Но это – в собранном виде. В коробочке лежал ворох синих пластмассовых кусочков самой причудливой формы, большинство покрыто белыми линиями, а некоторые – чистые. Чтобы обрести русалку, кусочки надо было сложить в строгом порядке. Когда выдалось свободное время, я убил на головоломку ни много ни мало три вечера. В конце концов, изрядно помучившись, все же собрал. После чего потерял к ней всякий интерес. Недели две возил с собой, благо места занимала немного и весила мало, а потом при удобном случае подарил одной симпатичной девушке с узенькими погонами лейтенанта медицинской службы. Так вот, некоторые наши расследования крайне походили на эту головоломку, и уж наверняка – нынешнее. Кусочки никак не желали собираться в картинку. Имелась любопытная особенность: пока я держался в рамках того, что произошло в суровой, доподлинной реальности, головоломка оставалась кучкой затейливых кусочков. А если допустить шальную, еретическую, да что там – безумную мысль: будто часть того, о чем рассказали Барея и Крамер (часть, далеко не вся – будем предельно осторожны!) имеет, скажем опять-таки осторожно, некоторое отношение к реальности… Совсем другая картина. Далеко не все (будем предельно осторожны!), но безусловно часть кусочков складывается в картинку, и силуэт русалки начинает обозначаться. Вырисовывается некая версия – шальная, еретическая, безумная, но стройная и логически непротиворечивая. Я не мог ее принять, будучи твердокаменным атеистом, но она настойчиво стучалась в сознание… Пляски с волками Радаев слушал внимательно, не задал ни единого вопроса, не отпустил ни одной реплики. Ну, это было у него в обычае – сначала выслушать собеседника, а уж потом высказывать свои мысли и соображения. Опять-таки по своему обычаю побарабанил пальцами по столу, не отрывая взгляда от столешницы. Поднял на меня умные колючие глаза: – Ну и какая твоя версия? Я тебя знаю, ни за что не пришел бы ко мне просто рассказать об услышанном. Наверняка что-то для себя обдумал. Излагай. – Пока что это соображения, – сказал я не медля. – Давайте сделаем одно-единственное допущение – пусть шальное, даже где-то и сумасшедшее. Но давайте уж совершенно неофициально допустим игру ума, растечемся мыслью по древу согласно «Слову о полку Игореве». Мы и прежде такое делали. Правда, тогда речь не шла о самых что ни на есть фантастических событиях, но методика та же самая. Сделаем одно-единственное допущение, чисто умозрительное: все, о чем рассказал Барея, было в реальности. Жебрак – угнездившийся в глухомани колдун… и оборотень, в полнолуние скидывающийся волком, как и его домочадцы. Насылает на тех, кто ему стал поперек дороги, колдовских птиц, этих самых Садяржиц, ядовитых, как змеи, и даже ядовитее – после укуса змеи человек не умирает сразу, а тут – мгновенная смерть… – Хорошо, – бесстрастно сказал Радаев. – Только всему этому есть вполне реалистическое объяснение. Барея сошел с ума. Был случай полтора года назад… Взяли мы одного субъекта, были все основания в нем всерьез подозревать абверовского резидента. Только он в камере начал себя вести как психически больной. Им тут же по моей подаче занялись психиатры – в том городе была большая клиника. Дело затянулось на неделю, в таких случаях мало беглого осмотра. И с неделю плотно с психиатрами общался. Мне и до того приходилось по службе, но в этот раз они рассказали кое-что новое, чего я раньше не слышал. Разные психические болезни и проявляют себя по-разному. Иногда человек себя ведет крайне неадекватно, так что окружающим без всяких врачей видно: крепенько крыша поехала… А иногда бывает совсем наоборот. Человек выглядит совершенно нормальным, занимается прежней работой, и сложной, умственной тоже, но есть у него один бзик, проявляющийся только тогда, когда именно об этом зайдет речь. И это отнюдь не какой-то бред – больной конструирует сложную, логически непротиворечивую концепцию, которую вполне можно принять за правду. Вот только в основе