Быстро выяснилось, что все брехня: никаким симпатизантом советской власти мужик не был, за колхозы не агитировал, наоборот, среди своих ругал новую власть как «чертову». Но не это главное. Трупом, который не успели похоронить, занялись специалисты получше милицейских. Обнаружили, что волчья шерсть – в милиции ее сохранили как улику – мертвая. Не просто от мертвого волка взята – от давным-давно мертвого, сухая, волосяные луковицы отмерли. Это он, стервец, у чучела волка в темблинском музее украдкой пучок вырвал. А этому чучелу лет было с полсотни – очень уж крупный волчара был, вот и попал в музей как местная достопримечательность еще при последнем царе. Ну и установили точно: рана нанесена с использованием холодного оружия, то есть ножа, тесака, штык-ножа – у поляков винтовки были как раз со штык-ножами, маузеровские, и в тридцать девятом, когда первое время валялось много бесхозного оружия, многие такими обзавелись. Очень удобная вещь в хозяйстве, если наточить как следует. На хуторе у вдовушки такой и нашли – красавчик его старательно отмыл, но немного осталось между лезвием и рукояткой, оказалось, той же группы, что у убитого. Тут мы обоих и взяли, допрашивали, понятно, поодиночке и раскололи быстро – оба такого финала не ждали, подготовиться не пришло в голову, брехали неумело, во многом друг другу противоречили. Ну, был суд, оба надолго отправились в дальние лагеря… – Интересные у вас дела творились, – сказал я. – Как в романах… – Ну, иногда в жизни случается и такое, что ни в каком романе не прочтешь, а иногда романисты берут сюжеты из жизни… В общем, дела обстоят следующим образом. По гестаповцу мы никакой работы не ведем – по большому счету, кому интересен покойник, явно не на нелегалку здесь оставленный, а укрывшийся где-то в укромном местечке? Конечно, как водится, мы этот случай включили в сводку, она должна была и в Смерш поступить… – Не читал, – сознался я. – И никаких разговоров об этом у нас не было. Видимо, и нашим это показалось неинтересным и абсолютно бесперспективным… – Наверняка. Ну а вторым покойником мы, в общем, не занимаемся тоже. Нет ничего, что свидетельствовало бы, что это наш клиент. Угрозыск, конечно, дело держит на контроле, хоть и передал все бумаги нам – налицо несомненное уголовное преступление, убийство, совершенное во времена, когда стали опять действовать советские законы. Вдруг да появится ключик… Что самое интересное – есть особая примета. Хотя… С одной стороны, это особая примета, а с другой – на нее не тянет. Татуировка на груди. Вот, посмотри. Мне хватило беглого взгляда на снятую крупным планом татуировку, чтобы испытать нешуточное охотничье возбуждение. Прежде я ее не видел, разумеется, но она была подробно описана в московских бумагах… Это была татуировка Кольвейса! Мастерски выполненный большой царский двуглавый орел с тремя коронами и пониже большие буквы, искусным мастером наколотые: БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ! Неужели наконец-то обозначился след? Маловероятно, чтобы здесь, в глухомани, в одно и то же время оказались два человека со схожими наколками на груди. И ранения! Три старые раны у покойника, три ранения в послужном списке Кольвейса еще в бытность его царским офицером… Никак не совпадение! Я постарался сохранить внешнюю невозмутимость. С одной стороны, Гармаш – человек свой, с другой – посторонний. Абверовский архив – исключительно наше дело, а значит, его надо держать в секрете от любых посторонних… Отложив фотографию (и твердо решив, что следует немедленно уведомить Радаева и дело это у Гармаша забрать – чему он, есть сильные подозрения, будет только рад), я спросил: – А по поводу второго покойника какие-нибудь версии родились? – Конечно, – сказал Гармаш. – Конечно, чисто предварительные наметки, но куда же без них? Видишь ли, Чугунцов, хотя судмедэксперт и ручается, что жуткие раны – безусловно, не дело рук человеческих, не стоит зацикливаться на версии о волке. Допустим, волк был