Герцог Алансонский вернулся на континент и через два года умер от малярии. Ему было 29 лет. Елизавете, пережившей незадачливого жениха, было около пятидесяти. Хотя ее девиз гласил SemperEadem («Всё та же»), она быстро старела. Она была последней из своего рода. Странным образом отсутствие мужа или ребенка создало вокруг нее культ девственности. Королева-девственница жертвовала личным счастьем ради блага Англии. Личности более приземленные шептались, будто дело в каком-то дефекте, из-за которого она неспособна на физическую близость. Драматург Бен Джонсон, среди елизаветинцев уступавший только Шекспиру, сплетничал, будто у Елизаветы есть «мембрана, не позволяющая ей принять мужчину, хотя она, к своему удовольствию, перепробовала многих» – разумеется, ни доказать, ни опровергнуть подобные сплетни невозможно. С возрастом ошеломляющий мертвенно-бледный макияж Елизаветы становился все ярче. Она старалась спрятать шрамы от оспы, морщины и почерневшие зубы, подкладывала за щеки мягкую ткань, чтобы выглядеть моложе. Во всем этом убранстве она являла придворным и народу искусственный образ. Свинцовые белила и уксус, смешанный с яичным белком, придавали ее лицу призрачное царственное сияние, на губах алела киноварь. Свинец разъедал ее кожу, а киноварь (токсичный сульфид ртути) медленно отравляла ее каждый раз, когда она проводила языком по губам. Скрывая признаки старения, эти косметические средства одновременно подтачивали ее тело и разум. К признакам отравления ртутью относятся мышечная слабость, сыпь, перепады настроения, потеря памяти, нарушение речи, зрения и физической координации, особенно при ходьбе и письме, онемение или покалывание в руках и ногах. Елизавета периодически страдала от всех этих симптомов. Великое достижение Дрейка неумолимо отодвигалось в прошлое, а ему тем временем приходилось бороться с превратностями судьбы. Его жена Мэри умерла в конце января 1581 г.; ее похоронили в Плимуте. Детей у них не было, но Дрейк взял под опеку племянника жены, Джонаса, оставшегося сиротой, когда его родители умерли. После смерти Мэри Дрейк какое-то время жил в аббатстве Бакленд до того, как снова покинул Англию. Он стал членом парламента, хотя на этом поприще не проявлял особенной активности и не сделал ничего выдающегося. Дрейк оказался на этом месте так же, как стал мэром Плимута, – скорее символически, а не потому, что питал склонность к законотворчеству. Законопроекты, которые ему представляли, в основном касались вопросов торговли, редко вызывали у него интерес или как-то соотносились с его опытом, за исключением одиозного закона о борьбе с пиратами и пиратством, который он решительно отказался одобрить. Свою позицию он объяснил тем, что считает себя убежденным сторонником королевы. Подобные заявления можно было делать сколь угодно часто. Несмотря на все это, главным и славнейшим делом его жизни оставалось кругосветное плавание. В радостной шумихе, поднявшейся вокруг украденных богатств, привезенных Дрейком в Англию, подлинное значение его необыкновенного путешествия – первого по-настоящему успешного кругосветного плавания – отошло на второй план. Нигде не рассказывали о тех, кто погиб в пути, служа короне, об их приключениях и открытиях. Это была пиратская экспедиция, а не научное путешествие. Самого Дрейка мало интересовали необыкновенные природные явления, с которыми ему довелось столкнуться, приливы и штормы, звезды и планеты, многообразие незнакомой растительной и животной жизни, изумительные геологические образования, диковинные обычаи и умения жителей новых земель, – его интересовала только их непосредственная стратегическая ценность. Проявляя бесконечную изобретательность на море, он редко останавливался, чтобы поразмышлять обо всем, что видел и совершил. Для исследователя мира и первого успешного кругосветного путешественника в истории его взгляды оставались на удивление узкими. Он пробыл на чужбине три года, десятки раз рисковал жизнью и видел мир таким, каким его не видел ни один другой англичанин, но он оставался все тем же Фрэнсисом Дрейком, который покинул Плимут в 1577 г., движимый взрывной смесью веры, жадности, неугомонности и бесстрашия. На родине он столкнулся с критикой и завистью. Когда Дрейк хотел