этой концепции насквозь вымышленное допущение, продиктованное больным сознанием. Так может обстоять и с Бареей. Готов допустить, что его старый друг, этот капитан Старковский, и в самом деле существовал – и однажды на него напали волки, загрызли его и коня. Самые обычные волки, никакие не оборотни. Только Барея и этому факту дал свое толкование, загнал в свою концепцию, как гвоздь в доску. Долго не замечали, что он болен, даже жена. Чинил часы, приятельствовал с Липиньским… А когда оказался у тебя на допросе, бзик и выплыл… Это вариант? – Вариант, – честно признался я. – Вот видишь. Еще один случай из прошлого года, правда, не на нашем фронте, на соседнем. На совещании в блиндаже командир разведвзвода, старлей, внезапно сошел с ума. То есть, я так полагаю, не внезапно – долго копилось, а потом вырвалось наружу. Заявил присутствующим, что он, изволите ли видеть – личный секретный представитель Верховного главнокомандующего и сейчас будет говорить с Верховным по прямому проводу, так что им всем следует из блиндажа выйти. Толковый офицер, воевал полтора года… И такая оказалась сила убеждения, что офицеры из блиндажа вышли. Он говорил совершенно спокойно, рассудительно, убедительно… Ну, на свежем воздухе они покурили, пораскинули мозгами и поняли, что все это бред. Блиндаж обустроили три дня назад, в густом лесу, никто не видел, чтобы саперы копали траншею под прямой провод – по земле такие провода не прокладывают, глубоко копают. Позвали солдат, скрутили болезного, отправили в медсанбат[48]. Эта история попала в сводки, я о ней раньше не упоминал, потому что никакой необходимости не было. Вот как оно иногда бывает. А ведь там были не доверчивые мальчишки, боевые офицеры: командир батальона, командир роты, командир батальонной разведки, сапер… – Ну что же, согласен, что бывает и так, – сказал я. – Чтобы определить, сумасшедший Барея или нет, нужно передать его психиатрам, и работы наверняка будет не на один день… – Вот именно. В конце концов, мы исключительно с его слов знаем, как обстояло дело. Книга этого отца Иеронима – тоже не источник, в полном соответствии с заголовком – сборник легенд. Нет ни единого факта… – А вдруг есть? – спокойно спросил я. – Посмотрите, как все складывается: некоторые реальные факты, так и не получившие пока что объяснения, объясняются именно в рамках «версии Бареи». Кольвейса загрызли оборотни. Ерохина, Эльзу и сержанта Гришука убили Садяржицы. Все сходится, именно о схожих случаях Барея и рассказывал: неизвестный яд органического происхождения, ранки сзади на шее у всех троих – они свободно могли быть нанесены птичьим клювом. У меня был в детстве один случай… Нашел в рощице выпавшего из гнезда вороненка, сидел в траве и кричал, а мамаша кружила над ним, тревожно каркала… Завидев меня, отлетела, а я поднял птенца и стал рассматривать – ну, интересно ж было пацану… Эта чертова птичка налетела на меня сзади, долбанула клювом по голове, мать потом нашла на затылке ссадину, зеленкой мазала… Тогда я положил птенца назад в траву и убежал от греха подальше – ворона стала летать передо мной и орать благим матом, я испугался, что может клювом и в глаз попасть… Подлетела она ко мне сзади, не каркала. Вот так и могло быть во всех случаях, где имеются покойники с неизвестным ядом в организме: птица бесшумно подлетела сзади, клюнула… Хорошо, пусть Барея сумасшедший на всю голову. Но вот откуда в его истории люди, погибшие точно так же? Медицинское заключение, слово в слово повторяющее наше? Не мог он такое выдумать… Если Садяржицы существуют, получает объяснение и все остальное… – Что тебе сказать… – раздумчиво произнес Радаев. – В самом деле, реалистического объяснения нет, и это самое темное место во всей этой истории… У тебя есть еще что-то? – Конечно, – сказал я. – Еще одно соображение касательно чисто реалистических дел… Мне кажется, я догадываюсь, почему Жебрак или, скажем осторожнее, автор анонимки написал именно такое письмо? Может, все