бешеный, оттого и забежал в город. Но прошло десять дней, а он нигде больше не объявлялся. Это неправильно. Бешеное животное, волк ли, собака ли, от людей не прячется в каком-нибудь укромном местечке, как раз наоборот: рыщет в людных местах, ищет случая напасть на человека или домашнюю животину… С тем же успехом покойника могла так обработать и крупная собака. Правда, бешеных собак за эти десять дней тоже не объявлялось, но кто сказал, что собака непременно должна быть бешеной? Дрессированных собак тоже можно использовать для убийства. «Собаку Баскервилей» читал? – Доводилось. – Вот… А я с таким сталкивался в жизни, был случай в тридцать четвертом, конечно, не здесь, в России. Двое молодчиков не поделили девушку. Бывает. Девица, как это с красотками часто случается, оказалась вертихвосткой, играла глазками, подавала надежды обоим. Вот один и задумал соперничка извести. Тот работал техником на автобазе, а другой, что задумал убийство, – проводником в питомнике служебного собаководства НКВД, как раз и разводил псов по объектам: фабрики, склады, большие магазины… Зверюги были те еще, натасканные кидаться на любого постороннего и пускать клочки по закоулочкам. Жил злодей не в квартире, а в частном домишке. Вот и привел однажды здоровенного кобеля, выпустил во двор, дал команду «Охраняй!». Никто в питомнике ничего не заподозрил: так у них водилось, иногда кто-то брал любимца домой – домашними лакомствами побаловать, детям показать, если были дети. А сам позвал соперника к себе, сказав, что хочет с ним решительно объясниться насчет девушки, тот и пришел. Дальше, как в басне Крылова: крестьянин ахнуть не успел, как на него медведь насел… До смерти его дог не загрыз, но порвал качественно: бедняга долго лежал в больнице, оттуда вышел инвалидом – глаза лишился, одна рука осталась парализованной: пес ему сухожилия порвал. Только жениться на предмете своей страсти, как собирался, гад не успел. Совершенно по-русски запоролся: однажды, через пару недель, распустил язык в застолье, прямо ни в чем не признался, но намеки сделал прозрачные. Один из собутыльников заявил куда следует. Судили, дали приличный срок. Я эту историю знаю не по собственному опыту – она была в очередном обзоре… Вот ее-то я и вспомнил первым делом. Вполне тянет на предварительную версию. Кто-то нашего покойничка не любил настолько, что решил убить. Подстерег на улице и спустил собаку. Именно на улице: судя по кровище, там все и произошло, никак не похоже, чтобы труп откуда-то принесли. Цепных собак в Косачах изрядно, главным образом в частных домах. Сам понимаешь: нереально проверить алиби каждого владельца, вдобавок при полном отсутствии свидетелей и улик. Вот и остается версия версией. Забрал бы кто это дело – бутылку поставил бы, а то и литр. И не спихнешь его никуда, и нормальное следствие не проведешь, а в архив списывать рано. – Он посмотрел на меня определенно с надеждой. – Чугунцов, а, Чугунцов… С чего это ты вдруг начал неопознанными трупами интересоваться? – Ну, есть повод… – сказал я и неожиданно для себя самого спросил: – Ефимыч, а что ты про Жебрака скажешь? – Про которого? – ничуть не удивившись, деловито спросил Гармаш. – Их же двое. Отец – мельник, а у сына слесарная мастерская в Косачах. – Сын меня не интересует, – сказал я. – Исключительно мельник. – Интересно… – протянул Гармаш. – Вот никогда бы не подумал, что ваши будут мельником заниматься… Ну да расспрашивать не буду, все равно не ответишь… – Извини, Ефимыч, не отвечу… – Понятно, – сказал он без малейшей обиды – твердый был профессионал, службу начал, когда я еще в школу не ходил. – Тебе как, полную раскладку? – Желательно бы. – Ну, что Жебрак… Конечно, классический кулак на большую ногу, следовало бы поступить, как с кулаками и поступают, только руки пока не дошли. Они и до войны не доходили. Местная специфика, знаешь ли. Упор был на коллективизацию земли, а с этим в наших местах обстояло посложнее, чем в других. Все дело в хуторах, которых здесь