преподнести Уильяму Сесилу, входившему в ближний круг королевы, 10 золотых слитков, захваченных на корабле серебряного флота Испании (целое состояние), тот во всеуслышание заявил, что не принимает в подарок краденое добро. Поступок Сесила нанес болезненный удар по самолюбию Дрейка. В другой раз во время званого ужина Дрейк начал хвастаться своими дерзкими набегами на испанцев, и граф Сассекс, считавший его грубияном и выскочкой, возразил, что захват невооруженного судна вряд ли можно считать великим подвигом. Дрейк настаивал на своем, пока граф Арундел не осадил его, назвав бесстыжим наглецом. Дрейк действительно был грубым выскочкой по сравнению с тем цветником английского дворянства, которым окружила себя Елизавета. Мореплаватель вел себя грубо и бесцеремонно, но именно эти качества сделали его хорошим пиратом. Его неотесанные грубые манеры не соответствовали утонченным стандартам придворного общества, считавшего его выскочкой. Эти малые светила были глубоко возмущены его успехом и внезапным богатством. В отличие от них, он не имел на это прирожденного права. Пренебрежительные высказывания представителей высшей знати больно задевали самолюбие Дрейка. Раздосадованный, он пытаться купить себе место среди них. «Ничто не беспокоило его сильнее, – заметил один наблюдатель, – чем то, что некоторые важные люди при дворе отвергали золото, которое он им предлагал, на том основании, что оно добыто пиратством». Чтобы заставить критиков замолчать, кто-то – королева? или сам Дрейк? – анонимно предложил им 50 000 дукатов. Но желающих не нашлось – возможность презрительно смотреть на уроженца Девона сверху вниз была несравненно ценнее. Одни превозносили его до небес, другие смешивали с грязью. Он не знал своего места, а благосклонность королевы делала его еще более хвастливым и невыносимым. Елизавета I по-прежнему отклоняла все испанские претензии по поводу Дрейка. Она отказалась выслушать Мендосу, хотя многие при дворе убеждали ее вернуть Испании украденное сокровище и выдать вместе с ним и самого Дрейка. Это было бы справедливым возмездием. Ее упорное молчание и нежелание публично осуждать рыжеволосого девонца истолковали как поддержку. Отныне он считался ее личным пиратом. Мендоса ворчал, что «королева проявляет необычайную благосклонность к Дрейку» на публике – он подолгу разговаривает с ней, бывает у нее в кабинете и прогуливается с ней в саду, что служило верным признаком королевской милости. Чтобы прояснить дело, она объявила о своем намерении посвятить Дрейка в рыцари. Мендоса не терял надежды вернуть сокровища. Он писал королеве и требовал встречи. В конце концов Елизавета I приняла его, но почти все время аудиенции говорила о своих тревогах, связанных с Ирландией. Когда Мендоса попытался направить разговор в нужное ему русло, она в ответ «закричала так громко, как никогда раньше, – вспоминал он, – и заявила, что это я виноват во всем, что произошло. Я же с улыбкой сказал ей, что она говорит, как истинная леди». Но что бы ни говорил Мендоса, это не имело значения – ему никогда не удавалось манипулировать Елизаветой или обманывать ее, как всех ее придворных, и, если уж на то пошло, даже своего суверена, короля Филиппа II. Неожиданный успех кругосветного плавания Дрейка вдохнул новую жизнь в концепцию английской или, если использовать новаторскую терминологию Джона Ди, Британской империи. Эта империя должна была стать полной противоположностью непримиримому католическому монолиту, созданному Испанией. Неповоротливая Испанская империя плохо поддавалась управлению в глобальном масштабе, а ее неизменным спутником был геноцид, спровоцированный войнами или новыми болезнями. Испанская колониальная империя ассоциировалась с жестокостью и эксплуатацией, а не с блеском и инновациями. Христианство навязывалось коренным народам лишь как средство дисциплины, а не как путь к миру, мудрости или спасению души. Британскую империю можно было считать меньшим из двух зол – по крайней мере, с точки зрения коренных народов. Она должна стать открытой, а не закрытой системой. Вместо того чтобы грубо отбирать имущество у местных жителей, английские путешественники завязывали с ними партнерские отношения в форме примитивного капитализма. Эта империя преследовала