дело в том, что он, как многие, не знаком с нашей нынешней практикой и живет прошлыми представлениями? Я в школе учил историю Гражданской, и в училище… В первой половине восемнадцатого года не было сплошной линии фронта, передвигались, а то и гонялись друг за другом отряды: красные, белые, разномастные «батьки». Время было сложное, суровое, в чем-то крайне незатейливое. Если бы тогда ЧК или особотдел получили подобное письмо, пусть анонимное, могли сгоряча поименованных в нем и расстрелять без особого разбирательства. Разумеется, аноним бы не нашел тогда связь с абвером. Хотя немецкая разведка была и тогда, но звалась совершенно иначе… и потом, немцы сюда не пришли, не смотрелись серьезным врагом. Поляки тоже. Они тогда еще не раскатали губы на «восточные кресы», собачились исключительно с Литвой. Вы знаете что-нибудь о «казусе Желиговского»?[49] – Слышал немного. – А нам читали спецкурс, я же был в группе, ориентированной на Польшу… В общем, поляки все силы бросили на Литву. А вот обвинение в связи с белогвардейцами могло прозвучать… Однако наш аноним явно человек в годах, эксперты уверяли, что грамоте он научился до революции. Вот и судил по старинке… – Ну, вполне реалистичная версия… – сказал Радаев. – Я в Красную армию как раз попал весной восемнадцатого, повсюду была та же неразбериха, и в самом деле могли прислонить к стенке, не особенно и разбираясь. Скажем, в то время к городу подходили белые, и в Косачах была их агентура, а то и заговор готовился. Я в Гражданскую сюда ни разу не попадал, но в других местах как раз была и белогвардейская агентура, и заговоры, причем необязательно белые – суматошные были времена… Теперь вот что… Даже если мы на минутку допустим версию, что колдуны, оборотни и Садяржицы существуют, все равно во всем этом есть темные места. Очень темные. Почему аноним написал именно такое письмо… Ладно, тут твое объяснение выглядит вполне убедительным. Но вот зачем? Если анонимку написал Жебрак, какая у него была насущная необходимость? Барея и Липиньский – кстати, при чем тут Липиньский? – были ему совершенно не опасны. А Кольвейса и Эльзу он вряд ли мог знать. Допустим, Ерохин случайно узнал что-то такое, что было для Жебрака опасно, хотя я в толк не возьму что. Ну а сержант просто-напросто, что называется, попал под раздачу. Но зачем Жебраку понадобилось убивать Кольвейса и Эльзу? – Вот на это ответа у меня пока что нет, – честно признался я. – Возможно, мы далеко не все еще знаем об этой истории, очень уж большая и протяженная во времени, много людей, самых разных, вокруг нее и в ней. Не удивлюсь, если отыщутся убедительные мотивы, только мы пока что на них не вышли… – Я так понимаю, ты плохо веришь, что какие-то ниточки нам даст Липиньский? – Совершенно не верю, – сказал я. – Судя по тому, что рассказывал о нем Барея, твердокаменный материалист, всем, что лежит за рамками обычного, никогда не интересовался, в том числе и книгой отца Иеронима и пересудами о Жебраке. Правда, нужно его как следует расспросить об Эльзе… – Сегодня возьмешься? – Нет, на завтра наметил, – сказал я. – Никуда он не денется, а Эльза все равно мертва. Еще одна ночь и одинокий вечер, несомненно, исполненные тягостных раздумий, только на пользу пойдут. Мне утром докладывали: он откровенно нервничает, чем дальше, тем сильнее. Один к тому же остался в аптеке. Конечно, если вы считаете, что следует. – Не считаю, – отрезал подполковник. – Как считаешь нужным, так и поступай. В самом деле, лишний раз подержать в неизвестности бывает очень полезно. У тебя что-то еще? – Есть и другие соображениям по поводу Жебрака – на сей раз имеющие прямое отношение к нашей работе. Гармаш уверяет, что, по его данным, мельник не имел никаких контактов с немцами. Что, если он знает не все? И мельника все же завербовали немцы? Я на их месте обязательно бы завербовал. Это обычные хуторяне сидят бирюки бирюками, а на мельницу после уборки урожая съезжается народ со всей округи, пока