В английском казначействе на фоне почти невероятной победы кипели нешуточные финансовые споры. Хокинс и Берли продолжали нападать друг на друга, и ни один не собирался отступать. «Сожалею, что дожил до того дня, когда мне пришлось получить столь резкое письмо от Вашей светлости, хотя я со всем усердием старался устроить все наилучшим образом, – оскорбленно замечал Хокинс в письме к скупому Берли. – У меня был всего один день на знакомство с обстановкой, и я уволил многих, но после того дня я едва мог перемещаться в шлюпке от корабля к кораблю по причине неизменно дурной погоды». Он прикладывал массу усилий, чтобы распределить жалованье «в наилучшем возможном порядке… некоторых увольняют с пустыми обещаниями, некоторым достаются лишь билеты к поставщикам провианта, у которых они могут получить сколько-то еды, чтобы вернуться домой, а некоторые получают деньги, сколько сочтет необходимым назначить лорд-адмирал в помощь раненым, больным и нуждающимся». На все это, напоминал Хокинс, «требуется 19 000 фунтов», и он планировал «растянуть эти средства насколько возможно и не требовать большего, пока не заставит крайняя нужда». Срочно обеспечить моряков деньгами требовал и Говард. Да, англичане понесли совсем не большие потери, но членам Совета не следовало обманываться. Голод и болезни наносили английским морякам больше ущерба, чем испанцы. «Невыносимо видеть, как люди, честно сослужившие свою службу, умирают от голода. Я знаю, что Ее Величество ни за что на это не согласится. Пусть лучше Ее Величество откроет кошелек ради их облегчения, чем будет смотреть на их бедствия; ибо вскоре нам снова может понадобиться подобная служба, но если мы не будем заботиться о людях и позволим им голодать, бедствовать и умирать, мы вряд ли сможем кого-нибудь завербовать. Клянусь Богом, я предпочел бы никогда не иметь ни гроша, чем смириться с тем, что они будут обделены». А в это время англичане, не подозревая о страданиях и тяготах моряков, праздновали свое чудесное избавление. В честь победы были отчеканены памятные медали. На одной изображалась молящаяся семья из четырех человек и девиз на латыни: «Человек предполагает, Бог располагает». На другой медали красовалось разбитое парусное судно и надпись: «Испанцы обращены в бегство и погибают, хотя их никто не преследует». На третьей были выбиты главные враги Англии – католики – с завязанными глазами, претерпевающие мучения, а с обратной стороны разбившийся о скалы корабль Армады и падающие в воду испанские моряки. Было написано и произнесено много благодарственных молитв, звонили колокола, а 19 ноября в честь победы дали пушечный салют. Некто «Р. В.» опубликовал изящную пьесу «Три лорда и три леди из Лондона», в которой воинственные английские школьники побеждали испанцев, олицетворяющих гордыню и прочие пороки. Лондон наводнили памфлеты, посвященные Армаде, – в одном из них, в частности, обсуждалось, безопасно ли есть рыбу, которая питалась останками испанских моряков и могла заразиться их венерическими болезнями (в конце автор все же объявлял, что англичане могут без опасений придерживаться привычного рациона). Появилось множество баллад и стихов, воспевающих крах испанской Армады. Во многих из них подчеркивалась жестокость испанцев: «Они изготавливали такие кнуты, которыми ни один человек не ударил бы и собаку… от которых кровь расплескивалась при каждом ударе». Решив добавить свой голос к общему хору, Берли отправил Бернардино де Мендосе эссе, в котором разъяснял, что английские католики не одобряют попытку Испании насильно вернуть Англию в лоно католицизма. «Разве эта Реформация… непозволительна пред Богом?» – спрашивал он. Испанец, сидевший в лондонской тюрьме, так отозвался об ошеломляющей победе англичан: «Во всех этих битвах Христос показал себя лютеранином». Было написано несколько «армадных» портретов Елизаветы, воспевающих поражение врагов Англии и ее зарождающееся мировое господство. Судя по всему, на этот раз Бог был на стороне англичан. Убедительная победа англичан заставила Испанию нехотя признать, что Провидение, по-видимому, поддерживает протестантов. 