полно. В деревне колхоз гораздо легче завести, а вот с хуторами получается полная засада. Их тоже в колхозы объединяли, только колхозы получались громадные по площади, приходилось их разукрупнять, на это и бросили все силы, до мелкобуржуазного городского элемента и кустарей-одиночек вроде Жебрака руки не дошли. А тут война, немцы… И сейчас происходит то же самое: весь упор в первую очередь на землю, до мелких мастерских, магазинчиков и ресторанчиков руки не доходят, на потом отложили, главное – той весной посевную провести силами колхозов. К тому же у мельницы есть своя специфика. Одна она на всю округу. Национализируют ее, а кому на ней работать? Да тому же Жебраку с подручными. И где гарантия, что они по злобе чего-нибудь не наломают? Да так, что никто саботажа и не заподозрит? Нет у нас таких специалистов… Вообще-то на бюро райкома вопрос о Жебраке ставился. Решили так: поискать знатоков мукомольного дела в области, и уж если найдут… Но может и так оказаться, что долго искать придется. Вот Жебрак пока что и панует, разве что налоги повысили. А по нашей линии… Никаких компрматериалов на него нет. Даже как-то так получилось, что к нему в гости не наведывались ни немцы, ни пособники. А ведь к иным богатеньким хуторянам часто ездили – и немцы, и полицаи, и всякая сволочь из управы. Речь не об агентурном сотрудничестве – среди хуторян агентуру как раз меньше всего заводили, упор делали на деревни и города. Ну какой из хуторянина агент, если он о местных делах знает гораздо меньше, чем сельчанин или горожанин? Тут другое: на дармовщинку и жареная свининка, и курятина-гусятина, и яишня с пылу с жару, и самогон… На это и не смотрели как на пособничество, разве что уж отношения с немцами выходили за застольные рамки. Многие кулачки таких гостей только привечали – чтобы разные послабления выправлять. Они и при поляках так себя вели, и это не пособничество, а кулацкий хозяйственный расчет. Но к Жебраку, я только что говорил, немцы и пособники как-то не ездили, хотя дом у него – полная чаша, и самогонку, точно знаю, гонит. Правда, и с партизанами у него связей не было, в отличие от некоторых, помогавших, прямо скажем, не из советского патриотизма, а чтобы отношения не портить, а то сожгут, не ровен час… Жебрак всю жизнь в стороне от людей держался – одинокий волк, да и только. Если подумать, мне о нем больше и рассказать нечего… У меня язык чесался спросить напрямую: «Ефимыч, а что ты скажешь про старые слухи, будто Жебрак – наподобие колдуна? И про батьку его такие слухи ходили…» Не мог Гармаш ничего об этих сплетнях не слышать – он местный, хоть и покинул эти места, уйдя на Гражданскую, служил здесь с октября тридцать девятого и до войны, один из его подчиненных, тоже местный, три года в партизанском отряде особым отделом руководил… Но я сдержался. Во-первых, Гармаша такой вопрос несказанно удивил бы, а поднимать его пока что не стоило – быть может, до поры до времени. Во-вторых, было более насущное дело, ко всякой «чертовщине» не имевшее никакого отношения… Примерно через четверть часа я ушел из отдела НКГБ с тощенькой папочкой «дела второго покойника» и большим пакетом из плотной бумаги, где лежали его скудные пожитки. Как я и предвидел, Гармаш с превеликим удовольствием согласился отдать все нам. Так что прошло гладко: я тут же из кабинета позвонил Радаеву, он кратенько поговорил с Гармашом, договорились, что официальное отношение Радаев напишет позже, сегодня же, а пока что мы с Гармашом составили стандартную расписку на бланке НКГБ: передал-принял, звания, должности, подписи… Пистолет и прочие мелочи меня не интересовали совершенно, а вот на мундштук я возлагал определенные надежды – да и на часы тоже. В сочетании с татуировкой и тремя старыми ранами… Уже на улице мне пришел в голову вопрос, который следовало бы задать майору гораздо раньше: почему Гармаш ни словечком не упомянул о зельях, которыми Жебрак лечил людей? Где же тут «полная раскладка»? Траволечение и «чертовщина» – разные