Блум вздохнул, предчувствуя, что ничего хорошего впереди не будет. — …показала, что, возможно, имели место содомия и даже некрофилия. То есть серьезное сексуальное извращение. — А Билрот что, не мог быть извращенцем? — спросил он. — Мне кажется, с нашей стороны целесообразно было бы убедиться, что ни у кого из тех, кто замешан в этой истории, нет подобных отклонений от нормы. — А почему первое вскрытие этого не показало? Беверли в ответ только пожала плечами. Уж за чужую халтурную работу она отвечать не собиралась. — Выяснилось и еще кое-что, — добавила она. Суперинтендант вскинул подбородок: — И что же, черт побери? — Есть вероятность, что она была беременна, ее матку вырезали и подменили другой. Несколько секунд он молча смотрел на нее, все больше раздуваясь от гнева. Затем взорвался. — Чертова хрень! — рявкнул он. — Чертова гребаная хрень! Неужели этот Сайденхем совсем ни на что не способен? На это Беверли ничего не ответила. Она и так наговорила достаточно для того, чтобы Сайденхема никогда больше не привлекали в помощь расследованию. — Больше ничего не выяснилось? — устало спросил суперинтендант. Она покачала головой: — Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему я считаю, что необходимо снова дать делу ход? — Да, я согласен, что не принимать во внимание эту новую информацию было бы неразумно, — ответил он, глядя на Беверли в упор. — Как вам удалось откопать ее, Беверли? — Я достаточно хорошо знаю доктора Айзенменгера, сэр, — произнесла она с непроницаемым лицом. Он кивнул, что означало: «Могу себе представить». — По-видимому, у нас в связи с этим возникнут некоторые осложнения… — произнес Блум медленно, обращаясь скорее к самому себе. Затем совершенно иным тоном, будто речь шла о чем-то другом, он добавил: — Вы в этом деле произвели на всех весьма благоприятное впечатление, Беверли. В том числе и на людей, от которых многое зависит. Мы возлагали на вас большие надежды… — Незаконченная фраза прозвучала как разочарованный вздох. — Понимаете, сэр, если бы у нас сразу были на руках эти данные… — начала Уортон, и Блум печально кивнул. Возможно, он забыл, что она поспешила арестовать подозреваемого уже через восемь часов после совершения преступления, а может быть, просто решил не напоминать ей об этом. — Но улики против Билрота остаются в силе, — добавила она. Опять кивок и наконец решение: — Хорошо. Возьмите Уилсона и еще кого-нибудь. Она поблагодарила суперинтенданта, но с места не поднялась. Блум удивленно поднял брови: — Что-нибудь еще, старший инспектор? Оставался нерешенным еще один весьма деликатный вопрос. — Небольшая проблема с родителями Билрота и адвокатом, которого они наняли… Айзенменгер, кстати, разнюхал все это по их поручению… — Он уже уволен. Я не могу принять в отношении его никаких мер, пока он не нарушит закон. — Я понимаю, сэр. Но их деятельность может помешать нашему расследованию. По выражению лица суперинтенданта она поняла ответ еще до того, как он прозвучал: — Ничего не поделаешь. Если он преступит закон, можете есть его со всеми потрохами. Если нет, вам придется оставить его в покое. Точка была поставлена. Беверли поднялась со стула. — Благодарю вас, сэр. Блум тоже встал и подошел к двери якобы для того, чтобы открыть ее для Беверли. Рука его задержалась на дверной ручке. — Так вы уверены, что это все-таки сделал Билрот? Лицо суперинтенданта придвинулось почти вплотную к старшему инспектору, и она увидела, что нос его с одной стороны расчесан до крови. — Да, — ответила она коротко, не моргая и не делая глотательных движений. Последовала довольно продолжительная пауза. — Только не переусердствуйте, Беверли. — После этих слов он улыбнулся и, открыв дверь, шепнул: — Теперь вы моя должница, старший инспектор. Она не