20 августа 1588 г. в соборе Святого Павла в Лондоне прошла благодарственная служба, посвященная чудесной победе над испанской Армадой. В полдень королевская карета появилась у Великих западных ворот собора, где Елизавету ждали священники, облаченные в серебряные накидки. Заняв свое место с началом богослужения, королева подняла взгляд и увидела покачивающиеся в вышине захваченные штандарты Армады. Испанцы со свойственным им фатализмом истолковали победу англичан как Божье отмщение. Филипп II признал, что поражение «лишило нас доброго имени и уважения, которым мы привыкли пользоваться среди воинственных народов». Испанская церковь не сразу смогла объяснить, почему Бог допустил разгром Армады, но в конце концов причину нашли: испанцы слишком медлили с изгнанием мавров из Гранады. В действительности поражение испанской Армады зависело не от Провидения и даже не от личного героизма англичан, а от вполне приземленных факторов, прежде всего неблагоприятной погоды, и не в последнюю очередь от нехватки обручей и бочковых планок, которые Дрейк уничтожил во время своего набега на Кадис несколько месяцев назад. Без бочек испанцам не в чем было хранить припасы первой необходимости – воду, вино, соленое мясо, соленую рыбу и галеты. Сменные бочки, наспех изготовленные из необработанного дерева, служили и вполовину не так хорошо, поэтому могучая испанская Армада оказалась фактически выведена из строя. Дрейк, в свою очередь, тоже усматривал в победе англичан руку Провидения. Поражение испанской Армады укрепило притязания Елизаветы и позволило Англии сделать еще один шаг к созданию империи. Память об этом сражении помогла Англии выстоять в Наполеоновских войнах начала XIX в. и во время Второй мировой войны. В речи в честь победы англичан над немцами Уинстон Черчилль использовал аллюзию на вдохновляющие, звавшие в бой слова Елизаветы при Тилбери: «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но, может быть, это конец начала». Начало это было или конец, Елизавета I сказать не могла. Она отправилась на своем корабле в Лондон и до начала октября затаилась в Сент-Джеймсском дворце. За это время еще больше испанских судов потерпели крушение у северного побережья Ирландии, и она, наконец почувствовав себя в безопасности, решила вернуться в свои просторные резиденции в Уайтхолле и Гринвиче. Если бы битва с испанской Армадой на этом и закончилась, она навсегда осталась бы в веках как безоговорочная победа Англии и Дрейка. Но в следующие несколько лет баланс сил между победителем и побежденным не раз менялся. После того как непосредственное военное противостояние окончилось, половину сражавшихся за Англию солдат и моряков унесли болезни и голод. Потребовались месяцы, чтобы осознать истинную цену победы, и если бы шумные толпы, праздновавшие в ноябре вместе с королевой, знали об этом, то они, возможно, ликовали бы не так громко или остановились, чтобы задуматься о потерянных жизнях, страданиях и экономическом крахе. Мудрость стоической реакции Филиппа II, на первый взгляд совершенно не отвечающей реальному масштабу поражения испанцев, постепенно становилась все более очевидной. Испания тоже пострадала и не могла винить в этом никого, кроме себя. Испанские солдаты гибли ужасной смертью на дальних берегах от рук противников, с которыми даже не собирались сражаться, в Ирландии и в других местах, и умирали от голода в гораздо большем количестве, чем их враги. Сражение с испанской Армадой в конце лета 1588 г. не положило конец противостоянию, как казалось в то время, – напротив, за ним последовала череда ожесточенных столкновений, которые нанесли огромный ущерб обеим странам. Со временем стало ясно, что Испанская империя достигла апогея и начала медленно и неспешно двигаться к упадку, в то время как Англия, хотя и страдавшая от внутренних противоречий между католиками и протестантами и конфликтов с ирландцами и шотландцами, выступала единым фронтом против своих геополитических соперников. Мерой новой приверженности Англии идее империи могло служить то, что Дрейк, несмотря на его выдающиеся достижения в качестве первого и единственного на тот момент кругосветного путешественника, а также на менее славный, но не менее важный его пиратский вклад в английскую казну, ныне воспринимался в первую очередь как военный лидер (хотя таковым совершенно не был), и его участие в обороне Англии ценилось превыше всего. Дрейк всегда жил по собственным правилам – он нападал когда хотел, где хотел и на кого хотел, и, несмотря на свою верность королеве, оставлял себе все, что считал нужным. Он никогда всерьез не пренебрегал долгом, хотя его поведение порой вызывало упреки. Дрейк всегда был и оставался зачинщиком, пиратом-изгоем. Геополитические перестановки, начавшиеся с его кругосветного плавания, сыграли важную роль в