдание. Придется стоять болваном, разводить руками и тупо твердить: «Так получилось…» Или у тебя есть идеи, как обыск убедительно обосновать, чтобы не выглядеть идиотами или разгильдяями? – Нам мог и сигнал поступить… Арестовали же мы Барею на основании анонимки… – Там была совершенно другая ситуация, – сказал Радаев. – Если уж речь зашла о Кольвейсе, мы обязаны были отреагировать, пусть даже на анонимку. Сейчас – другое дело. Не те основания… Предположим, мы получили сигнал, что Жебрак припрятал на мельнице оружие… Ты что-нибудь такое имел в виду? – Да, что-нибудь вроде… Если уж нет другого выхода… – Не пойдет, – решительно сказал Радеев. – Сигнал должен иметь имя и фамилию – как это было совеем недавно с хутором Сторбача. И человек был в наличии, и факты подтвердились, нашлось оружие… А как в этой ситуации быть? Поддельного «информатора» готовить? Или левой рукой написать анонимку на собственное имя? – Он поморщился. – Грязная работа… Никогда в жизни дел не шил. Мне шили – это бывало… Да и ты в пошивочных работах не замечен. Неужели будешь погоны пачкать? – Не хотелось бы, – сказал я, глядя в пол. – Вот видишь… К тому же у этого чертова Жебрака есть привычка жалобиться. Не кляузничать попусту, а именно жаловаться, если посчитает, что его обидели зазря. Такое вот у него обостренное чувство собственного достоинства… Гармаш рассказывал, он еще при поляках дважды подавал жалобы на мелких чиновничков, как-то его ущемивших. И когда пришли наши, ходил жаловаться в райком партии – какой-то молодой активист из комсомольской бригады, когда пошла первая волна коллективизации и национализации земли, с ним каким-то неподобающим образом разговаривал, за «наган» хватался. И при немцах однажды не смолчал. Двое полицаев завернули к нему незваными гостями, все перевернули в поисках самогонки, двум гусям головы скрутили и увезли. Жебрак ездил к бургомистру… И знаешь, что самое интересное? Всякий раз добивался правды. И тех чиновничков поляки приструнили, и горячий комсомолист втык получил, и полицаев наказали. Я так думаю, все оттого, что обидчиками Жебрака всякий раз оказывались люди мелкие, которых начальству не грех и взгреть в рамках борьбы за соблюдение закона и порядка – на общественное мнение это производит впечатление… Хотя какое уж было при немцах «общественное мнение». И все равно при удобном случае создавали видимость, что идут навстречу народу, законность блюдут, а самоуправство не одобряют… – Мне этого Гармаш не рассказал, – сказал я с досадой. – Он тогда еще всего не знал, я только сейчас от него… Словом, есть все основания подозревать: если мы ничего не найдем, поступит и на нас жалоба. А ты же знаешь директиву: ввиду специфики местных условий вести себя максимально деликатно. Я жалоб не боюсь, и не такие кляузы на меня писали, и не такие штукари… Просто обозначится ситуация, про которую я только что говорил: стою перед начальством, развожу руками и ничего толкового в свое оправдание сказать не могу. Паршивая ситуация, не люблю таких… Да и ты наверняка тоже… Все наши версии строятся на одном-единственном допущении, что на мельнице найдется нечто. А если нет – мы в… довольно незавидном положении. Или ты считаешь иначе? Я молчал. Нечего было ему возразить. Когда молчание стало тягостным, угрюмо спросил: – Что же, ничего нельзя сделать? Устраняемся? – А вот этого я не говорил! – энергично сказал Радаев с какой-то странной интонацией, чуть ли даже не с бравадой (хотя всякая бравада была ему категорически не свойственна). – Не люблю паршивых ситуаций, но иногда приходится идти на риск. Иди к себе, возьми автомат и быстренько возвращайся. Рискнем! …За руль «Доджа – три четверти» Радаев посадил Петрушу, а я без приказа устроился с ним рядом. Сзади разместились подполковник Федя Седых и его ординарец Вася Тычко – Радаев сначала распорядился заехать в палац (где еще шли вялые поиски на последнем оставшемся неосмотренном этаже, третьем), ушел в дом и через несколько минут вернулся с Федей и его ординарцем. Когда они сели в машину, не задав ни единого вопроса, я окончательно убедился: происходит что-то неправильное. Федя Радаеву не подчинен ни с никого боку. То, что его батальон ведет поиски в палаце – результат приказа командира полка, пусть и по официальной просьбе Радаева, поддержанной дивизионным Смершем, и, несомненно, одобренной командиром дивизии. Однако Радаев никак не может приказать Феде сопровождать нас на мельницу – только попросить. Значит, он попросил, а Федя согласился и уж своей властью велел ординарцу сопутствовать. Согласился чуть ли не моментально. Получается, Радаев что-то крутит совершенно частным образом – при его-то осторожности и нелюбви к «паршивым ситуациям», скептическом отношении к моему рассказу это выглядит довольно странно. Или я не все о нем знаю? И самое время подумать о реальности того самого загадочного спецотдела?