Что касается герцога Пармского, «по моему мнению, он ведет себя как медведица, у которой украли детенышей, и без сомнения, будучи таким великим воином, он вскоре, если сможет, возьмется за какое-нибудь важное дело, ибо теперь от этого зависит его покой». Несмотря на все эти опасности, Дрейк видел выход из положения. «Хорошо бы нам восстановить силы возле Дюнкерка и сегодня ночью или завтра утром показать их флоту, что мы возвращаемся и готовы опять идти за ними в погоню». Дрейк не исключал, что в таком случае испанцы от отчаяния могут даже поднять мятеж против герцога Пармского. Это была всего лишь надежда, но в тот момент у Англии ничего кроме нее не оставалось. В тот же день, 10 августа, лорд Говард отправил лорду Берли из Маргита письмо, в котором сообщал о бедственном состоянии солдат и моряков, рисковавших жизнями, чтобы спасти Англию от испанцев (Дрейк в своем послании упомянул об этих сложностях лишь вскользь). Отважную команду «Элизабет Ионы» в самом начале похода поразила неизвестная инфекция. Из пятисот человек двести уже погибли, и это число с каждым часом увеличивалось. Встревоженный Говард приказал кораблю бросить якорь, всей командой сойти на берег, освободить корабль от балласта и 3–4 дня очищать его от «заразы» огнем. После этого он набрал в команду «новых людей, самых высоких и умелых, каких я когда-либо видел». Однако болезнь вернулась «и свирепствовала сильнее, чем прежде, унося людей с неслыханной быстротой». Он ошибочно предположил, что источником инфекции служит смола, которой пропитывали корабельные доски. При этом проблема не ограничивалась только одним кораблем, предупреждал Говард, – она затронула весь флот. Помимо этого, корабли находились в море много месяцев подряд, и у моряков было «мало одежды и никаких денег, чтобы купить ее», поэтому он «счел бы за великое благо, если бы им прислали на тысячу фунтов или две тысячи марок чулок, дублетов, штанов, туфель и тому подобного», и как можно скорее. В противном случае, опасался лорд Говард, «большинству моряков вскоре придется ходить голыми». Душераздирающие призывы Говарда не произвели на Берли никакого впечатления. Он не собирался тратить деньги на спасение моряков, даже если они рисковали жизнью ради защиты своей страны. Жестокая финансовая логика подсказывала Берли, что зараженным людям лучше умереть на месте, будь то в Маргите или на борту своих кораблей. По его расчетам, Англию защищало 12 000 человек, и на них требовалось 16 800 фунтов стерлингов «в виде жалованья и продовольствия». Корона просто не могла позволить им всем остаться в живых. 26 августа Джон Хокинс написал Берли очередное письмо, пытаясь переубедить его. «Ваша светлость может подумать, что смерть или увольнение больных и немощных позволит сэкономить часть общего жалованья». Если так, то он ошибался. «Когда кто-то умирает, его жалованье делят между собой его приятели. На место уволенных, больных и непригодных к службе, которых действительно много, берут новых людей, и те требуют, чтобы им платили не меньше, чем они получали на своем последнем месте на берегу. На всем этом можно потерять больше денег, чем сберечь». На случай, если Берли считал, будто Хокинс или кто-то еще собирается нагреть руки на этом деле, он напоминал: «Если и следует экономить, то лишь так, чтобы это шло на пользу Ее Величеству». И добавил: «Корабли, которые я приказал осмолить, из тех, что находились под командованием сэра Фрэнсиса Дрейка, я нахожу полностью укомплектованными людьми, и многие из них даже сверх положенного числа». Вернувшись в Дувр 21 августа, Говард вызвал Дрейка, Хокинса и других командиров, чтобы сообща оценить состояние флота. Несмотря на одержанную победу, у этой истории была горькая изнанка, «о которой с печалью и горем я должен поведать Вашим светлостям». Начать с того, что «большая часть флота поражена тяжелой болезнью, и люди ежедневно умирают». Инфекция распространялась с такой скоростью, что многие заподозрили в ней чуму. Простым набором новых моряков взамен умерших решить проблему не удалось: «Мы видим, что новые люди, которых мы вербуем на наши корабли, сегодня заразившись, завтра