истории Англии, показав ей, как может выглядеть империя, способная конкурировать с Испанией и в конечном итоге превзойти ее. Дрейк внес свой вклад в создание Британской империи, в сущности, по счастливой случайности. Его кругосветное плавание изначально задумывалось как набег ради окончания всех (испанских) набегов, а не как грандиозное геополитическое заявление, хотя в ретроспективе оно выглядело именно так. Учитывая беспечный темперамент Дрейка, можно сказать, что своим успехом он был обязан скорее дерзости, чем расчету. Если Испания со всеми своими ресурсами оказалась не в состоянии управлять своей империей, то как собиралась справиться с такой задачей миниатюрная Англия? Этот вопрос касался уже не только Дрейка. Он затрагивал всю Англию, а Дрейк чем дальше, тем больше чувствовал себя сторонним наблюдателем в том новом мире, который он помог открыть. Там уже распоряжались другие – Елизавета, Рэли и следующие поколения колонизаторов. Со временем Великобритания создала свою империю, а Испания постепенно уступила этой выскочке всемирное господство. Пиратство одновременно и вдохновляло, и ограничивало Дрейка. После того как он обогнул земной шар, ему больше нечего было открывать и завоевывать – оставалось только грабить корабли. Пришло время двигаться дальше, но Дрейку идти было некуда. Баклендское аббатство веками служило местной достопримечательностью, но судя по тому, как мало времени в нем проводил Дрейк, роль хозяина этого поместья интересовала его не больше, чем роль члена парламента или мужа своей второй жены. Разгром испанской Армады стал великой победой для Англии, но началом конца для Дрейка. Филипп II сохранял внешнее спокойствие, однако все причастные к военной неудаче испанской Армады сполна ощутили на себе тяжесть королевского гнева. Главнокомандующему герцогу Медина-Сидония, в котором Филипп II так ошибся, он приказал никогда больше не показываться при дворе (позднее герцогиня убедила короля смягчиться). Диего де Вальдеса на 18 месяцев отправили в тюрьму. Неаполитанец, посылавший в Англию пушки и порох, был пойман и приговорен к четвертованию, причем его разорвали на части не лошадьми, а галерами. Когда Медина-Сидония проезжал по Вальядолиду к своему особняку, ему вслед насмешливо кричали: «Дрейк! Дрейк!» Вдобавок он заслужил унизительное прозвище El duque de gallina – «Куриный герцог». Поражение Армады привело в ярость даже папу римского. Он считался непогрешимым, но Англия сделала из него посмешище. Бернардино де Мендоса, бывший посол Испании в Лондоне, окончательно превратился из более или менее заслуживающего доверия шпиона в откровенного пропагандиста, распространявшего лживые слухи о королеве, Говарде и особенно Дрейке – например, он утверждал, что Эль Драке попал в плен к испанцам. Дрейк, обычно равнодушный к испанской пропаганде, на сей раз сделал нехарактерную для себя вещь и ответил на оскорбления Мендосы. «Они не постыдились опубликовать в печати на разных языках повесть о великих победах, якобы одержанных ими над этим королевством, и распространяли их обманным образом по всей Франции, Италии и другим странам. Но вскоре всем народам открылось, как их флот, который они называли непобедимым, состоявший из 140 кораблей, в числе которых были не только их суда, но и большие аргосы, португальские каракки, флорентийцы и огромные корабли других стран, был разбит всего 30 военными кораблями Ее Величества и нескольких наших купцов благодаря мудрому, доблестному и умелому руководству лорда Чарльза Говарда, лорд-адмирала Англии. Мы били и трепали испанцев от мыса Лизард в Корнуолле до Портленда, где они позорно бросили дона Педро де Вальдеса с его могучим кораблем, и далее от Портленда до Кале, где они потеряли Уго де Монкадо с его галерами. Из Кале, напуганные нашими брандерами, обрубив якоря, они бежали прочь из Англии вокруг Шотландии и Ирландии», – громыхал Дрейк. Эти негодяи «надеялись найти приют и вспоможение» у собратьев-католиков, обитавших в тех местах. Но вместо этого «почти все они разбились о скалы, а те, что смогли выбраться на берег, хотя людей у них оставалось достаточно, были тем не менее сокрушены, разбиты, убиты и взяты в плен; и далее их гнали из одной деревни в другую, связав попарно, и в конце концов переправили в Англию, где Ее Величество в силу своей царственной и непобедимой натуры, побрезговав казнить их и не пожелав удерживать их у себя и как-либо развлекать, повелела отправить их на родину, где