ждут своей очереди помола, болтают друг с другом и с мельником, со всех сторон информация о здешних делах и новостях стекается… Почему бы и не предположить, что архив спрятан как раз на мельнице? Очень подходящее место. Там наверняка есть подвалы, двадцать три ящика займут не так уж много места, их можно надежно замаскировать… – Ну, это уж тебя занесло, – сказал Радаев ничуть не насмешливо. – Вот в этом направлении я бы не стал работать. Абверу как раз и неинтересны были бы местные новости, скорее уж этим занялись бы гестапо или полиция. Но гестапо ни за что не стало бы светить перед абвером свою агентуру, даже теперь, когда высшее начальство у них одно. И потом, агенту из местных ни за что не доверили бы обязанность хранителя архива: архив абверовской разведшколы – это не ведомости из каптерки по расходу портянок и крупы… Постой, постой… Это к чему же ты ведешь? Что следует взять взвод, а лучше два, и перетряхнуть «хозяйство Жебрака»? В поисках архива, так надо понимать? – И не только архива, – сказал я. – Еще и Садяржиц. Насколько можно понять, это не призраки, а твари из плоти и крови. Все рассказы о них сводятся к тому, что колдуны этих чертовых птичек держат на цепи в подвалах… Вот и убедительное доказательство: птицы неизвестного науке вида – а какие же еще? – ядовитая слизь в мешке под клювом… – Сомнительное предприятие, – сказал подполковник, подумав. – Архива может там и не оказаться. И потом, как мы замотивируем в докладной причины обыска? Их ведь понадобится указать точно. А если Жебрак окажется склочником и побежит жаловаться? В военную прокуратуру, нашему начальству, в райком? Сам прекрасно знаешь, есть директива соблюдать в отношениях с населением крайнюю деликатность. Такой уж здесь специфический народ: исключая неполных два года до войны, долго были под поляками, а потом под немцами, к советской жизни не приобщились толком. Предписано обращаться с ними деликатно, словно с барышней из приличной семьи. Я не кляуз боюсь – на меня, случалось, кляузы строчили и волки позубастее, и обвинения шили не в пример серьезнее. Просто-напросто не люблю нарушать предписания и директивы… в тех случаях… в тех случаях, когда не могу привести в докладных достаточных оснований. Ну а Садяржицы… Где гарантии, что Жебрак их непременно держит при доме? С тем же успехом может поселить в избушке в чащобе. Чтобы их там найти, понадобится войсковая проческа числом не менее полка, а кто нам ее даст и на каком основании? Попробуй мы заикнуться хоть устно, хоть письменно, будто намереваемся ловить чародейских птиц из сказок, над нами будут хохотать и в дивизии, и в армии, и далее по вертикали, а потом дадут втык за то, что вставляем в серьезные казенные бумаги откровенную мистику. В нашей системе – да и в любой другой – нет отдела, занимавшегося бы колдунами и ведьмами. Я подумал: а если все же есть? Еще в курсантские годы произошло одно событие, из-за которого я на многое смотрю иначе, особенно сейчас. Но этими еретическими мыслями с подполковником безусловно не следовало делиться… – Я не говорю, что нам совершенно следует забыть о Жебраке, – продолжал подполковник. – Подождем, посмотрим, не прибавится ли толковой информации. В конце концов, наша главная задача – не за колдунами наблюдать в подзорную трубу, а вплотную заниматься поисками архива. Искать любые следы, ведущие к Кольвейсу, пусть он и угодил на тот свет. Где-то осталась его лежка, где-то, возможно, живут люди, каким-то образом с ним связанные… – Вот об этом и разговор, – решился я. – О следах, ведущих к Кольвейсу, пусть и отправившемуся в Валгаллу. Есть у меня одна идея, но на ее претворение в жизнь понадобится ваша санкция. Идея у меня такая… …Дорога, как и следовало ожидать, оказалась широкая, на ней могли свободно разъехаться две телеги. Тянулись две глубокие, накатанные колеи, поначалу доставившие некоторые хлопоты – «Виллис» был пошире крестьянских телег, и я не сразу приноровился вести машину по