уже умирают, так что на многих судах едва хватает матросов, чтобы поднять якоря». Говард рекомендовал королевским советникам поделить флот на две части и наладить снабжение их свежими продуктами, чтобы свести к минимуму распространение болезни. В самых торжественных выражениях он предупредил: «Мы все, здесь присутствующие, не видим других способов дальше нести свою службу, поскольку потери среди моряков слишком велики, и ни одной державе не под силу справиться с подобным». Быстро распространяющаяся инфекция, лекарства от которой не существовало, нанесла англичанам гораздо больше вреда, чем враг. Говард умолял советников донести до королевы всю серьезность положения. Кроме того, имелся еще один вопрос, возможно, более приземленный, но не менее важный для людей. Они затаили «большое недовольство» из-за того, что обещанное им жалованье «едва доходило до них». Некоторым и вовсе не заплатили. Короне следовало рассчитаться с ними до 25 августа, иначе у Англии не окажется флота в тот момент, когда он будет особенно нужен. Дрейк, вернувшись на «Ревендж», 23 августа снова излил душу в письме Уолсингему, с примечательной объективностью оценив боевые перспективы Англии и Испании. Пожалуй, никто не мог высказаться на этот счет точнее его: «Неопределенность сообщений, ежедневно поступающих к нам из Кале, Дюнкерка, Остенде, Флушинга и из Шотландии, а также от тех кораблей и пинасов, которые милорд адмирал отправил на разведку, вынуждает меня полагаться скорее на собственные догадки, чем на их донесения, поскольку их сведения слишком сильно расходятся друг с другом: одни утверждают, будто герцог Медина-Сидония со своим флотом снова возвращается, а герцог Пармский движется к месту высадки, чтобы соединиться с ним, другие утверждают, что испанский флот уже наверняка миновал Шотландию и направляется к себе домой. Эти отчеты совершенно противоположны друг другу». Что касается возвращения в Испанию, у Дрейка были на этот счет свои соображения. «Если их флот попытается вернуться, то в это время года ветер не позволит им идти обратно тем же путем, каким они пришли, потому что в этой части теперь дуют скорее западные ветры. Этот ветер, который дует ныне, если там он не более восточный, чем здесь, вряд ли позволит их флоту… обойти с другой стороны Шотландию и Ирландию». И герцог Медина-Сидония, и герцог Пармский нуждались в «хорошей погоде», чтобы осуществить назначенную встречу, и, если ветер им не поможет, «они никогда не исполнят того, что обещали королю, своему повелителю». Герцогу Пармскому требовался умеренный бриз, потому что у него были маленькие корабли. Герцогу Медина-Сидония был необходим такой же ветер, поскольку у него в пределах досягаемости не было безопасных гаваней. Но надеждам испанцев не суждено было сбыться. Что касается герцога Пармского, за ним, по мнению Дрейка, «следовало бы зорко присматривать в течение этих 20 дней, хотя бы армия Испании и не возвращалась этим путем», потому что его силы по-прежнему представляли угрозу для Англии. Здесь Дрейк замялся, подойдя опасно близко к болезненной теме слабости армии Ее Величества. Не желая унижать королеву и ее министров, он в расплывчатых выражениях выразил надежду, что власти предержащие «будут воодушевлять нас и впредь». Однако, предлагая свои меры, Дрейк не до конца осознавал весь масштаб сражения. На случай, если Армада попытается найти убежище у берегов Шотландии, Елизавета заручилась поддержкой короля Якова VI, пообещавшего, что он поможет ей в борьбе с врагами Англии. Согласие Якова выглядело особенно примечательно еще и потому, что его матерью была Мария Стюарт, королева Шотландии. Несмотря на эту драматическую историю, Яков VI решил отказаться от католичества в пользу протестантизма – возможно, в надежде, что бездетная Елизавета в конце концов сделает его своим наследником. Когда на кону стоит такой приз, религиозные принципы можно отбросить в сторону. Нельзя сказать, что Елизавета сразу безоговорочно поверила Якову. До этого он не раз выступал с антианглийскими речами и публично поддерживал интересы Испании. У Елизаветы были все основания полагать, что он может