в основном коммерческие и стратегические, а не военные или религиозные цели. К тому времени английский пророк и автор имперской концепции Джон Ди удалился от забот реального мира в царство духов – он пытался общаться с ангелами через посредников и много лет провел в странствиях по Европе. Хотя в Англии о нем постепенно забывали, его идея жила. Он оставил Елизавете I в наследство высокую цель, не ограниченную рамками простого выживания. Что касается Дрейка, он мог бы и дальше вести спокойную престижную жизнь хозяина Баклендского аббатства, однако эта интермедия не продлилась долго. В конце концов Дрейк решил снова стать пиратом королевы. Он отлично владел этим ремеслом, и оно подходило ему как нельзя лучше. Скандал вокруг украденных Дрейком испанских сокровищ бушевал несколько месяцев. 9 января 1581 г. Мендоса сообщил Филиппу, что самые близкие министры королевы, в том числе Лестер и Уолсингем, уговаривали ее направить часть добычи Дрейка «фламандским мятежникам, чтобы дать им возможность вести войну и нанять войска в Германии, а также поддержать французских гугенотов, что, по их словам, надежно защитит ее и значительно усилит ее власть, и вовлечет Ваше Величество в долгую и дорогостоящую войну, оплаченную вашими же собственными деньгами». На самом деле Англия не была готова начать войну за продвижение протестантизма на континенте. Эта слишком дорогая затея грозила настроить английских католиков против английских протестантов и создать предпосылки для гражданской войны. Не желая воевать с Испанией, рассказывал Мендоса своему королю, они попытались «искусить меня, клятвенно пообещав, что, если я перестану бранить Дрейка, я могу рассчитывать на 50 000 крон вознаграждения для себя или любого другого человека, на которого я укажу». Но он, конечно, не согласился: «Ни это, ни какое-либо другое предложение не заставит меня даже на волосок отступить от моего долга перед Вашим Величеством». Это пылкое заявление невольно заставляло подозревать, что именно это он и собирался сделать. Огромное, но словно бы не существующее состояние, похищенное Дрейком, по-прежнему не давало Мендосе покоя. Его возмущало, что «против него не найти никаких доказательств, и сколько он на самом деле украл, остается неизвестно, хотя даже из тех меморандумов, что мне прислали, вырисовывается огромная сумма». Пытаясь достучаться до Филиппа II, Мендоса предупреждал: «Дрейк тратит больше денег, чем любой другой человек в Англии, и то же можно сказать обо всех, кто вернулся с ним из плавания». А как насчет усыпанной драгоценностями диадемы, которую Дрейк подарил королеве? «Она надела ее на Новый год, – напомнил Мендоса Филиппу II. – В ней пять изумрудов, три из них длиной почти с мизинец, и два круглых, общей стоимостью 20 000 крон, – хорошо известно, что они добыты в Перу». Ему не нужно было напоминать королю, кому по праву принадлежат эти камни. «Он, как здесь принято, преподнес королеве новогодний подарок – бриллиантовый крест стоимостью 5000 крон». Впрочем, щедрость Дрейка покоряла далеко не всех. Лорд Берли отказался от 300 крон, заявив, что Дрейк их просто украл. Граф Сассекский по той же причине презрительно отверг предложенные Дрейком 800 крон. Но с королевой дело обстояло совершенно иначе. Мендоса стонал от отчаяния, описывая ее задушевные отношения с рыжеволосым пиратом из Девона. «Королева публично проявляет необычайную благосклонность к Дрейку и подолгу разговаривает с ним». И это еще не все. «Она приказала доставить его корабль на берег и поместить его в свой Арсенал недалеко от Гринвича как диковинку». Выставлять напоказ корабль, причинивший испанцам столько вреда, было явным оскорблением. Для Мендосы это выглядело так, будто мир перевернулся с ног на голову. Пират Дрейк не посажен в тюрьму, не предан суду и не казнен. Вместо этого в награду за воровство он наслаждался благосклонностью королевы и бог знает чем еще. И все это время Елизавета, искусная лицемерка, по-прежнему отрицала, что Дрейк вернулся в Англию из своего трехлетнего путешествия на край света с чем-то ценным. 