они могли засвидетельствовать истину и правдиво поведать о славных деяниях своего непобедимого и ужасного флота». Все пережитые испанцами страдания и унижения представлялись Дрейку вполне уместными. Дрейк напомнил своим читателям, что испанцы совершенно не умели воевать. «За все время своего плавания вокруг Англии они не потопили и не захватили ни одного нашего корабля, барка или шлюпки и даже не сожгли на берегу ни единой овчарни». Герцог Пармский, в свою очередь, тоже не сидел без дела. Он обратился за помощью к кардиналу в Риме (который по стечению обстоятельств приходился ему дядей) и подробно изложил Филиппу II свою версию событий. Король публично не высказывал герцогу Пармскому никаких упреков, однако считал именно его виновным в катастрофическом поражении. Недовольство короля вынудило герцога объявить об официальном прекращении «Английского предприятия» – по крайней мере, в тот момент. Не все в Англии радовались победе. Лорд Говард, мучимый угрызениями совести, без обиняков написал королеве о том, что среди солдат и моряков быстро распространяются заразные болезни. «Милостивая госпожа, с великой скорбью я вынужден сообщить вам о том, в каком состоянии находится здесь ваш флот. Распространяются и свирепствуют многочисленные и опасные болезни; даже новые люди, которых мы вербуем на наши корабли, сегодня заразившись, завтра уже умирают; увы, таков неизменно печальный исход великих деяний во славу отечества, но я не сомневаюсь, что милостью Божьей и при надлежащей заботе Вашего Величества зараза должна отступить». Тяжесть положения требовала срочных мер. Говард сообщил Тайному совету, что люди «ежедневно умирают, заболевая на кораблях, в большом количестве, а сами корабли так пропитаны порчей и заразой, что мы подозреваем настоящую чуму». О серьезности ситуации свидетельствовало то, что «на многих кораблях едва хватало людей, чтобы поднять якоря». В одном только Плимуте из 500 человек команды «Элизабет Бонавентуры» погибло уже 200, и список с каждым днем пополнялся. На борту «Элизабет Ионы» из всей команды выжил только один человек. Расстроенный до глубины души, Говард признавался Берли: «Самое горестное зрелище здесь, в Маргите, – это те люди, которые, не имея никакого пристанища, умирают на улицах… Какое сердце не наполнится горечью при виде тех, кто доблестно служил, а теперь так жалко гибнет». Говард сделал все, что мог: он продал часть личного серебра, чтобы оплатить неотложные нужды своих людей, и умолял Совет убедить королеву «открыть кошелек», чтобы помочь больным и умирающим солдатам. Нельзя было допустить, «чтобы люди, так славно послужившие, страдали от голода». Ответ Елизаветы поражал ледяным бессердечием. Она поручила Берли передать Говарду, что «в случае смерти, увольнения больных и тому подобного можно сэкономить часть общего жалованья». Смерть давала удобную возможность избавиться от дефицита бюджета. После длительного ожидания казначейство все же выделило требуемые средства. Раненые матросы получили в общей сложности 80 фунтов стерлингов, а сотня героических моряков, направлявших брандеры при Кале, получили 5 фунтов стерлингов. Но эти деньги предназначались не каждому из них – это была общая сумма, которую все они должны были разделить между собой. Не зная, что еще предпринять, Говард выхлопотал раненым морякам нищенские лицензии, разрешающие им просить милостыню на пропитание. Одна из таких лицензий позволяла Уильяму Брауну, канониру, «в которого угодило ядро, причинив ему много горестных ранений… и оставив его навеки искалеченным», просить подаяние при церквях в течение одного года. Таковы были скудные награды солдат и матросов, подаривших Англии великую морскую победу. Испания, хотя и потерпевшая поражение в битве, гораздо лучше заботилась о своих солдатах. Когда Филипп II услышал, что некоторых из них отпустили со службы, не заплатив сполна положенную сумму, он написал резкое письмо, в котором предупреждал, что такое поведение «противно христианскому милосердию и решительно чуждо моей воле». Поэтому «те, кто служил и служит мне, должны получать не только то, что им причитается, но и вознаграждение сверх того, насколько позволяют наши средства». Он назначил скрупулезно честного представителя для надзора за выплатой пособий оставшимся в живых, а также вдовам и сиротам погибших в бою. Он даже отправил два корабля с аварийными запасами для испанских судов, которые могли до сих пор блуждать где-то в море. Хотя непрекращающийся приток огромной добычи из Нового Света помогал покрыть расходы на Армаду, Испания постепенно все больше увязала в долгах, и Филиппу II в конце концов пришлось объявить о банкротстве. 