вещи. То, что Жебрак лечил людей – как сказал бы Остап Бендер, медицинский факт. Можно в траволечение, проводимое деревенским знахарем, не верить, как не верили те темблинские ученые доктора, но есть факт, о котором следовало упомянуть. Нелепо думать, что майор об этом факте не знал, все Косачи знали, а он, твердый профессионал, ведать не ведал? Напрашивается вывод: может быть, Гармаш старательно избегал этой темы? Не хотел ее затрагивать, подозревая, что за разговором о зельях последуют другие мои вопросы? Конечно, я не стал возвращаться, задавать эти вопросы. У меня внезапно нарисовалось более важное дело… …Я еще позавчера узнал, что Крамер не улетел обратно, как следовало бы ожидать. Кто-то (какой смысл выяснять, кто? Явно кто-то из наших, может быть, сам Радаев) устроил ему комнатку в небольшом одноэтажном домике, превращенном в офицерское общежитие, но не для армейских офицеров, а для части наших сотрудников и людей из НКГБ, а также командированных к нам и «смежникам». Тогда же я подумал, что, похоже, знаю ответ: в ближайшее время Крамеру будут устраивать выход на ту сторону, к немцам, и гораздо удобнее сделать это из Косачей. Догадку я, разумеется, держал при себе… Крамер встретил меня приветливо – понятное дело, он сидел тут безвылазно и отчаянно скучал. В таких случаях людям вроде него прямо предписывается не общаться особенно с окружающими. Ну а они, в свою очередь, навязывать свое общество ни за что не станут – народ подобрался тертый, видывавший виды. Прекрасно понимает: если среди офицеров оказался бородач в цивильном, значит, так надо и набиваться в собеседники не стоит… Когда мы уселись на старинные, но крепкие стулья, я не стал терять время: вынул из пакета мундштук и показал Крамеру, для наглядности держа вертикально между указательным и большим пальцами, и спросил: – Вам, товарищ Крамер, случайно не доводилось видеть такой… прежде? Возьмите, посмотрите, речи нет, чтобы сохранять отпечатки пальцев… – Ну, вы так его держали… – усмехнулся Крамер, взял у меня мундштук и, бросив на него лишь беглый взгляд, уверенно сказал, возвращая: – Как две капли воды похож на тот, что был у Кольвейса. Уж я-то его видел каждый день. Кольвейс был заядлым курильщиком, всегда мундштуком пользовался. Был даже целый ритуал. Утренние совещания начинались с того, что Кольвейс сворачивал тоненькую трубку из бумаги и тщательно прочищал мундштук от вчерашнего осевшего никотина. Мы все дисциплинированно ждали. Потом он закуривал первую утреннюю сигарету, и совещание начиналось. Откуда у него этот мундштук, понятия не имею, никогда разговор об этом не заходил. Однако не сомневаюсь: Кольвейсу он был очень дорог. Однажды он его потерял где-то в школе. В помещениях, где он в этот день был, мундштук не нашелся. Тогда Кольвейс отправил на территорию всех курсантов и всех свободных от дежурства солдат взвода охраны, а потом и обслугу из местных. Нашедшему было обещано сто рейсхмарок – я имею в виду курсантов и обслугу. Солдатам – внеочередной недельный отпуск. О простой безделушке, пусть янтарной, так не беспокоятся… В конце концов мундштук нашел ефрейтор Ханке – на спортплощадке. Кольвейс туда часто приходил поработать на турнике – он следил за собой, занимался и на турнике, и в спортзале. Как обычно, снял китель, положил на скамейку, и мундштук выпал в траву. Ханке поехал на неделю в Гамбург к жене и детям… Вот это действительно полная раскладка, оценил я. И достал из пакета часы: – А насчет них что скажете? Крамер и их повертел в руках очень недолго: – Точно такой «Мозер» был у Кольвейса – с выпуклыми рыцарями на задней крышке. Вот только над часами он так не трясся, как над мундштуком, относился к ним спокойно, как вы или я… – и уставился на меня с нескрываемым любопытством: – Откуда это у вас? Обе вещи по отдельности можно считать совпадением, но когда присутствуют обе сразу… Если бы вы взяли Кольвейса, сказали бы об этом сразу. Я молча протянул ему тощенькую папку, выложил на