сомневалась, что отдавать долг придется очень скоро. Сделав глубокий вдох, она постаралась выкинуть эту мысль из головы и отправилась на поиски Уилсона. Наиболее вероятным местом, где тот мог находиться, была столовая, но в итоге — чудо из чудес! — она нашла его за письменным столом. Как обычно, Уилсон выглядел бледным, больным и подавленным. Нежно-голубой галстук, некогда вполне приличный, был перекручен, как веревка, а узоры цвета дымчатого топаза в виде полосок, клякс и кривых окружностей напоминали кучку нечистот на панели. Стол Уилсона покрывали листы бумаги, испещренные его полуграмотными каракулями, на грязном нейлоновом паласе вокруг стола валялись фантики от конфет. При виде Беверли Уилсон выпрямился на стуле. — Доброе утро, сэр. — Ему потребовалось немало времени, чтобы отвыкнуть от обращения «сержант». — Где Локвуд? Он безразлично пожал плечами, давая понять, что понятия не имеет и, более того, это его нисколько не интересует. — Найдите его. И будьте у меня в кабинете через десять минут. * * * С самого утра какая-то непостижимая сила неудержимо влекла Айзенменгера к этому месту, как будто он был перелетной птицей и зов природы настойчиво требовал его возвращения домой. Доктор механически, ни о чем не думая, проделал весь этот долгий путь сквозь промозглый сумрак. Могила Тамсин. Старика на этот раз не было. Не было вообще никого, только призраки прошлого и забвение, холод и печаль. Трава была мокрая, и влага очень скоро просочилась сквозь туфли и начала подниматься по штанинам. Присесть возле могилы было негде — с какой стати здесь кому-то рассиживаться? Стоя в темноте, объявшей и могилу, и всю землю вокруг, он наконец понял, зачем он здесь. Просить прощения. В это утро он опять проснулся с чувством вины, и оно не отпускало его весь день, лишь усиливаясь к вечеру. Айзенменгер испытал нечто вроде шока, когда понял, чем это чувство вызвано. Елена. Он влюбился в нее. Он попытался проанализировать свое отношение к этой женщине в связи с тем новым, что произошло между ними за последнее время. Айзенменгер потрясенно осознал, как плохо он до сего дня понимал самого себя. Он думал, что Елена просто привлекает его как красивая и умная женщина, с которой можно завести тесное знакомство к обоюдному удовольствию. А оказалось, что он полюбил ее по-настоящему. В это было невозможно поверить. Когда Елена успела овладеть им, стать его частью так, что он этого даже не заметил? Потому-то он так остро и чувствовал свою вину. Потому-то он и приехал сюда, к Тамсин. Только Тамсин благодаря своей невинности могла дать ему освобождение. Но он знал, что за отпущение грехов придется заплатить, что есть только один путь к его оправданию — извлечение грехов на свет Божий, эксгумация, уничтожение. И ему необходимо пройти через эту боль, иначе все окажется бессмысленным. Айзенменгер чувствовал холод воздуха и сырость травы. Он начал молиться. Потом он заплакал. * * * В этот вечер Елена торопилась и, когда проходила через вестибюль, уронила ключи. Если бы не это досадное недоразумение, она и внимания не обратила бы на одинокую женскую фигуру, сидевшую в одном из кресел в холле. Было полутемно, и она не могла разобрать лица женщины, но что-то в облике незнакомки заставило ее остановиться. Ей показалось, что женщина смотрит на нее. Елена устала, и ей хотелось одного — поскорее очутиться дома и расслабиться, однако она была не из тех, кто может спокойно пройти мимо человека, столь пристально смотрящего на нее. Она должна выяснить, кто это такая и что она здесь делает. Елена приблизилась к женщине. — Я могу чем-нибудь вам помочь? Первое, на что она обратила внимание, — это глаза. Большие и неподвижные, но с затаившейся мольбой в глубине. И только тут она поняла, кто это. — Вы — Мари?