24 июня Мендоса с досадой писал королю Испании: «Я не могу передать Вашему Величеству всю глубину неискренности поступков королевы и ее министров. Помимо того что она говорит прямо противоположное тому, что до этого написала, она ежеминутно противоречит мне, когда мы разговариваем». Ему удалось довольно точно запечатлеть способ действий Елизаветы – так она вела себя не только с дипломатами, но и с любовниками, министрами и шпионами. Она была на войне, но она не воевала. Она была влюблена, но она не любила. В своем правлении она разыгрывала грандиозную импровизацию, оставляя всех вокруг в замешательстве и сомнениях. В середине января Мендоса узнал, что королева выдала Дрейку 10 000 фунтов «из денег, хранящихся в Тауэре». Эти деньги Дрейк украл у Испании. Тем не менее «в подписанном королевой сопроводительном документе говорилось, что это награда [награда!] за его плавание». Мендоса подозревал в этом деле еще более зловещую подоплеку – возможно, на эти средства собирались снарядить новую экспедицию для ограбления Испании. Он выяснил, что, по словам матросов, Дрейк должен был разделить между ними добычу, но, как и предполагал Мендоса, «он этого не сделал, и не свел счеты ни с кем из тех, кто был связан с его плаванием, а просто держит их в своих руках, время от времени выдавая какие-то суммы, чтобы заставить их участвовать в следующем морском походе». Уже ходили слухи, что Дрейк уговаривал королеву снарядить огромный флот из десяти кораблей и отправить его в Индию на любых условиях, какие она сама сочтет подходящими. Для испанцев это звучало так, будто эти двое сговорились захватить власть над миром. Филипп II в целом одобрял тактику, выбранную его шпионом по отношению к королеве, Дрейку и министрам. Он побуждал Мендосу разжечь «в обществе страх перед вероятным объявлением войны», внушая, что «те, кто не имеет доли в награбленном, будут несправедливо страдать из-за тех, кто ее имеет». 25 сентября 1581 г. он изложил Мендосе свою линию: «Вы верно поступили, настойчиво требуя обсудить дело Дрейка, и будет целесообразно и дальше подогревать опасения купцов о том, что против них будут применены репрессии, если наши требования не будут удовлетворены. Это заставит их оказать давление на королеву, вынудив ее вернуть добычу и проявить умеренность в других вопросах». Но Филипп II недооценивал Елизавету I, постепенно обретавшую все больше уверенности. Через несколько дней Мендоса сообщил, что он не может «со всей настойчивостью продвигать вопрос [грабежа]», потому что это может спровоцировать ее на столкновение, которое не нужно Филиппу. «Я постоянно добиваюсь ответа на этот вопрос, – сообщал он, – но вид такой большой суммы в руках подстрекает их к нападению на Ваше Величество». Когда 11 октября Мендоса наконец добился продолжительной аудиенции у Елизаветы, она применила все доступные ей приемы, чтобы выбить почву из-под ног у своего противника. Она пыталась отвлечь его с помощью двух своих придворных дам и двух советников, одновременно запугивая его и предупреждая, чтобы он «не пытался ее напугать». Мендоса только ухмыльнулся, когда она дала волю своим «ярости и волнению». Призвав на помощь всю силу духа, посол сказал, что не будет тратить ее время на пустые угрозы, «ведь мне хорошо известно, что монархи не боятся простых смертных». Далее он прибег к лести. «А вы прежде всего леди, – сказал он ей, – и столь прекрасная, что даже львы склоняются перед вами». Ему показалось, что его слова попали в цель. «Она так тщеславна и легкомысленна, – писал он королю, – что при этих словах ее гнев тотчас улетучился. Затем она начала рассказывать, как сильно Ваше Величество должны быть ей обязаны за то, что она отказалась принять фламандских мятежников», замышлявших против нее. Перед тем как откланяться, Мендоса сделал прощальный выстрел: «Я сказал ей, что твердо убежден: если добыча Дрейка не будет возвращена, Ваше Величество прикажет конфисковать все английские товары в своих владениях, чтобы возместить своим подданным их потери». Но Елизавета не позволила ему оставить последнее слово за собой. Снова приняв высокомерный вид, она заявила, что «была оскорблена первой и должна первой получить удовлетворение». С этими словами она «очень сухо» попрощалась с Мендосой. Уходя, она вздохнула и сказала: «Дай Бог, чтобы каждый получил свое и мог обрести покой». Мендоса признал, что дело так и осталось нерешенным. Она вела