19 «Самый высокооплачиваемый пират» Триумфальные настроения в Лондоне оказались недолговечными. Елизавета и ее советники бдительно следили за тем, что делает Испания; люди Дрейка, одержавшие славную победу, голодали на кораблях, а сам Дрейк кипел негодованием и беспомощной яростью. Положение усугублялось тем, что встречный ветер не давал ему выйти из Плимута. В апреле 1589 г., вне себя от досады, он высказал свои претензии лорд-казначею. «Я никогда еще не писал Вашей светлости в таком недовольстве ума, как сейчас. Причина его (если будет угодно Вашей светлости) в том, что Божьей волею встречный ветер удерживает наши корабли в гавани, по причине чего мы ежедневно расходуем свои запасы продовольствия, не исполняя никакой службы, – возмущенно писал он. – Мы всеми силами пытались растянуть свои средства, насколько позволяли обстоятельства, и даже брали взаймы у друзей. Однако численность наших людей велика, а наши ежедневные расходы слишком высоки по той причине, что мы вынужденно остаемся на суше, и дальше так продолжаться не может». Со временем положение исправилось, и Дрейк, с трудом вырвав для своих людей долю жалованья из железной хватки королевы, вышел в море. Через месяц, 8 мая 1589 г., он писал лорду Берли о последнем успехе англичан у берегов Галисии (на северо-западе Испании прямо к югу от Лондона): «23-го числа последнего месяца мы встретились с Ортингаллом в Галисии при очень восточном ветре. На следующий день мы высадили в Гройне [Ла-Корунья, Испания] 7000 наших людей и той же ночью попытались взять город, в чем нам, однако, [помешал] сильный дождь и ненастная погода. 25-го числа мы атаковали город с моря и с суши и взяли его, потеряв из своих только 20 человек, в то время как противник потерял пять сотен. С тех пор как мы прибыли сюда, ветер всегда был встречный и очень сильный, на море стояло большое волнение, и постоянно шел ливень». Несмотря на неблагоприятную обстановку, удача сопутствовала Дрейку. «Прибыв туда, мы обнаружили четыре больших корабля, готовые вместе с новой Армадой отправиться в плавание против Англии. Среди них был галеон “Святой Иоанн”, прежде служивший флагманом во флоте испанского короля. Этот галеон мы сожгли, а остальные три захватили. Всего мы взяли у врагов в этих местах, с их кораблей и из города, около 150 пушек, и лишили эту новую армию немалого количества провизии. Чтобы потянуть время, сдерживаемые встречным ветром, мы поставили батарею против стоящего на возвышенности города, и обнаружили, что он очень хорошо защищен, поскольку в нем расположились отряды старых солдат, ожидавших там сигнала, чтобы выступить с этой армией». Всего в городе насчитывалось 15 000 солдат, и Дрейка крайне беспокоило их численное превосходство. «Вскоре было объявлено, что они укрепились в пределах 5 миль от нас, и мы сочли целесообразным, посовещавшись на следующее утро, совершить вылазку с 7000 наших людей; подойдя к ним, наши силы дали сражение, в котором Богу было угодно даровать нам победу, немало устрашившую врага». На случай, если Елизавета и ее министры не осознают важность этой победы, он добавил: «По моему мнению, большая удача выпала нашей королеве и стране, когда мы пришли сюда, и здесь мы останемся, пока Бог не пошлет нам попутный ветер». Победа англичан над испанской Армадой выглядела настолько убедительно, что даже король Филипп II пришел к выводу, что Провидение благоволит протестантам. Но за этой блестящей победой стояли не столько силы судьбы и личное мужество, сколько гораздо более приземленные факторы, одним из которых было отсутствие обручей и бочковых планок. Мир по достоинству оценил эту победу. Противник Елизаветы папа Пий V в порыве искренности писал о Дрейке: «Он отличный капитан». Не все с одинаковым восторгом приветствовали разгром Армады. Сэру Уолтеру Рэли хватило дерзости упрекнуть Елизавету в том, что она не смогла навсегда сокрушить испанцев: «Ее Величество делала все наполовину, и мелкие вторжения научили испанцев защищаться». Возможно, он был прав – об этом стоило поразмыслить. Помимо этого, английских моряков косил сыпной тиф. К тому времени, когда флагман «Элизабет Бонавентура» пришел в приморский город Маргит, от болезни скончалась почти вся команда. В числе немногих выживших был и Дрейк. Что