стол из пакета остальные вещички покойника. Фотографии он просмотрел быстро, так же бегло прочитал бумаги – их было-то всего три. Покачал головой: – Интересные дела… – Уж куда интереснее, – сказал я. – У меня сложилось убеждение: странный покойник – Кольвейс, за это девяносто девять шансов из ста. Слишком много вещей, которые на совпадения никак не спишешь: татуировка, три старых шрама, часы, мундштук… – Знаете, я с вами согласен. Вот только смерть предельно странная… – Вот с этим я согласен, – сказал я. – Оставим пока что этот вопрос, все равно версий нет, одни наметки. Татуировка… Вы о ней знали прежде? – Понятия не имел, – мотнул головой Крамер. – Узнал только здесь, когда вы мне дали московские материалы по Кольвейсу. Прежде у меня не было случая ее увидеть. Когда он занимался спортом, всегда оставался в нательной рубашке. А баня… Вам дать полную раскладку о том, как в школе обстояло с банным делом? – Давайте, – кивнул я. Меня интересовала любая подробность, касавшаяся разведшколы абвера. А полные раскладки Крамера мне очень нравились – по делу, подробно, без лишнего многословия. – Порядки были такие… – начал Крамер. – Некоторые пользовались ванной с душевой, а некоторые, Кольвейс в том числе, ходили в настоящую русскую баньку. Их в школе было две – для курсантов и «нур фюр дойче». Гильферинг даже брал с собой березовый веник и жалел, что нельзя устроить настоящую парную. Капитан фон Адельсберг за это над ним за глаза посмеивался. Классический пруссак, он и на коренных немцев из других земель смотрел свысока, а уж на прибалтийских… Говорил про Гильферинга: «Эти остзейцы[47] так долго жили среди славян, что переняли их самые свинские привычки». – Ручаться могу, Кольвейса он не затрагивал, – хмыкнул я. – Ну конечно, – в тон мне усмехнулся Крамер, – Кольвейс, даром что остзеец, был прямым начальством… Что еще? В отличие от нас, у немцев не принято ходить в баню гурьбой. Только поодиночке. Правда, после баньки немцы пьют, как русские, в основном пиво, но и шнапс мимо рта не проносят. Гурьбой мылись только курсанты. Так что у меня не было возможности увидеть голым ни Кольвейса, ни кого-либо из сослуживцев. Вот разве что доктор имел к тому все возможности, но он был эскулапом старой школы и никогда ничего не говорил о своих пациентах… – Ну что же… – сказал я, когда он замолчал с видом человека, которому больше нечего сказать. – Теперь о Кольвейсе. Давайте исходить из того, что мертвец с изуродованным лицом – это все же Кольвейс. Есть доводы в поддержку этой версии, а вот противоречащих я пока что не вижу… – Согласен. – Вот тут возникают логические прорехи, – сказал я. – Хорошо, предположим, Эльзу оставили на нелегальном положении, о чем вы – да наверняка и остальные преподаватели школы – не знали. В конце концов, как вы сами рассказывали, ее к тому времени неплохо научили и нелегальной деятельности. Но вот почему в Косачах остался Кольвейс, решительно непонятно. Не та фигура, чтобы из него делать рядового нелегала. Этакий «хранитель клада», то бишь архива? Совершенно не верится. Не могло быть никаких «хранителей» по весьма прозаическим причинам: никто из них не способен был реально помешать нашим поискам архива. И тем менее Кольвейс остался, явно в нарушение приказа. – Очень похоже. Я о таком приказе ничего не знаю, но безусловно начальнику разведшколы следовало эвакуироваться как можно быстрее. Очень уж много знал… – Вот именно. Он больше трех недель просидел в Косачах, оставшись незамеченным, не сделав попыток добраться до своих. Уж безусловно не под заборами ночевал и не на чердаках прятался, иначе быстро привлек бы внимание и его сцапали бы комендантские патрули. Судя по ключу, у него было где-то надежное укрытие – квартира или, берите выше, дом. И убедительный документ, вот эта самая кеннкарта на имя местного жителя. То и другое он должен был приготовить заранее, отнюдь не в горячке последних дней. Но вот зачем? Какой у него был мотив? Загадка… – Не для вас одного, – усмехнулся