себя, размышлял он на следующий день, «грубо и вызывающе». Он сравнил ее со «старым ржавым флюгером, ветхим от старости, который способен вращаться лишь при сильных порывах ветра, а стоит ветру утихнуть, возвращается в прежнее положение. Точно так же я своими правдивыми и разумными доводами всегда убеждаю ее быть на стороне Вашего Величества, но мои увещевания действуют, лишь пока я нахожусь рядом с ней, а после она, как этот флюгер, возвращается в исходное положение». Пока Елизавета колебалась, отношения двух держав висели на волоске. К глубокому разочарованию Мендосы, на следующий день Елизавета «в бешеной спешке» вызвала Дрейка, но не для того, чтобы, как надеялся посол, загладить обиды, нанесенные Испании. «Они никогда не вернут награбленное, – заявлял он, – если только Ваше Величество не прикажет арестовать все английское имущество в ваших владениях. Если Вашему Величеству будет угодно, это можно сделать сейчас же, и мы посмотрим, как они поведут себя после этого». Позже в тот же день он пожаловался королю на то, что Лестер и королева добивались его изгнания из Англии. Он узнал, что Лестер посвящен в ход его переговоров с королевой и поддержал ее, когда она колебалась. Он делал все возможное, чтобы Мендоса больше не встречался с королевой, «и всегда вводил меня через черный ход, а не через приемную». Отношения продолжали ухудшаться. «Каждый день он изобретает новые и все более существенные предлоги для моего изгнания». Он пошел на крайние меры, приказав арестовать одного из слуг Мендосы за то, что тот крестил своего новорожденного ребенка по католическому обряду. Постепенно Мендоса начал чувствовать себя загнанным в угол. Он пожаловался Филиппу II, что Елизавета I, Уолсингем и их шайка «пытаются избавиться от меня и, при необходимости, порвать с Вашим Величеством; именно эту цель они преследуют ежедневно и ежечасно, и поэтому королева смотрит на меня с возрастающим неудовольствием». Если ее советники добьются своего, признавался он, «Вашему Величеству, вероятно, придется выразить свое возмущение с мечом в руке». Принимая во внимание все обстоятельства, «я не могу быть чем-либо полезен Вашему Величеству здесь и сейчас, когда мои руки связаны, а ее уши глухи к моим доводам». Поэтому Мендоса призывал короля немедленно найти ему преемника, «хотя его необязательно назначать на ту же должность». Этот «специальный посланник» должен привезти с собой письмо от Филиппа, дающее ему полномочия расследовать грабежи Дрейка. В сущности, тому, кто его сменит, придется привезти целую стопку писем, разрешающих ему вести расследование от имени Испании, как заметил Мендоса с раздражением. Дрейк планировал и тщательно продумывал новые экспедиции, которые наверняка нанесут ущерб интересам Испании, о чем предупреждал посол, а Англия вела переговоры с Марокко и Голландией о масштабном импорте древесины для строительства галер. Расширение английского военно-морского присутствия могло стать существенной помехой для Испании. Все это вкупе с новостями о развернувшихся в Англии репрессиях против католиков вызывало у Мендосы серьезную тревогу. Елизавета и Лестер занимались «подстреканием» протестантов «и разжиганием их ненависти к католикам». Неделю спустя кардинал Гранвель, француз, служивший первым министром Испании, написал королю письмо, в котором поддержал обеспокоенность Мендосы по поводу протестантского восстания. «Больно видеть, как страдают католики, и чем больше попыток помочь им, тем тяжелее их становится участь». В этих обстоятельствах он мог только похвалить усилия Мендосы: «Дон Бернардино действует исключительно разумно, помогая им тайно, ибо так его забота принесет им больше пользы». К концу января 1582 г. король, встревоженный неясными намерениями Дрейка и не имея точных сведений от Мендосы, написал своему шпиону, что некий голландский капитан, утверждавший, будто столкнулся с Дрейком недалеко от острова Уайт, сообщил следующее: Дрейк недавно отплыл из Англии на двенадцати кораблях, полных солдат и поселенцев и нагруженных кирпичами, известью и прочими материалами для строительства фортов, направляясь к Магелланову проливу. «Поскольку мы не получили от вас никаких сообщений об этом, мы не можем этому поверить, но сомнения вызывают тревогу», – добавил король. Но в тот раз ему было не о чем беспокоиться. В то время Дрейк – мэр Плимута, член парламента и хозяин Баклендского аббатства – был по горло занят делами в Англии. Филиппу оставалось только уведомить Елизавету о своем беспокойстве. С момента возвращения Дрейка прошло более двух лет. Мендоса наконец выдохся и понял, что ему не удастся восстановить справедливость (по крайней мере, справедливость с точки зрения испанцев). 