касается испанцев, они не только оплакивали гибель людей и кораблей – поражение Армады нанесло весьма чувствительный удар по испанской гордости. Филипп II в отчаянии сказал одному из своих секретарей: «Мы находимся в таком положении, что нам лучше было бы никогда не рождаться на свет – по крайней мере, таково мое желание, ибо я предпочел бы никогда этого не видеть. Если Бог не пошлет чуда, я надеюсь умереть и отправиться к Нему до того, как это произойдет». В историю Испании эти события вошли как обусловленное Божьей волей поражение, призванное уравновесить одержанные ранее боговдохновенные победы. Это было далеко не последнее столкновение между Испанией и Англией. Но хотя какие-то победы Армада еще одерживала, она больше не доминировала в мировой политике и торговле. 4 апреля 1589 г. Дрейк и сэр Джон Норрейс, друг королевы, объединили силы, чтобы возглавить еще одно нападение на Испанию. Норрейс был крайне неоднозначной личностью. 26 июля 1575 г. он перебил на острове Ратлин две сотни шотландцев. В другой раз он отправился во главе крупного отряда воевать против испанцев на стороне голландских повстанцев-протестантов. Позднее его произвел в рыцари граф Лестер, имевший привычку разбрасываться рыцарскими званиями направо и налево (в отличие от Елизаветы, которая крайне скупо распределяла подобные почести). Дрейк и Норрейс разработали амбициозный план, задуманный как продолжение недавней победы англичан. Они собирались сжечь испанский флот, отправиться в Лиссабон и спровоцировать народное восстание против короля. Затем английский флот должен был разместиться на португальском аванпосте на Азорских островах и захватить испанский флот, возвращавшийся с сокровищами в Кадис. Посредством этих маневров Елизавета надеялась навязать союз Португалии, хотя там уже признали суверенитет Филиппа. Новым кандидатом на португальский трон при поддержке Англии должен был стать неудачливый дон Антонио, приор аббатства Крато, который пытался основать на Азорских островах правительство в изгнании, пока его не опередили более расторопные португальские дворяне. Вскоре стало ясно, что повторить успех молниеносного набега на Кадис двухлетней давности не удастся. В тот раз Дрейк в полной мере использовал фактор неожиданности – Испания была не готова противостоять его дерзкому нападению. Кроме того, ему благоволил «Протестантский ветер», загонявший испанские корабли на скалы. Теперь, когда английский флот запоздало проявил себя и обозначил свои цели, фактор неожиданности утратил силу. Погода уже не благоприятствовала англичанам: «Протестантский ветер» больше не помогал маневрам английских кораблей. Флот Дрейка в этот раз состоял, вероятно, из шести галеонов, 60 вооруженных торговых судов, 20 пинасов и примерно 5500 человек (в разных отчетах приводятся разные данные). Дрейк разделил его на пять эскадр. Он сам шел на флагмане «Ревендж», капитан Норрейс вел «Нонпарель», брат Норрейса Эдвард – «Форсайт», Томас Феннер – «Дредноут», а Роджер Уильямс – «Свифтшур». «Отмщение», «Непревзойденный», «Предвидение», «Бесстрашный», «Стремительный» – смелые имена и смелые корабли, но Испания тогда подготовилась к встрече: англичан ждал отремонтированный и отлично оснащенный испанский флот. Ситуация осложнялась тем, что своевольный фаворит Елизаветы граф Эссекс именно в это время решил пренебречь ее желаниями, вскочил на коня и ускакал из Лондона в Плимут, где спрятался на борту «Свифтшура», вознамерившись прославить себя морскими подвигами. К тому времени, когда Елизавета узнала об этом, «Свифтшур» уже вышел в море, и порывистый молодой граф оказался вне досягаемости. Елизавета отправила ему вдогонку исключительно едкое послание. «Ваш внезапный и своевольный отъезд, ваше стремление покинуть наше общество и уклониться от своей службы, как вы можете легко понять, представляется нам в высшей степени оскорбительным, – писала она. – Вероятно, слишком щедро расточаемые нами милости, которых вы ничем не заслужили, заставили вас думать, будто вы можете забыть о своем долге – никаких иных выводов мы не можем сделать из ваших странных поступков». Королева приказала графу Эссекскому немедленно вернуться. «Не вздумайте ослушаться, – предупредила она. – Иначе вы навлечете на себя наше негодование и будете отвечать за свое своенравие по всей строгости». Как будто этой угрозы было недостаточно, она отдельно написала Дрейку и Норрейсу, что капитан «Свифтшура» будет повешен на рее как соучастник