Крамер. – Я до сих пор над этим безуспешно голову ломаю, и мои товарищи тоже. Полное впечатление, что с определенного момента он повел какую-то свою игру… но какую? Туман… – Теперь вот что… – помедлив, сказал я. – У меня есть еще один вопрос. Вполне допускаю, он вам покажется странным, но, честное слово, я вынужден заниматься им всерьез, такие уж обстоятельства. Но сначала… Вы – верующий человек? – Нет, – ответил он без промедления. – Верующая у нас в семье только бабушка. Родители к этому относились терпимо. В свое время, когда я, юный пионер, вздумал над ней смеяться, отец мне учинил прежестокий разнос. Сказал: старого человека поздно перевоспитывать… – Теперь вопрос, – сказал я не без некоторого усилия. – Эта троица – Кольвейс, Гильферинг, Эльза… Эльзу вы должны были неплохо узнать, не говоря уж о двух остальных. Известно ли вам, что кто-то из них обладал… не могу сформулировать точно. Нечто, имеющее отношение к тому, что большинство современных людей, твердокаменных атеистов считают… бабушкиными сказками, непозволительной в наши времена мистикой, поповщиной, чертовщиной… Примерно так. Крамер смотрел на меня с большим любопытством. Ну конечно, это был не тот вопрос, который один офицер спецслужбы мог бы задать другому, тем более в данных обстоятельствах. Я ничуть не удивился бы, расхохочись он и скажи что-нибудь вроде: «Какой вздор, товарищ капитан!» Однако он оставался серьезным. Сказал без тени улыбки: – Если я вам скажу, что находились люди, всерьез подозревавшие Эльзу в ведьмачестве, вы отнесетесь к этому серьезно? – Отнесусь, – твердо сказал я. – Ну что же… Начнем с Эльзы. Была одна интересная история, так и не получившая убедительного объяснения, – в первую очередь оттого, что никто этим всерьез не занимался… Когда Эльза только появилась в школе, ее начал осаждать один парнишечка по кличке Черт. По официальной кличке, он под ней и в документах школы значился. И кличку дали не зря – даже на общем фоне, – а там собрались отнюдь не ангелочки, – гаденыш выделялся. Несмотря на юные годы, редкостная была сволочь. Это он застрелил крестьянина на базаре, а потом был заводилой в изнасилованиях нескольких местных девчонок и той истории, когда «квакины» привязались на улице к молоденькой дамочке. И к Эльзе он стал приставать прямо-таки на людях – ну, все же не при офицерах, но тем не менее… Прохода не давал, лапал, зажимал в угол, открытым текстом говорил, чего от нее хочет. Вообще-то это противоречило правилам внутреннего распорядка. Биндер наладил неплохую систему внутреннего осведомления, говоря проще, группу стукачей – хороший специалист по грязным делам, этого от него не отнимешь. Дошло до Кольвейса. Но была одна загвоздка… Черт, изволите ли видеть, был этакой элитой школы, две заброски в советские тылы, во время второй как раз и командовал группой, застрелившей командира полка и его офицеров. Расхаживал с немецкой медалью и задирал нос. Ценный кадр… – Крамер брезгливо поморщился. – Вот Кольвейс какое-то время и был в затруднении. Другого он сразу распек бы на чем свет стоит, а с Чертом нужно было поступить иначе – и нотацию прочитать, и сделать это в такой форме, чтобы не расхолаживать ценного кадра. Пока он думал, проблема разрешилась сама собой – по точным сведениям Биндера, Черт оставил Эльзу в покое. Мало того, стал обходить ее стороной, насколько это было возможно в школе. А через неделю пустился в бега. Ага, форменным образом сбежал. Искали его старательно, привлекли гестапо, крипс, тайную полевую полицию, местных полицаев – сами понимаете, обладатель абверовских секретов… Немцы его неплохо выучили нелегальной работе, как оказалось, на свою голову. Два месяца скрывался, потом его повязали в одном большом городе к западу отсюда. Причем, можно сказать, по случайности. Прижился там у одной молодой вдовушки военного времени, документы раздобыл. Вот только захотелось хорошей жизни поганцу. Убил немца-коммерсанта, ограбил – и попался крипо. Ну а там давно