1 марта в письме королю он сетовал на собственную «медлительность и холодность в служении Богу» и выражал надежду, что тот, кто придет на его место, «сможет послужить Вашему Величеству более умело и бдительно, чем я». О том, где на самом деле находился Дрейк, он имел не больше представления, чем любой другой человек. Английский пират мог быть в море, направляться в Бразилию или на Молуккские острова, но с тем же успехом он мог оставаться в Англии. Решив подстраховаться, Мендоса заявил, что Дрейк собирается отплыть. «Дрейк еще не покинул Англию, но не проходит и дня, чтобы он не сделал тысячу бесстыдных заявлений, среди прочего обещая, что привезет королеве 80 000 дукатов, если она позволит ему вооружить корабли для встречи с флотом Вашего Величества, – предупреждал он Филиппа. – Хотя, разумеется, он не имеет ни малейшего понятия о том, что его ждет в этом случае». Как Дрейку хватало наглости даже думать о нападении на «величайшего монарха на земле»? Однако именно это Дрейк и задумал. 15 Две королевы, один трон В начале 1585 г. Фрэнсис Дрейк женился на богатой молодой наследнице Элизабет Сиденхэм, единственной дочери сэра Джорджа Сиденхэма и его жены, которую также звали Элизабет. Сиденхэмы жили в Сомерсете, и младшая Элизабет была, как говорили, красива и умна. Дрейк передал свои поместья, в том числе Бакленд, в залог своей новой жене и потенциальным наследникам, но сохранил за собой право распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению. Казалось, после второй женитьбы его ждало обеспеченное тихое существование, однако вскоре его планы опять переменились. «Не то чтобы жизнь на берегу была мне противна, – говорил он, – но жизнь на море куда лучше». В самом деле, житье на суше совершенно не подходило его темпераменту. Ориентироваться в открытом море Дрейк умел несравненно лучше, чем разбираться в хитросплетениях сухопутного бытия. На берегу его стесняли бесчисленные ограничения, тонкости протокола, сложные правила этикета. На море его власть была неоспорима. Елизавета I по-прежнему защищала и поддерживала его, хотя сама она и ее союзники-протестанты переживали не лучшие времена. Несмотря на попытки оставаться государыней и для протестантов, и для католиков, она унаследовала протестантскую мантию, поэтому ее воспринимали как протестантку, и она оставалась мишенью для постоянных нападок со стороны католиков. По той же причине страдали и ее союзники, особенно Роберт Дадли, 1-й граф Лестер, самый близкий и неоднозначный ее советник (и, вероятно, любовник). Ему посвятили ядовитый памфлет под названием «Содружество Лестера»: это порочащее произведение, написанное в виде беседы между джентльменом из Лондона, адвокатом-католиком и выпускником Кембриджа, выставляло Дадли двуличным интриганом, желающим получить корону и ради этого готового отравить всех претендентов на трон, кроме графа Хантингдона, который по стечению обстоятельств приходился ему шурином. Далее, убрав всех конкурентов и посадив на трон Хантингдона, Роберт Дадли якобы планировал свергнуть его. Известную долю правдоподобия этому сценарию придавала зловещая репутация Дадли: ходили слухи, что он убил свою красавицу-жену Эми Робсарт, а также графа Эссекса, чтобы затем жениться на его вдове. Для убедительности автор памфлета напоминал читателям, что отца и деда Роберта Дадли казнили за государственную измену, а для украшения мрачной действительности обвинял Роберта Дадли в убийстве еще трех человек: кардинала де Шатильона, скончавшегося при подозрительных обстоятельствах в 1571 г., английского дипломата сэра Николаса Трокмортона, поссорившегося с королевой Елизаветой I и умершего в том же 1571 г., и кузины королевы Маргарет Дуглас, графини Леннокс. Кровавый след поражал воображение. Графиня действительно обедала с Робертом