заговора против королевы. А если Дрейк и Норрейс, которые также ненадолго попали под подозрение, не выполнят ее требования, их «будет ждать та же участь». Она предупредила: это не какая-то детская шалость, и пусть они не пробуют хитрить, уклоняться или пускать в ход «всякие адвокатские уловки». Когда они усомнились в ее серьезности, она заявила: «Мы ожидаем послушания… В противном случае мы сочтем вас недостойными той власти, которую вы имеете». Такая угроза заставляла серьезно задуматься. Уолсингем, просматривая это яростное письмо, заметил, что оно «написано в весьма мягких и в целом сдержанных выражениях, учитывая, как сильно была задета Ее Величество». Дрейк попал в совершенно новую переделку. Он был пиратом и любимцем королевы. Он состоял у королевы на службе, и она, восхваляя и защищая его, одновременно угрожала ему. В конце концов, она была дочерью своего отца, и угрозы составляли часть ее стратегического арсенала. Дрейк и Норрейс сообща обдумали дело. Во-первых, они находились далеко от дома, а во-вторых, слова Елизаветы не имели такого веса, как слова мужчины, каким бы строгим ни был ее тон. Дрейк считал себя незаменимым. И вместо того, чтобы повиноваться ее распоряжениям (которые она сама нередко меняла на прямо противоположные), они решили действовать дальше по собственному разумению. Дрейк и Норрейс направились на юг, в сторону Ла-Коруньи. По предварительным данным, там должны были стоять на якоре 200 испанских кораблей снабжения – невообразимо богатая добыча. Однако, прибыв на место, они с разочарованием увидели только пять кораблей. Оттуда Дрейк и Норрейс первоначально думали двинуться на север и вернуться в Плимут. Но вместо этого они выбрали путь, который в итоге привел их к одной из самых страшных катастроф в истории английского флота, тем более шокирующей, что это случилось менее чем через год после победы над испанской Армадой. Флот вопреки желанию Елизаветы направился к Лиссабону с намерением поджигать и по возможности грабить португальские и испанские корабли, и, если получится, посадить на португальский престол незадачливого дона Антонио. Помимо того что флот взял на себя откровенно пиратскую миссию, они поддержали графа Эссекского, который атаковал крепость Пениши, расположенную в тихом месте всего в нескольких милях от Лиссабона. Флот именем дона Антонио взял крепость под свой контроль – впечатляющий, но бессмысленный подвиг. Далее пути Дрейка и Норрейса разделились: Норрейс повел своих солдат по берегу к Лиссабону, а Дрейк отправился к назначенному месту встречи на кораблях. Людям Норрейса пришлось нелегко: солдат мучили жара и болезни, а увидев хорошо охраняемые грозные стены Лиссабона, они совсем упали духом. Вдобавок дон Антонио всю дорогу раздавал бесполезные советы. Когда силы англичан иссякли, Норрейс предупредил дона Антонио, что, если тот не сможет воодушевить войска и добыть столь необходимую им провизию, Норрейс поведет своих людей обратно в Англию. Тем временем Дрейк на кораблях пытался добраться до Лиссабона по извилистому устью реки Тахо. Так и не сумев справиться с этой задачей, он принялся без разбора грабить все встречные корабли. В числе прочего он ограбил 60 немецких судов с пшеницей, медью, мачтами и воском – неплохая добыча, но не то, за чем он пришел. Тем временем Эссекс потерял Пениши. Под конец, по словам современника и очевидца, он подошел к городским стенам, «ударил своим копьем и сломал его о ворота, громко призывая засевших в городе мяукающих испанцев набраться храбрости и выйти к нему, чтобы преломить с ним копья во славу своих возлюбленных. Но эти кавалеры предпочли и дальше услаждать слух своих дам сладкими речами вместо того, чтобы начертать их имена на своей груди острием английского копья». В ответ на это предложение из-за стен раздался взрыв хохота. Эссекс демонстративно вынес из своей повозки личные вещи, чтобы освободить место для раненых английских солдат – благородный жест побежденного. 