притворяться. Филипп, в свою очередь, был уверен, что Яков откажется помочь ей из-за ужасной истории с Марией, ведь «кровь его убитой матери еще не остыла». Но Яков смотрел на дело иначе. Чтобы склонить его на свою сторону, Елизавета отправила в Шотландию своего посланника незадолго до того, как там появилась затравленная Армада, и пообещала Якову титул герцога и 5000 фунтов стерлингов в год. Он поспешил принять эти щедрые предложения, однако позднее, когда кризис миновал, Елизавета отозвала их. Она пыталась спасти свою жизнь, уберечь королевство и сэкономить немного денег – одновременно. В отсутствие финансов Елизавета I сделала ставку на свой королевский авторитет и яркую харизму. Требовалось поднять боевой дух подданных, поскольку битва с испанской Армадой, начавшаяся на море, грозила перейти на сушу. Заручившись поддержкой государыни, граф Лестер, получивший новый титул «генерал-лейтенанта и капитана армий и компаний королевы», собрал дивизию солдат в Тилбери в Эссексе, примерно в 20 милях от устья Темзы. Но даже Лестер считал, что в сражении на суше Испания обязательно победит. Войска герцога Пармского имели репутацию «лучших солдат христианского мира на сегодняшний день», в то время как английские солдаты, по отзывам, «больше интересовались модой, чем дисциплиной». Однако у герцога Пармского были свои трудности. Он собирался привести в Англию не менее 30 000 солдат, но в его распоряжении находилось лишь 18 000, и их число быстро сокращалось из-за болезней. Англия набрала 26 000 тысяч солдат, однако всего через неделю у них закончились припасы, и часть людей разбежалась по домам, прежде чем дело дошло до сражения. Филипп II в глубине души не слишком надеялся на победу над протестантскими безбожниками. Он передал герцогу Медина-Сидония запечатанные инструкции, разрешающие ему провести переговоры с Англией в случае, «если (не дай Бог) исход окажется не слишком благоприятным и решить дело силой оружия нам не удастся». В этом прискорбном случае герцогу разрешалось предложить Англии «ограниченные уступки», а если он не сможет их вытребовать, Филипп II был готов согласиться на то, чтобы католикам в Англии позволили свободно совершать свои богослужения (что теоретически они и так уже могли делать). Внезапно самый могущественный монарх Европы перестал казаться непобедимым. Скорее он походил на правителя, который неожиданно зашел слишком далеко и старается сохранить лицо. В конце концов, Филиппу II оставалось только уповать на то, что Бог не позволит ему потерпеть неудачу. В тот критический момент в битву вступила сама Елизавета I. По совету графа Лестера она решила устроить смотр своим войскам и поддержать их боевой дух собственным примером. Она была женщиной, но вместе с тем и воином. 9 августа Елизавета прибыла в деревню Тилбери, стоящую на высоком берегу Темзы там, где ее русло сужается примерно до 220 м. Облаченная в ослепительно-белый наряд и сверкающую серебром кирасу, королева появилась перед солдатами верхом на сером мерине – все это намекало, что она в случае необходимости готова сражаться насмерть вместе с ними. По обе стороны от нее ехали граф Лестер и граф Эссекс. В тот день Елизавета, воззвав к первобытным инстинктам воинов, произнесла одну из самых знаменитых своих речей: Мои возлюбленные подданные! Некоторые, пекущиеся о нашей безопасности, убеждали нас остеречься и не появляться посреди вооруженного собрания, опасаясь предательства; но уверяю вас, я не желаю дожить до того дня, когда не буду доверять моему верному и любящему народу. Пусть страшатся тираны. Бог мне свидетель, я всегда считала своей главной силой и защитой верные сердца и добрую волю моих подданных, и поэтому я пришла к вам, как вы видите, в этот час не для увеселения или забавы, но для того, чтобы оказаться в гуще битвы, жить и умереть среди вас, во имя моего Бога, моего королевства и моего народа, за мою кровь и мою честь. Кроме этого она произнесла другие памятные слова: Я знаю, что обладаю телом слабой и немощной женщины; но в этом теле заключены сердце и отвага короля – короля Англии. И я считаю подлой насмешкой то, что герцог Пармский, король Испанский