Дадли за несколько дней до своей смерти в 1578 г., что дало повод слухам об отравлении. Поговаривали, что осуществить зловещий замысел Дадли помогли давние связи с итальянцами, которых всегда считали весьма сведущими в ядах. Ходили слухи о многочисленных любовных интрижках Дадли. Одно время он надеялся жениться на Елизавете I, но всем было очевидно, что из этого ничего не выйдет: она принципиально отказывалась от брака, не желая уступать никому львиную долю с таким трудом завоеванной власти. В 1578 г. Роберт Дадли тайно (в семь часов утра) женился на кузине королевы Летиции Ноллис, вдове графа Эссекса. Невеста была очень похожа на Елизавету, которая не подозревала об этой свадьбе целых два года – все то время, пока за ней неудачно пытался ухаживать герцог Алансонский. Когда правда открылась, Елизавета была потрясена и глубоко задета и надолго разозлилась на Роберта Дадли. Через семь лет после свадьбы она все еще не упускала возможности публично пристыдить его за этот поступок. «Она использует любую возможность, чтобы обвинить и упрекнуть меня», – сокрушался он. В конце концов они помирились, но королева по-прежнему отказывалась встречаться с Летицией и называла ее волчицей. Король Филипп II Испанский, замкнувшийся в своей королевской эхо-камере и изнывающий без свежих новостей, настоятельно просил Мендосу писать ему о действиях Дрейка и других английских пиратов, «поскольку теперь оттуда до меня не доходит никаких вестей, кроме ваших». Хотя инициативу, казалось, перехватили Джон Хокинс и Уолтер Рэли, пользовавшиеся в то время явной благосклонностью королевы, все мысли Филиппа II по-прежнему занимал рыжеволосый пират, хищно поглядывавший на Испанию. «В особенности сообщите, отплыл ли из Англии флот Дрейка или другой флот, и если да, то с каким количеством кораблей и людей». К августу до Испании дошли слухи, что Дрейк «бросил якорь у острова Уайт с 24 хорошо вооруженными кораблями, хотя о его намерениях ничего не известно». Распространялись ненадежные сведения, будто он ожидает указаний от «французских гугенотов» (протестантов), а Елизавета приказала ему не выходить в плавание «до дальнейших указаний, чтобы не оставлять побережье без кораблей». Следующие месяцы принесли Елизавете I очередное зловещее напоминание о том, как беззащитен английский престол и ее жизнь. Развернувшаяся в 1583 г. цепь событий должна была привести к свержению Елизаветы и воцарению католички Марии Стюарт, королевы Шотландии, – они получили название Трокмортонского заговора, по имени Фрэнсиса Трокмортона, кузена одной из фрейлин Елизаветы. Трокмортон служил посредником в тайной и крайне компрометирующей переписке между Мендосой и Марией Стюарт. Курьер, доставлявший сообщения, рассказал об этом статс-секретарю Уолсингему, и тот отреагировал без промедления – в ноябре арестовал Трокмортона, и у него в руках оказался список английских католиков, поддерживавших Марию. Уолсингем обнаружил, что изменник Трокмортон отправлял важные документы Мендосе. Поскольку тот пользовался дипломатическим иммунитетом и его нельзя было арестовать, ему лишь сообщили, что его участие в заговоре Трокмортона «нарушает покой Английского королевства». В ответ он сказал английским чиновникам: «Передайте вашей госпоже: Бернардино де Мендоса рожден не для того, чтобы нарушать покой королевств, а для того, чтобы завоевывать их». После этой дерзкой выходки его выслали из Англии в январе 1584 г. – он был последним испанским дипломатом в правление Елизаветы I. Фрэнсиса Трокмортона подвергли пыткам, чтобы добыть нужные сведения, и казнили в июле. Марию Стюарт поместили под строгий арест. Неудивительно, что Елизавета, осажденная со всех сторон, возлагала на Дрейка столько надежд. Его лояльность не вызывала сомнений. Дрейк требовался ей, чтобы защитить королевство и сохранить свою жизнь, порой буквально висевшую на волоске. Покушения на королеву продолжались с пугающей частотой. В 1586 г. Уолсингем раскрыл сложную схему, участники которой собирались убить королеву, возвести на трон Марию Стюарт и в перспективе способствовать вторжению испанского короля в Англию. Во главе заговора стоял Энтони Бабингтон. Судя по обнаруженным документам, Мария (кто бы мог подумать) знала об этих планах и