Женщина ничего не ответила и продолжала сидеть так же безучастно. Елена подошла ближе, так что лицо женщины стало ей виднее. Фигуру она толком разглядеть не могла, потому что женщина сидела сгорбившись и была укутана в какую-то широкую темную хламиду. — Вы ведь Мари, не так ли? Почему вы сидите здесь? Никакого ответа. В самой неподвижности фигуры было что-то угрожающее. В памяти Елены возник влетевший к ней в контору кирпич. Все вокруг, включая полицию, полагали, что его бросил кто-то из цыган, однако фактов, подтверждавших это, не было. Просто именно это первым делом приходило в голову. Но Елене это показывало, что «бритва Оккама»[4] не всегда применима: самое простое объяснение верно лишь в том случае, если вы уверены, что можно исключить другие, или обладаете для этого достаточным нахальством. Она же не могла принять этого объяснения еще и потому, что недавно ее чуть не сбила машина. Вряд ли это было случайным совпадением. Мысль об этом не давала Елене покоя уже второй день. Она колебалась между вполне определенными подозрениями и невозможностью принять абсурдную идею, что кто-то захочет запустить кирпичом ей в голову. Ни к какому заключению она так и не пришла. Ей казалось, что и Айзенменгер что-то подозревает, но она стеснялась прямо спросить его об этом. Полиции она тем более не сообщила о своих подозрениях. И почему она не сделала этого, объяснить было трудно. И вот теперь Мари подобралась совсем близко к ее жилищу. При этом женщина не кричала, не плевалась, просто молча смотрела на нее, и эта пассивность пугала Елену гораздо больше, чем все ее аффектированные выходки. Она еще раз попыталась вызвать Мари на разговор: — Послушайте, Мари. Я не знаю, что вы здесь делаете, но могу сказать лишь одно: вы заблуждаетесь. Мы с Айзенменгером не любовники, у нас чисто деловые отношения… Ее резко прервали: — Я не понимаю, о чем вы говорите. — Как это не понимаете? — удивленно спросила Елена. — Вы не можете не понимать. Мари лишь вздохнула. Выражение ее лица было настороженное и озабоченное, но Елену она, казалось, даже не замечала. Какая-то пара вошла в вестибюль и направилась к лифту как раз в тот момент, когда Елена произнесла: — Не притворяйтесь невинной овечкой. Я уже по горло сыта всеми этими штучками. Если вы не прекратите свои выходки, я обращусь в полицию. Она не намеревалась говорить это громко, но вошедшие все же услышали ее слова и обернулись. — Я действительно не понимаю вас. Я просто жду здесь одного человека. — Кого? — потребовала ответа Елена. — Кого вы ждете? — Своего приятеля, — ответила женщина, глядя куда-то мимо Елены. — Вы имеете в виду Джона, не так ли? Ведь он ваш приятель? Лифт, по своему обыкновению, долго не спускался, но пара, казалось, не возражала — бесплатное развлечение, хотя и без попкорна. — Я лучше уйду. Она хотела пройти мимо Елены, но та задержала ее, и на какое-то мгновение между ними завязалась борьба. Мари резко выкрикнула: — Пожалуйста, оставьте меня в покое! Не толкайтесь! Я просто хочу уйти. Двери лифта открылись, но мужчина и женщина не торопилась уезжать. Неожиданно Мари сильно толкнула Елену, и та, потеряв равновесие, упала на мраморный пол. Мари с криком: «Оставьте меня!» — выскочила в ночную темноту. Двери лифта начали закрываться, но мужчина помешал им. Пара вошла в кабину. Последнее, что видела Елена, когда поднялась и стала отряхиваться, — это смешанное выражение жалости, насмешки и презрения на их лицах. * * * Утром во вторник Глория, как обычно, в половине одиннадцатого принесла профессору Расселу поступившую почту. Перед этим она всегда выбирала из общей массы те письма, в которых запрашивалось его профессиональное мнение по тому или иному вопросу, и передавала их лаборантам для регистрации и обработки. Остальная корреспонденция состояла из уведомлений инвестиционных фондов, посланий общего характера от региональных комитетов и организаций патологов, запечатанных научных журналов и рекламных проспектов различных медицинских издательств. Изредка встречались письма с пометкой «лично» или «в собственные руки», и их Глория не вскрывала. На заре своей работы в школе Глория имела неосторожность распечатать одно такое письмо, чем немедленно спровоцировала гнев профессора — тот аж побагровел и затрясся от ярости. В тот раз он продемонстрировал ей весь свой обширный запас зоологических терминов и огромный диапазон голосовых возможностей — от угрожающего низкого рычания до пронзительного визга, вызывавшего дрожь в челюстях. Человек более робкий, кое-как собрав размазанные по помещению остатки чувства собственного достоинства, дополз бы до двери, чтобы уже никогда не возвращаться; Глория же спокойно переждала бурю профессорского гнева, не понеся при этом ощутимых потерь, и взяла на заметку, что так поступать в дальнейшем не следует. Таким