или иные князья Европы смеют вторгаться в пределы моих владений. Чтобы не допустить такого бесчестия, я сама готова взять в руки оружие, я сама готова вести вас на битву, судить и вознаграждать каждого из вас за ваши подвиги на поле боя. Я уже знаю, что своей отвагой вы заслужили немало наград, и мы уверяем вас, мы даем свое королевское слово, они будут вам должным образом выплачены… Мы вскоре одержим славную победу над врагами моего Бога, моего королевства и моего народа. Она произнесла волшебное слово – «вскоре». Время пришло. Ее слова совершили чудо. Очевидцы рассказывали, что в ответ войска «издали продолжительный громогласный крик». Лестер позднее замечал, что королева «настолько воспламенила сердца своих добрых подданных, что, я думаю, самый слабый из них теперь мог бы помериться силами с самым гордым испанцем, осмелившимся явиться в Англию». Со дня своей коронации Елизавета I руководствовалась в своих поступках верой в то, что ее власть исходит главным образом от английского народа, перед которым она, согласно Божьему повелению, несет ответственность. И тогда в Тилбери она наглядно продемонстрировала эту убежденность: своим женским голосом она заявила, что обладает сердцем и отвагой короля. В этом ярком образе заключалась вся суть ее правления. Долгие годы Англия страдала негласным, но от этого не менее разрушительным комплексом неполноценности, оставаясь в тени несокрушимой Испанской империи. Даже победы Дрейка над испанцами в основном представляли собой акты вандализма – это были, как удачно выразился сам Дрейк, описывая свой набег на Кадис, попытки «подпалить королю бороду». Теперь, наконец, Англия могла претендовать на полноценную победу. Вскоре в ознаменование славной победы Англии над Испанией были отчеканены памятные серебряные монеты. На них красовались английские брандеры – прекрасный символ, – прогоняющие испанцев. На некоторых был выгравирован латинский девиз Venit, vidit, fugit («Пришел, увидел, убежал»), лишний раз напоминающий об унижении испанцев. Группа придворных, в числе которых был и Дрейк, заказала знаменитый «Армадный» портрет Елизаветы: королева царственно возлагает руку на земной шар, а рядом с ее головой виднеются сцены сражений – снова английские брандеры и обломки испанской Армады на скалистом побережье. Ныне это был ее мир. Те, кто внимательно изучал портрет, догадывались, что для него, вероятно, позировала не сама Елизавета, которая была уже в преклонном возрасте, а скорее кто-то из ее более молодых служанок. Елизавета хорошо понимала, как важен имидж – на портрете ей нельзя выглядеть изможденной и постаревшей, особенно в момент торжества. Речь Елизаветы ознаменовала окончание битвы с испанской Армадой – или так казалось. Смертоносные корабли Армады не вернулись в Англию. Испанцам не удалось захватить земли, о которых Шекспир несколько лет спустя писал: …царственный сей остров, Страна величия, обитель Марса, Трон королевский, сей второй Эдем, Противу зол и ужасов войны Самой природой сложенная крепость, Счастливейшего племени отчизна. Та Англия, что побеждала всех[8]. И все же англичане начали сомневаться в своей исторической победе. Почему в решающий момент у них закончились боеприпасы? Они могли бы потопить гораздо больше испанских кораблей, если бы у них было достаточно снарядов. Почему они не стали захватывать испанские корабли? Совет набросился с резкой критикой на Говарда, не сумевшего взять на абордаж вражеские суда. Воинственные настроения в Англии быстро остыли. На следующий день после того, как Елизавета произнесла свою воодушевляющую и явно призывавшую к оружию речь, она снова изменила решение и приказала собравшимся в Тилбери солдатам сворачивать лагерь. Корона не могла позволить себе содержать их, когда в них не было непосредственной необходимости. Что касается военного флота, который, как она выразилась, служил стенами Англии, то почти все моряки были уволены, а большинство кораблей немедленно списано из состава регулярного флота. На начало августа Елизавета командовала 197 кораблями. В начале сентября их осталось всего 34. Фрэнсис Дрейк сетовал, что эти резкие сокращения