поддерживала их. Как она могла? Но сомнений не оставалось – она была замешана в этом деле. «Пусть вступит в силу великий заговор», – заявила она в письме и скрепила его своим именем. Этим документом она предопределила свою судьбу жертвы, мученицы и заклятого врага Елизаветы I. Заговорщики понесли суровое наказание. Джон Баллард, выступавший за насильственную католическую реставрацию, был казнен вместе с шестью сообщниками 20 сентября. «Вы намеревались убить Ее Величество королеву, – провозгласил шериф перед собравшейся поглазеть на казнь толпой. – Вы намеревались разграбить Лондон и уничтожить государство». Балларда вздернули на виселице, после чего кастрировали, выпотрошили и четвертовали. Когда его голову подняли на пике перед толпой, люди принялись хором восклицать: «Боже, храни королеву!» В тот же день состоялось еще шесть казней – палач с головы до ног был перепачкан кровью. Еще несколько казней запланировали на следующий день. Чтобы продемонстрировать милосердие, приговоренных приказали перед четвертованием повесить до смерти. Королева и ее советники выбрали самую суровую меру наказания, так как полагали (не без оснований), что жизнь Елизаветы I и будущее протестантской Англии находятся в серьезной опасности. Покушения происходили регулярно, а пистолеты новой модели были достаточно малы, чтобы потенциальный убийца мог спрятать оружие в глубоком кармане. Но, несмотря на опасность, Елизавета I не могла отгородиться от мира – она лучше, чем кто-либо другой, понимала, как важно показываться на публике, играть роль народной королевы. Можно поспорить, что суровые кары имели обратный эффект и вместо того, чтобы запугать и подавить несогласных, только подогревали протест. Елизавета I так и не смогла заслужить доверие католиков, а после казни Марии Стюарт это стало вообще невозможно. Правление Елизаветы I, при всем его великолепии, проходило в вечной тени смертельных угроз и постоянной тревоги. Все это время католическая претендентка на трон Мария Стюарт (Мария Шотландская), соперница Елизаветы I и ее двоюродная племянница, постоянно обращалась к ней с просьбами о защите. Но Елизавета воспринимала мольбы Марии и само ее существование как смертельную угрозу. Нельзя сказать, что она не имела для этого никаких оснований: королев могло быть две, но трон был только один. В прошлом Мария утверждала, что именно она, а не Елизавета, должна наследовать трон Англии, и английские католики до сих пор считали ее законной правительницей. Вдобавок ее поддерживала Испания. Елизавета I, действуя через посредников, добилась того, что 25 октября 1586 г. Марию осудили за измену и приговорили к смертной казни. Зайдя так далеко, Елизавета, как это часто случалось, начала колебаться, опасаясь, что убийство королевской особы создаст неблагоприятный прецедент. Что, если союзники Марии в отместку решат убить ее саму? Что, если казнь спровоцирует вторжение католиков в Англию или католический мятеж внутри страны? Жизни Елизаветы I угрожали интриги придворных, мятежи ирландских крестьян и смертельные болезни. Но Мария представляла самую большую опасность. Наконец, 1 февраля 1587 г. Елизавета отбросила сомнения и подписала смертный приговор. Ее одолевали двойственные чувства: с одной стороны, она совершала тяжкий грех, но с другой – делала это ради защиты государственного суверенитета. Последние часы своей жизни Мария Стюарт провела в молитве. Утром 8 февраля ее слуги и палачи сняли с нее верхнее платье, оставив бархатную нижнюю юбку багрянобурого цвета, ассоциировавшегося с мученичеством, и черный атласный лиф. Глаза Марии завязали белой, расшитой золотом вуалью. Она опустилась на подушку перед плахой, положила на нее голову, вытянула поверх руки и произнесла последние слова: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой». Первый удар палача пришелся в затылок, второй разрубил шею. Палач поднял отрубленную голову и показал толпе, провозгласив: «Боже, храни королеву». В этот момент каштановый парик слетел с головы Марии Стюарт, обнажая короткие седые волосы. Ее любимый терьер, во время казни прятавшийся у нее под юбками, весь залитый кровью, отказывался расстаться с хозяйкой, пока его не оттащили. Окровавленную одежду Марии сожгли до последнего лоскута.