гладкой земле между ними, но потом дело наладилось, да и не так уж далеко от Косачей располагалась мельница. Когда впереди показалась обширная прогалина, я остановил машину на краю соснового леса и какое-то время рассматривал невооруженным глазом «хозяйство Жебрака». Стояла спокойная тишина, пахло хвоей, сосновой смолой и еще чем-то лесным, небо было безоблачное, закатное солнце клонилось к острым верхушкам сосен – и это, мне показалось, были неподходящие декорации для «чародейского гнезда», где обитали люди, которых иные всерьез подозревали в оборотничестве и прочих умениях из волшебных сказок. Уместнее был бы зловещий сумрак, завывание ветра, вспышки молний на закутанном живописными грозовыми тучами небе – как в старинных романах ужасов. Но меня окружающая пастораль вполне устраивала. Гроза с молниями и прочая непогода как нельзя более уместны в готических романах, а вот в жизни, вспоминая разные эпизоды из прошлого, только создают массу неудобств… Я с нешуточным любопытством долго смотрел на приземистое, большое здание с высоким колесом, наполовину погруженным в воду, – из потемневших толстых бревен, с крышей из кровельного железа. Впервые в жизни лицезрел водяную мельницу своими глазами, до того видел лишь на картинах и однажды на оперной сцене, но та декорация была гораздо скромнее. Судя по виду, мельницу не перестраивали с тех пор, как ее тут поставил Жебрак-старший, а вот крышу наверняка не раз подновляли и красили – темно-коричневая краска не выглядела такой уж старой и нигде не облупилась. У длиннющей коновязи, рассчитанной на добрую дюжину лошадей, сиротливо стояла одинокая телега, запряженная пузатой лошаденкой мышиной масти, и два мужика, скособочась, несли к ней мешки – на телеге уже лежала парочка. Колесо размеренно вращалось, неспешно и где-то даже величественно – ага, производственный процесс продолжался. И ведь для него не требовалось ни пара, ни электричества… Поодаль стоял солидный дом из бревен потоньше, но таких же основательных, под железной крышей того же цвета (впрочем, в тот же колер окрашены крыши всех без исключения строений, даже колодцы). Рядом второй, гораздо меньше – ага, для бар и черной кости. Предназначение остальных угадывалось легко: конюшня, коровник, свинарник, птичник, сарай, все построено добротно, с расчетом, надо полагать, на будущие поколения. Два аккуратных деревянных сортира на задах – видимо, и здесь учитывались этакие сословные различия. От строений к лесу протянулось свежевскопанное поле, судя по нескольким кучам сохнущей ботвы, картофельное, недавно убранное, размахом не меньше чем соток в пятьдесят. Длиннющая аккуратная поленница. У конюшни бричка и телега, уставившие оглобли к безоблачному небу. Словом, чуть ли даже не помещичья усадьба, обустроенная и обжитая. Я поднял к глазам восьмикратный Цейс. Ага! К телеге у коновязи подошел высокий бородач, о чем-то спокойно с мужиками заговорил. Голова непокрыта, просторная рубаха распахнута на груди, поверх нее длинный фартук, припорошенный мучной пылью. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы опознать в нем мельника и узнать Жебрака по профессионально точному описанию Бареи. До этого я мельника видел вживую только один раз – и не в жизни, а на оперной сцене. И снова: ищите девушку… Девушка, за которой я ухаживал на четвертом курсе (и едва не ставшая моей женой) происходила из семьи потомственных интеллигентов, духовные запросы, высокопарно выражаясь, имела высокие, очень любила оперу (хотя безусловно не относилась к «сырихам»[50], о которых отзывалась с насмешкой). Вот так и получилось, что и я, сопровождая ее по долгу галантного кавалера, за три месяца выслушал целых восемь опер (чего со мной не случалось ни прежде, ни потом, я и сейчас чуточку недоумеваю, почему в опере люди поют, вместо того чтобы говорить нормально. (Дело прошлое, но я до сих пор уверен, что именно ее высокие культурные запросы развели нас бесповоротно в разное стороны – кино