могут поставить под угрозу безопасность Англии, но его никто не слушал. Лорд-казначей вздохнул с облегчением, избавившись от огромной статьи расхода, а это было намного важнее. Война, хотя и недолгая, оказалась гибельно дорогой, как и опасался Берли. Елизавета занимала деньги у своих богатых подданных, но под высокие проценты (10 %). Она заняла дополнительные средства у лондонского Сити. Она извлекла из финансового резерва страны огромную сумму – 100 000 фунтов стерлингов. Она вложила часть своего личного состояния. Но Англия балансировала на грани финансового кризиса, а Берли всеми правдами и неправдами пытался получить дополнительные ссуды. Август еще не закончился, а он уже признавался Уолсингему: «Я вижу, что многие ропщут, а недовольный народ – это радость для врага». Даже моряки, которые рисковали жизнью, защищая свою страну, не получили положенных выплат. На «вознаграждение раненым» корона потратила ничтожные 180 фунтов стерлингов. Многие из этих раненых должны были вскоре умереть. В конце концов голод и болезни унесли жизни половины выживших, и дальше положение лишь ухудшилось. Но одну смерть, хотя и не связанную прямо с военными действиями, Елизавета переживала особенно остро. Пока Англия праздновала чудом доставшуюся победу над Испанией, самый близкий советник и, возможно, любовник Елизаветы, Роберт Дадли, граф Лестер, решил отправиться на курорт в Бакстоне среди живописных холмов Дербишира. К тому времени здоровье Дадли ухудшилось, и он путешествовал не торопясь. Он остановился в Корнбери, в Оксфордшире, где, согласно одному источнику, «плотно поужинал», а затем в течение ночи «заставлял себя извергнуть съеденное». Там его настигла болезнь, которую Шекспир называл болотной лихорадкой, – малярия. Это была одна из самых серьезных и широко распространенных болезней той эпохи – ее переносили комары, во множестве водившиеся в болотистых районах вдоль Темзы. Малярия вызывала лихорадку, озноб, рвоту, судороги, кому и, в конечном итоге, смерть. Она служила одной из главных причин смертности в Лондоне. Средняя продолжительность жизни тогда составляла всего 35 лет – Лестеру насчитывалось уже 55 лет. В присутствии своей жены Летиции Роберт Дадли, 1-й граф Лестер, умер 4 сентября 1588 г., оставив после себя долги свыше 20 000 фунтов стерлингов. Узнав о кончине Лестера, Елизавета заперлась в своих покоях и оставалась там, «пока казначей и другие советники не взломали двери и не вошли, чтобы увидеть ее». Она, конечно, питала склонность к театральным жестам и порой вела себя с Лестером так же высокомерно и жестоко, как со всеми остальными, но в то же время она была глубоко привязана к нему. В мире предателей, убийц и посредственностей он был рядом с ней и неизменно поддерживал ее правление с тех самых пор, когда еще юношей появился при дворе. Всю оставшуюся жизнь она хранила в запертой шкатулке рядом с кроватью сентиментальное письмо, которое он написал ей незадолго до своей смерти. Я смиренно молю Ваше Величество простить вашего бедного старого слугу за дерзость и осмеливаюсь спросить, как поживает моя милостивая госпожа и стало ли ей в последнее время легче. Ибо главнейший в этом мире предмет моих молитв – ваше крепкое здоровье и долгая жизнь. Что касается моего бедственного случая, я все еще продолжаю принимать ваше лекарство и нахожу, что [оно] помогает гораздо лучше, чем любое другое средство, которое мне давали прежде. Таким образом, надеясь найти совершенное исцеление на водах и не переставая молиться о счастье и благополучии Вашего Величества, смиренно целую ваши стопы. Написано в вашем старом доме в Райкоте, в утро четверга, готовым отправиться в путь самым верным и покорным слугой Вашего Величества, Р. Лестером На нем она написала: «Его последнее письмо». В похоронном кортеже графа Лестера, проследовавшем из Кенилворта в Уорик, не хватало двух человек: его жены Летиции, которая прислала вместо себя письмо, в котором называла его «лучшим и самым дорогим из мужей», и Елизаветы, которая по традиции никогда не присутствовала на похоронах. Она отказалась простить огромный долг, который Лестер накопил за всю жизнь на службе у