лежала наша ориентировка. Этапировали в школу, здесь посадили под замок и старательно допрашивали – в основном Биндер, но и другие тоже, в том числе сам Кольвейс. Так вот, Черт нес, с точки зрения почти всех, совершеннейшую чушь. Вкручивал, будто виной всему Эльза, что она – натуральная ведьмачка, то ли от матери это умение переняла, то ли от какой-то старухи. Якобы к нему каждую ночь стал приходить покойник, тот самый крестьянин. Выглядевший в точности так, как и должен выглядеть покойник, пролежавший в могиле несколько месяцев: полусгнивший, воняет мертвечиной… Хватал его за горло и пугал, что в конце концов придушит. И никто его не видел, кроме Черта. Вообще-то несколько курсантов показали потом, что несколько раз просыпались по ночам от его диких воплей, и он вел себя как ненормальный. Но это, конечно, ничего еще не доказывало. Он говорил еще, что Эльза, должно быть, крепенько на него злая, как-то пригрозила, что «с ним будет еще почище». Тогда, мол, он и пустился в бега. Более-менее серьезно к этому отнесся один Биндер. Он как раз был упертым верующим – баварский католик. Бавария в Германии издавна считалась оплотом католицизма, как Вандея во Франции. Там до сих пор в большом ходу всякие суеверия… Он говорил: по сведениям его информатора, Эльза еще пару раз проявляла странные умения – то взглядом якобы отшвырнула нахала, пытавшегося по примеру Черта ее лапать, то однажды видели, как она шла в воздухе над полом… Упертый был католик, – задумчиво повторил Крамер. – Знаете, каждое воскресенье ездил в костел на мессу, по пятницам на ел мясного… Ну а остальные, в том числе Кольвейс, отнеслись ко всему этому крайне несерьезно. Только некоторые посещали лютеранскую кирху, да и то очень редко, проформы ради. Что до Кольвейса, он и в кирху никогда не ходил. Все, что Черт говорил о ведьмачестве, не стали включать в протоколы, хотя Биндер сначала и порывался – но Кольвейс ему прямо запретил «разводить мистику, недостойную немецкого офицера». Была выдвинута другая, более казенная версия: Черта завербовала советская разведка. Он этого категорически не признавал и твердил: будь он советским агентом, обязательно постарался бы перейти линию фронта, а не двинул на Запад. В конце концов его расстреляли за дезертирство и измену присяге – ну и в качестве воспитательной меры для остальных, чтобы видели, к чему приводят подобные фокусы и служили верой и правдой. Согласно немецким уставам, в военное время достаточно трех офицеров, чтобы созвать трибунал и вынести расстрельный приговор. Обер-лейтенант Энкель, гуманист этакий, полагал, что Черт тронулся умом и его следует отправить в психиатрическую клинику в Германию. Двое других, – Крамер жестко усмехнулся, – в том числе и ваш покорный слуга, считали по-другому: хотя сотрудничество с советской разведкой и не доказано, за дезертирство Черта все равно следует расстрелять. Чтобы другим неповадно было. Вот и расстреляли. А пересуды об Эльзе как-то сами собой заглохли, и больше Биндер их не фиксировал. Вот и вся история. – А ваше личное мнение? – осторожно спросил я. – Тогда же сложилось. – Крамер пожал плечами. – Я был склонен согласиться с Энкелем, что у парня сорвало крышу. Все-таки в его щенячьем возрасте иметь за душой нескольких покойников… Все возможно. Но я был за расстрел. Без всяких угрызений совести: этот поганый недоросль заслуживал не коечки в клинике, а стенки… Думаю, вы согласитесь? – Соглашусь, – кивнул я. – А Гильферинг? – С ним обстояло очень интересно. Был один случай, и я оказался свидетелем… Прекрасно помню дату: двадцатое апреля этого года, день рождения Гитлера. Очень многие в вермахте относились к фюреру с легоньким презрением: австрийский ефрейторишка, пусть и обладатель двух Железных крестов… Что, впрочем, ничуть им не мешало верно Гитлеру служить. Но в частных разговорах доводилось слышать всякое… Особенно от пруссаков и офицеров, служивших еще при кайзере. Тут уж была сословная спесь: при кайзере офицеры были «белой