образом, письмо с пометкой «лично, в собственные руки» легло в то утро на стол профессора Рассела в нетронутом виде. Он вскрыл конверт, из него выскользнула на стол фотография. Бросив на нее беглый взгляд, он буквально окаменел и долго сидел так, в ужасе пялясь на фотографию. Спустя некоторое время он вспомнил о письме и обратился к нему, заранее с беспощадной ясностью понимая, что в нем написано. Он перечитал письмо дважды. Лицо Рассела помертвело, покрылось холодным потом и обмякло, как будто все его мышцы атрофировались. Расселу повезло, что он сидел в кресле, ибо даже в нем он покачнулся и бессильно откинулся на спинку. Его трясло мелкой дрожью. От страха. * * * Несколько часов Айзенменгер собирался с духом, но выбора у него не было. И, наконец решившись, сразу успокоился и почувствовал себя свободным. Настолько свободным, что ему хватило наглости набрать номер декана. — Да? — спросил Шлемм таким тоном, словно не мог понять, как это Айзенменгер осмелился побеспокоить его после разноса, который он ему устроил. — Это Джон Айзенменгер. Я принял решение. Наступило молчание, и Айзенменгер не мог понять, то ли Шлемма что-то отвлекло, то ли этот вопрос его просто не интересует. — И какое же? — Завтра утром я подам заявление об отставке. Айзенменгер ожидал бурной реакции, но декан отреагировал на заявление доктора на удивление вяло: — Вот как? Действительно, доктор Айзенменгер, учитывая ваши… — тут он запнулся, подыскивая слово поостроумнее, — неортодоксальные взгляды, ваше дальнейшее пребывание в стенах данного научного учреждения было бы бессмысленным. Айзенменгер, как обычно, почувствовал, что его подхватила волна деканского красноречия, и он, словно мальчик, беспомощно барахтается в ней. Но тут Шлемм, благослови, Господь, его душу, сам помог Айзенменгеру выбраться на твердую землю. — Можете не отрабатывать положенные две недели. Айзенменгер был изумлен. Декану, похоже, не пришло в голову, что при таком обороте Расселу придется туго. — Но… Никаких «но». Декан уже положил трубку. Поначалу Айзенменгер удивился, потом рассердился, но, дойдя до белого каления, смирился и даже слегка повеселел. Ну что ж, раз такова воля декана, значит, так тому и быть. Он быстро настрочил заявление об уходе, адресовав его в отдел по работе с персоналом и не забыв упомянуть о предложении декана не отрабатывать положенного срока, а также сделал копии заявления для Шлемма и Рассела. Не успел Айзенменгер покончить с этим делом, как в его кабинет вошла Софи. По случайному стечению обстоятельств этот день в медицинской школе тоже стал для нее последним. Вид у нее при этом, как заметил Айзенменгер, был намного счастливее, чем когда-либо прежде. — Я зашла попрощаться и поблагодарить вас. — Жаль, что ваша работа здесь окончилась таким образом, Софи. Девушка пожала одним плечом, словно другое было парализовано, — доктору показалось забавным, что этот кривобокий жест соответствовал ее несколько кривобокой, хотя и трогательной натуре. — Что вы собираетесь делать? — спросил он. — Наверное, пристроюсь где-нибудь в общественном здравоохранении. Больницы такого рода являлись чем-то вроде интернатов для умственно неизлечимых. Айзенменгер не удивился выбору девушки, но радоваться тут особо было нечему. — Вы уверены в своем решении, Софи? Подумайте как следует. Она кивнула так серьезно, будто намеревалась незамедлительно последовать его совету. Как только Софи покинула кабинет Айзенменгера, на смену ей пришла Белинда, обеспечив доктора работой часа на два. Когда она собралась уходить, Айзенменгер спросил: — Как там Рассел? У меня есть для него неприятная новость. Белинда рассмеялась: — Вряд ли он обратит на нее внимание. Он сидит как пыльным мешком оглушенный, даже кричать ни на кого не может. Недвижная туша, внезапно лишившаяся разума. Десять минут спустя, постучав к Расселу и зайдя в его пещеру, Айзенменгер имел возможность убедиться в этом лично. Профессор сидел за столом и отсутствующим взглядом смотрел на лежавшую перед ним пачку научных статей. Он, казалось, не сразу узнал Айзенменгера. — Справедливости ради хочу сразу предупредить вас. С завтрашнего дня я здесь не работаю. Он протянул Расселу заявление. Профессор медленно перевел взгляд на лист бумаги, так же медленно взял его в руки и принялся рассматривать, не читая. Айзенменгер ожидал чего угодно — удивления, вспышки гнева, может быть, даже испуга, но только не полного отсутствия всякой реакции. Похоже, Рассел даже не понимал, о чем ему толкуют. Через некоторое время профессор слегка нахмурился, глядя на Айзенменгера со страдальческим выражением лица. В комнате было совсем не жарко, но по его лицу стекали крупные капли пота. — Вы слышите меня? — негромко спросил Айзенменгер. Рассел согнул пару шейных позвонков и вяло кивнул. — Да. Вы больше не работаете.