8 июня Дрейк и Норрейс собрали военный совет, чтобы обсудить со своими капитанами дальнейшие перспективы. Виды на будущее в целом удручали. В сражении с испанской Армадой удача на каждом шагу сопутствовала англичанам – погода, приливы и нерешительность Филиппа играли им на руку, – но теперь высшие силы не торопились к ним на помощь. Им следовало прежде всего позаботиться о своих жизнях и сохранить лицо. На обратном пути, пытаясь спасти положение, Дрейк самовольно направился к Азорским островам (снова вопреки запрету Елизаветы), но, поскольку его флагман остро нуждался в ремонте, он ничего не добился и в конце июня 1589 г., пристыженный, вернулся в Плимут. Разгром испанской Армады в 1588 г. стал величайшей морской победой Англии. Поражение английской армады менее чем через год стало серьезным разочарованием. У Дрейка по-прежнему были имя и репутация, с которыми приходилось считаться, но тогда его обвиняли не только в стратегических ошибках, но и в нечистоплотности. Елизавета намекала, что он пренебрег возложенной на него миссией, поддавшись старым пиратским привычкам. И на сей раз ему почти нечего было разделить с короной – ни золота, ни жемчуга, ни славы, только поражение. На закате пиратской карьеры Дрейк стал жертвой собственного успеха. После набега на Кадис и беспрецедентной победы над испанской Армадой от него ожидали таких же или даже еще более ярких грабежей и пиратских подвигов, но он был не в состоянии соответствовать этим завышенным ожиданиям. Елизавета даже не пыталась скрыть свое разочарование. Она обвинила его в воровстве и пренебрежении долгом. Дрейк, разумеется, воспринял это унижение крайне болезненно, особенно потому, что другие авантюристы, такие как Уолтер Рэли, в то время пользовались куда большим расположением королевы. Звезда Дрейка гасла, но он упорно совершал набеги на испанские корабли даже после того, как разбогател. Он мог бы провести последние годы в сытом безделье в Баклендском аббатстве в обществе своей богатой и знатной второй жены. Вместо этого он предпочел отправиться на своем корабле к северу от Венесуэлы, где по своему обыкновению сражался с испанцами, охотился за их золотом и драгоценными камнями и во всеуслышание заявлял о верности королеве, даже если потихоньку откладывал часть добычи для себя. 28 августа 1595 г., снова объединив силы со своим кузеном Джоном Хокинсом, он отправился на поиски сокровищ Вест-Индии. Эта экспедиция стала последней для обоих легендарных пиратов и бывших работорговцев. Они дважды нападали на Сан-Хуан в Пуэрто-Рико, но так и не сумели сломить его оборону. Во время одной безуспешной атаки выпущенное испанскими артиллеристами пушечное ядро попало прямо в капитанскую каюту на флагмане Дрейка. В походе оба искателя приключений страдали дизентерией – тяжелой и, как правило, смертельной кишечной инфекцией, вызванной употреблением зараженной пищи или воды. Хокинс скончался от дизентерии 12 ноября 1595 г. и был похоронен в море у берегов Пуэрто-Рико. Дрейк продержался несколько дольше. Он чаще проигрывал битвы, чем побеждал. Панама, Кюрасао, Риоача, Номбре-де-Диос – оставаться в гуще событий для него было важнее, чем добиться успеха. Если в пылу сражения он и думал о своей жене Элизабет Сиденхэм или о своем доме в Баклендском аббатстве, то об этом не сохранилось никаких записей. Жизнь на борту корабля поглощала его целиком и полностью – мародерствуя в море, он чувствовал себя куда увереннее и больше на своем месте, чем на общественных собраниях в Плимуте или в гуще интриг при дворе Елизаветы. В разгар очередного похода его также настигла мучительная и кровавая дизентерия. Чувствуя, что конец близок, он попросил облачить его в доспехи. Фрэнсис Дрейк умер в гавани Портобело на северном побережье Панамы 27 января 1596 г. Его похоронили в доспехах в обитом свинцом гробу между обломками двух кораблей, «Элизабет» и «Делайт». Те, кто знал Дрейка, восхваляли его как величайшего мореплавателя своего времени. Моряк по имени Р. М., сравнивая Дрейка с его ближайшим соперником Джоном Хокинсом, делал выбор в пользу первого. По его словам, «они оба обладали многими достоинствами», и все же он считал Дрейка гораздо более выдающимся мореплавателем и личностью. «Джону Хокинсу были свойственны милосердие, умение прощать и верность слову; сэр Фрэнсис отличался твердостью в примирении и постоянством в дружбе; он был суров и учтив, великодушен и милостив». Оба были честолюбивы, но Дрейк пылал «ненасытным и, пожалуй, не вполне разумным стремлением к славе и почестям». Он «щедро давал обещания и в невзгодах вел себя сдержаннее, чем в удачные времена». Иногда он бывал излишне вспыльчивым, слишком резко осуждал других и «чересчур наслаждался неприкрытой лестью», но в нем не было ни злобы, ни скупости Хокинса. Оба были «великими командирами», признавал Р. М., «но не может быть никакого сравнения между их достойными и благородными качествами, ибо у сэра Фрэнсиса Дрейка их имелось несравненно больше».