костью», а Гитлер понапихал куда только можно «мужланов в черном», «бакалейщиков и конторщиков». Разговорчики эти приутихли только после неудачной попытки переворота и убийства Гитлера, когда всем окончательно стали заправлять «черные»… Так вот, день рождения Гитлера – законный повод для доброй пьянки (немцы и в этом отношении мало отличаются от русских – был бы повод, а глотка всегда при тебе…). Был банкет. Первый тост подняли стоя за здоровье фюрера, а потом пошло по накатанной. Как в застольях обычно и бывает, разбились на несколько групп, и каждая толковала о своем. Мы четверо, я, Гильферинг, Энкель и доктор Штронгейм, завели речь о фокусах и фокусниках – ну, подвыпившие люди сплошь и рядом находят самые неожиданные темы для разговора… Энкель взахлеб рассказывал о фокуснике, на выступлении которого был в Париже. По его словам, тот творил форменные чудеса. Все понимали, что это всего лишь ловкость рук, но выглядело, как настоящее чудо. Гильферинга откровенно развезло. Обычно он пил умеренно, но в тот вечер набрался. Сначала бурчал что-то насчет «французских шарлатанов», потом заявил, что ловкость рук ничего не стоит, и наконец со всем хмельным рвением возгласил, что сейчас покажет не фокус, а «нечто посерьезнее». И, знаете, показал… Уставился на вилку – тяжелую, массивную, серебряную, – и она вдруг поехала по столу. Да, вот представьте себе! Мы все трое это видели. Проехала полметра, подскочила, воткнулась в бок пока еще нетронутого жареного гуся и замерла… Гильферинг торжествующе хохотал: ну что, видели? Это вам не фокус и не ловкость рук! Мы как-то не стали это обсуждать, выпили еще и перешли на другие темы, и Гильферинг унялся, больше не порывался ничем нас удивить. Назавтра мы трое об этом немного поговорили – не столько уж выпили, чтобы забыть. Да, а все остальные ничего и не видели, были поглощены своими пьяными разговорами, да и длилось это совсем недолго… Доктор Штронгейм предложил убедительное объяснение: гипноз. Хотя Гильферинг раньше этого никогда не показывал, он, без сомнения, сильный гипнотизер, хотя и держит это в секрете. А вчера перепил, не сдержался… Гипноз, в отличие от всякого ведьмовства, – вещь вполне материалистическая, присутствующая в жизни, признанная наукой, ничего общего не имеющая с колдовством. Мы с Энкелем с ним согласились. Я и сейчас считаю, что доктор был прав: гипноз – это объективная реальность, а колдовство – сказки. В общем, это был единичный эпизод. Никогда прежде и никогда потом Гильферинг не демонстрировал ничего странного. О казусе с вилкой он никогда не заговаривал, и мы с Энкелем его никогда не расспрашивали. В конце концов, гипноз – его личное дело, он не циркач и не врач, может сколько угодно держать это при себе… – Ну а Кольвейс? – спросил я. – Вот тут должен вас разочаровать, – хмыкнул Крамер. – За все время, что я его знал, он ничем таким себя не проявил. И, насколько я могу судить, ко всей чертовщине относился крайне скептически. Больше и сказать нечего… Судя по лицу, он с удовольствием задал бы мне закономерный вопрос: какого черта я при исполнении служебных обязанностей завел разговор о таких вещах? Но, видимо, подозревал, что ответа не дождется – и не дождался бы, я постарался бы отделаться какой-нибудь отговоркой. В конце концов, все, о чем говорил Барея, – бездоказательные разговоры и есть, а три загадочные смерти, если подумать – наши служебные тайны, в которые не следует посвящать сторонних… Неторопливо шагая по улице к нашему отделу, я вспомнил… На войне попадаются самые неожиданные трофеи. Год с лишним назад нас расквартировали в доме, до освобождения нами города занятом немецкими офицерами. Среди прочих пожитков, брошенных второпях бежавшими нибелунгами, отыскалась пластмассовая коробочка, судя по надписям, французского производства, – с головоломкой. Она собой представляла прямоугольник чуть поменьше тетрадного листа, синий, на котором белыми линиями была изображена русалка, в точности такая, как на крышке коробки.