она считала «примитивным аттракционом», любимую мною оперетту «ярмарочным балаганом», а про цирк и клоунов я вообще молчу…) Так вот, мельник из оперы «Русалка» Даргомыжского был не в пример живописнее Жебрака. Он-то как раз был космат, со всклокоченной дикой бородищей, посверкивал глазами из-под напоминавших беличьи шкурки бровей, а Жебрак аккуратно пострижен в «скобку» на старый купеческий манер, борода тщательно расчесана, движения несуетливые, как у самодостаточного, твердо стоящего на ногах крепкого хозяина. Совершенно не ожидаешь, что он встанет в красивую позу и затянет замечательным баритоном: «Кааакой я меельник? Я вооорон здеешниих мест!» Такие люди, как подсказывает мне житейский опыт, и в застолье не поют, считая это ниже своего достоинства… Я отложил бинокль на сиденье рядом и не спеша поехал к мельнице. Я был один как перст – это входило в разработанные вместе с Радаевым правила игры. Совершенно не думаю, что меня здесь примутся убивать – с чего бы вдруг? Не разбойничье логово, но все же снарядился, как обычно на задание, на выход: в кобуре «ТТ» с патроном в стволе, кроме запасного магазина в кармашке кобуры еще один, в правом кармане галифе пристрелянный «наган», в левом дюжина патронов россыпью. С подобным арсеналом мы, случалось, в одиночку лазали по бандитским лесам, где любой встречный заведомо мог оказаться тем, кто с превеликим удовольствием отправит тебя на тот свет, – и ничего, обходилось. Правда, не для всех… Как и следовало ожидать, все трое обернулись на шум мотора. Я остановил машину метрах в трех от них, выключил зажигание и вылез, поправил фуражку, планшет, подошел к ним и четко откозырял: – Капитан Чугунцов, военная контрразведка «Смерш». Вы будете пан Жебрак? – Да не такой уж большой пан, – сказал он непринужденно, без малейшей тревоги или настороженности. – Хозяйничаю вот… Мужички живо скинули один – потрепанный капелюх, другой – фуражку с потускневшим лаковым козырьком, поклонились мне не то чтобы приниженно, но безусловно с почтением. Мельник не удостоил меня и кивка, но это ничуть не походило на надменность или вызов – просто спокойная уверенность крепкого хозяина, не привыкшего ломать шапку попусту (да голова у него и непокрыта). Интересно, с польскими чиновниками или жандармами он так же независимо держался? Или с немцами? Они, Гармаш рассказывал, тоже частенько приезжали к нему молоть зерно для войсковых пекарен – ну конечно, не сами за плугом ходили, а изымали у хлеборобов налогом натурой… – Если хотите, я предъявлю документы, – сказал я и поднес близко к его лицу офицерское удостоверение личности – не относительно безобидное, выданное наркоматом обороны без указания места службы, а гораздо более тяжелое, где на обложке под пятиконечной звездой было приписано и про контрразведку «Смерш». Удостоверение в развернутом виде, упоминание о военной контрразведке, все, что прозвучало и чему еще предстояло прозвучать, – это было заранее продумано и обговорено с Радаевым. Такая работа, иногда приходится взапуски импровизировать, а иногда, словно хорошо вызубривший роль актер, шпаришь по задуманному – до тех пор, пока разговор не примет не предусмотренный пьесой оборот. Если примет, конечно… Жебрак сделал такое движение, словно верил мне всецело и не собирался въедливо изучать удостоверение: – Смотришь не на документ, а на человека… По делу пожаловали, пан капитан, или на дороге заблукали? Дорог у нас – что паучиная сеть, новому человеку заблукать легко… Я отметил: в противоположность многим своим землякам, в том числе и интеллигентным, он с маху разобрался в моем воинском звании. Но это ни о чем еще не говорило… – По делу, – сказал я. – Вы очень заняты? Я вижу, у вас вовсю идет работа, правда, не знаю, как ее назвать – я человек городской, на мельнице впервые в жизни… – Помол, пан капитан, – ответил он все так же непринужденно. – Коли вы по делу, я в полном вашем распоряжении – как же иначе, если власти… Душевно прошу в дом. У