королевы, и выплачивать его пришлось Летиции. Положение усугубилось тем, что Елизавета конфисковала все его земли, Лестер-хаус с видом на Темзу и всю хранившуюся в нем коллекцию произведений искусства. Обремененная по причине мстительности Елизаветы долгами на 50 000 фунтов стерлингов, Летиция много лет не могла выпутаться из судебных тяжб. В отчаянии она вышла замуж за простолюдина, чтобы избежать долгового иска. С этих пор Елизавете предстояло вести дела в одиночку, без советов Дадли – еще один близкий человек навсегда покинул ее. Эта потеря нанесла ей тяжелый удар. Она заперлась в своей спальне и долго отказывалась выходить. Через два месяца, в ноябре 1588 г., Елизавета выглядела «сильно постаревшей и измученной, и в глубокой меланхолии». Пытаясь отвлечься от смерти Лестера, она приняла участие в праздновании победы над испанской Армадой. В этом же месяце, одетая в белое с серебром, словно воплощение вечной королевской власти, она вышла из своей спальни и села в колесницу, запряженную парой белых лошадей. Впереди шли королевские трубачи, а сзади следовали дворяне и слуги из ее свиты. Среди прочих в этой привилегированной группе был тщеславный, честолюбивый и вспыльчивый Роберт Деверо, 2-й граф Эссекс, которому вскоре должно было исполниться 24 года, – новый фаворит королевы (которая, кстати, была старше его более чем на 30 лет). Говорили, что граф стремился занять место Лестера, и тогда у него, пожалуй, были все шансы этого добиться. Королева уже отдала юноше ранее принадлежавшее Лестеру звание королевского шталмейстера, и его постоянно видели рядом с ней. Они часто играли в карты по ночам, и ходили слухи, что он возвращался в свои покои «лишь под утро, когда запевали птицы». Елизавета уговорила его переехать в апартаменты Лестера в Сент-Джеймсском дворце, откуда могла вызвать его в любое мгновение. Впрочем, появлялись и тревожные признаки. Граф нарушил этикет, осмелившись в одном споре пожаловаться на Елизавету за то, что она встала на сторону Уолтера Рэли, простолюдина, и повернулся спиной к королеве, прежде чем в раздражении выйти из комнаты. Никто не смел поворачиваться спиной к королеве, и она не преминула высказать ему свое возмущение. Но, несмотря на все это, молодой граф упивался своим положением. Он заказал Николасу Хиллиарду свой портрет: на картине «Юноша среди роз» Деверо стоит скрестив ноги, беззаботно прислонившись к дереву, увитому белыми розами. Десять лет спустя его надменность стала причиной его гибели. В сражениях с испанцами англичане потеряли всего сотню человек, но после битвы на них обрушились другие напасти – сыпной тиф, пищевые отравления, цинга. Говард наблюдал за гибелью своих людей с чувством фатализма. «Таков неизменно печальный исход великих деяний во славу отечества», – сокрушался он. Испанские моряки, оказавшиеся в отчаянном положении вдали от дома, несли еще более тяжелые потери. Многие корабли Непобедимой армады, спасаясь бегством, обогнули Шотландию с севера и были вынуждены плыть на запад, чтобы войти в Атлантику и взять курс на Испанию. Припасов оставалось в обрез, а сознание унизительного поражения только усугубляло их бедствия. Герцог Медина-Сидония сообщал королю Филиппу II: «Я не возьмусь описать Вашему Величеству все беды и тяготы, которые мы пережили. Их было больше, чем когда-либо прежде». Лоялисты не посмели передать королю катастрофические новости, поэтому поначалу сообщения о великой битве, доходившие до ушей Филиппа II, звучали в триумфальном ключе: Испания победила, а Эль Драке взят в плен. Когда стали ясны истинные масштабы разгрома Испании, Филипп II воспринял известие с пугающим стоицизмом: «В деяниях Господа нет ни потерь, ни приобретений, и нет бесчестья; об этом больше не следует говорить». Однако наедине он признавался, что предпочел бы никогда не рождаться на свет, и говорил, что избавить его от страданий может лишь чудо. Но чуда не произошло. Со временем у Филиппа II выработалась иррациональная, но стойкая модель поведения: он стал прикладывать вдвое больше усилий для завоевания Англии. По его мнению, «из-за того, что произошло, война стала тем более необходимой».