меня на мельнице Тимош, давний подручный, он дело знает и пригляда не требует… Как и полагается хозяину, он пошел на шаг впереди, предварительно повесив фартук на деревянный гвоздь у двери на мельницу и похлопав себя широкими ладонями, так что мучная пыль взлетела невесомыми облачками. В доме было тихо, полы устланы покрытыми неярким узором половиками, стены и потолок беленые. На подоконнике стоял горшок с неизвестными мне по названию мелкими желтыми цветочками. – Вот сюда, в горницу пожалуйте. Большая горница на два окна показалась мне довольно необычной для этих мест. Я в здешних краях побывал в двух деревнях, в домах не самых незаможных крестьян и на двух отнюдь не бедных хуторах. Везде одно и то же: мебель, пусть и добротная, явно изготовлена местными столярами, пусть и не краснодеревщиками. Здесь все иначе – куда ни посмотри, мебель покупная, городская, почтенного возраста, но не выглядевшая обветшалой – громадный шкаф с резьбой в виде виноградных листьев и стеклянными окошечками наверху створок, массивный стол с фигурными ножками, застеленный покупной же скатертью, полдюжины жестких стульев вокруг него, буфет с начищенными бронзовыми ручками и посудой в верхней застекленной части. Высоко под потолком висела большая шикарная керосиновая лампа – фигурный резервуар из светло-синего стекла, голубой стеклянный абажур. По стене и потолку в угол горницы втянулась тоненькая цепочка – ага, чтобы поднимать и опускать, видывал я такие. Резервуар, отсюда видно, полон – в отличие от многих земляков, мельник вряд ли испытывал нужду в керосине. Он радушно показал мне на стул, дождался, когда я усядусь, и только тогда сел сам. За спиной у меня до стены метра два – но беспокоиться по этому поводу не следует. Дом мельника – не классический старинный замок из готических романов, где полно потайных ходов и потайных дверей. Никто не подкрадется сзади и не отоварит чем-нибудь тяжелым по затылку. Как там было в ветхом выпуске «Кровавой мести», попавшемся Петруше в городской библиотеке? «Едва слышный скрип за стеной заставил великого сыщика Шерлока Холмса обернуться и выхватить пистолет. И вовремя – на него надвигался мрачный верзила со злодейски блестевшими глазами и длинным сверкающим ножом в руке, появившийся из потайной двери. Но меткий выстрел сыщика…» Не то место, и обстановка не та… – Парного молочка не желаете? – Нет, благодарю, – сказал я. – Тогда, может, чего покрепче? – Не трудитесь, ничего не нужно, – мотнул я головой. – Я при исполнении… – Понимаем, служба… В горнице не было ни одной иконы – а ведь и иные горожане, даже неверующие, и уж тем более хуторяне с сельчанами обязательно держали в красном углу иконы, кто православные, кто католические. Для неверующих это было своего рода дополнительной страховкой от немцев и полицаев, а в старые времена – и от поляков. Пусть видят, что здесь богобоязненные люди живут, а не безбожники. Правда, отсутствие икон ни о чем еще не говорило… Барея говорил правду, глаза у мельника были примечательные: умные, проницательные, словно заглядывавшие в душу. Глаза хорошего следователя или опытного врача… – Давайте сразу перейдем к делу, – сказал я насквозь официальным тоном. – Я вас, конечно, не могу посвящать в наши секреты, но кое-что расскажу. Я веду следствие по одному запутанному делу. В нашей работе бывает по-разному. Иногда я к кому-то отправляюсь по указанию начальства, иногда, как вот сейчас, приезжаю по собственной инициативе, никого пока что не ставя в известность. Такое мне разрешается. Поручение у меня к вам несложное… Я положил планшетку на колени, достал из нее лист белой немецкой бумаги, роскошную швейцарскую авторучку «Монблан» с золотым пером (год назад мы нашли несколько в немецком штабе и хозяйственно прибрали к рукам вместе с флаконами немецких чернил – нам порой приходилось скрипеть перышком не хуже штабных писарей). Пододвинул к мельнику и бумагу, и авторучку, перед поездкой заправленную до краев. Сказал: