— Стефан! Молодой человек молчал — похоже, подыскивал слова. — Иногда деньгами. Он не мог бы выразиться яснее, даже если бы употребил такие слова, как «позволять» и «давать», и уточнил, кто, что и кому позволял. — А в тот вечер, когда она умерла? — Джонсон задал вопрос небрежным тоном, будто проявлял совершенно обыкновенное любопытство. Стефан собирался что-то ответить, но в этот момент они услышали приближавшиеся шаги миссис Либман. — Что вы имеете в виду? — спросил молодой человек. Ну что за тупица? — В тот вечер он тоже задержался, чтобы встретиться с Никки? Ради бога, отвечай живее! Ускорь свой мыслительный процесс. Но торопить Стефана было бесполезно. А может быть, он нарочно дразнил Джонсона или просто тянул время? Подумав, Стефан изрек: — Да, точно, он задержался. Джонсон сразу почувствовал неискренность в его тоне. То ли Стефан откровенно врал, то ли говорил не всю правду. Но выяснить это Джонсон не успел, так как появилась миссис Либман с подносом. Чай полностью оправдал худшие опасения Джонсона, оказавшись темно-коричневым горьким на вкус продуктом неизвестного происхождения, и никакое количество молока не могло довести его до нормального состояния. Мало того, миссис Либман решила угостить их бисквитами с джемом — очевидно, любимым лакомством ее сына, центра ее вселенной. Джонсон отказался от сомнительного удовольствия попробовать эти малоаппетитные сласти и попивал свой чай, стараясь подавить дрожь и приняв довольный и любезный вид. И все это время Стефан больше не казался Джонсону робким маменькиным сынком. Под тем, как он внешне подчинялся материнской опеке, проглядывало что-то иное, темное. Если раньше бывший полицейский видел в молодом человеке лишь невыразительную пустоту, смиренное исполнение навязанной ему роли избалованного вечного ребенка, то теперь он чувствовал в нем хитрую расчетливость. Стефан пользовался любовью матери и наслаждался своим притворством. И это означало, что он вовсе не был наивным ягненком. И что он, возможно, знал гораздо больше, чем рассказал. Вытерпев минут двадцать, Джонсон наконец откланялся. Миссис Либман вышла проводить его. Пропустив женщину вперед, Джонсон остановился на пороге оранжереи и оглянулся. Стефан с примерным видом читал книгу. * * * Софи Штернберг-Рид поймала Айзенменгера в тот момент, когда он вернулся с чрезвычайно утомительного семинара по урологии. Полуторачасовые демонстрации несметного количества похожих друг на друга мочевых пузырей с раковыми опухолями перед аудиторией начинающих хирургов, не проявлявших должного интереса к этим столь необходимым каждому мужчине предметам, всегда изматывали доктора, но сегодня он устал даже больше, чем обычно. Возможно, это объяснялось тем, что пузырей было необыкновенно много — целых сорок семь штук, — возможно, его мигренью, но он подозревал, что, скорее всего, просто-напросто не выспался. А не выспался он не потому, что провел ночь в спальне для гостей, а потому, что всю ночь с ним была Тамсин. Утром дверь их с Мари супружеской спальни оказалась запертой, и он не стал стучать или окликать жену, чтобы узнать, дома она или нет. Он просто умылся, оделся и ушел. — Что случилось, Софи? — Можно поговорить с вами? Девушка выглядела еще более напуганной и угнетенной, чем обычно. Как было известно Айзенменгеру, утром Рассел публично высказался в том духе, что она больше напоминает кролика, нежели человека, с той лишь разницей, что кролик умнее. У Айзенменгера не было ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в проблемы хорошенькой, но безнадежно глупой Софи Штернберг-Рид с ее двойной фамилией и единственной извилиной в мозгу. — Да, конечно. Пройдемте в мой кабинет. Девушка последовала за ним и нервно присела на краешек стула, терпеливо ожидая, пока доктор выгрузит принесенные препараты. Только после этой процедуры Айзенменгер тоже опустился на стул. — Если это насчет утреннего выступления Рассела… — Нет, — покачала она головой. — По крайней мере, это не главное. Тут он догадался: — Тогда, мне кажется, я знаю, о чем вы хотите поговорить… Софи восприняла слова Айзенменгера с довольно растерянным видом, но в этом не было ничего необычного — это было ее всегдашнее состояние. — …О том, что произошло раньше… Софи, если вы хотите подать жалобу, я готов поддержать вас, — продолжил доктор. До девушки наконец дошло, что он имел в виду, и она широко открыла глаза, а затем и рот. — О боже! Я не подозревала, что вы знаете об этом! Но откуда?.. Ее смущение передалось и самому Айзенменгеру. В замешательстве он признался: — Белинда приходила ко мне посоветоваться насчет этого. Она сочла необходимым что-нибудь предпринять. — И поскольку Софи все еще оставалась в ужасе, он добавил: — Она действовала из лучших побуждений, хотела помочь вам. Лицо девушки неожиданно сморщилось и вместо шока и удивления изобразило обреченность и подавленность. — О, знаете, теперь это не имеет значения. Я подала заявление об уходе. Теперь наступила очередь удивляться Айзенменгеру. — Подали заявление? Из-за Рассела? Но нельзя же так сразу пасовать перед ним! — Может быть, так будет лучше. Из меня, очевидно, не получится гистопатолог. А вы как считаете? Айзенменгер хотел что-то соврать, но Софи глядела на него так доверчиво, что обманывать ее было бы жестоко. Опустив глаза, он произнес: — Возможно, вы и правы. Она тяжело вздохнула, как будто ответ доктора убил в ней последнюю надежду. — Я передала заявление в отдел по работе с персоналом, а копию положила ему на стол. Потом решила, что надо сказать вам. Айзенменгер хотел было поблагодарить девушку за доверие, но тут открылась дверь и в кабинет без стука решительным шагом вошел Рассел. Он никогда не утруждал себя соблюдением этикета, но на этот раз буквально ворвался в кабинет, так что распахнутая дверь с грохотом отлетела в сторону, словно испугавшись профессора. Вид у Рассела был злобный, но это ничего не говорило о его настроении, поскольку злоба являлась неотъемлемой чертой его характера. Более точным показателем его состояния могла служить жестикуляция. Рассел, по-видимому, ожидал застать Айзенменгера одного, однако присутствие в его кабинете Софи ничуть профессора не смутило. — Вы, — обратился он к Софи, — пожалуйста, выйдите. У меня дело к Айзенменгеру. — Столь вежливая форма обращения была крайне необычна для Рассела. Когда Софи со смиренным видом проходила мимо него, он добавил: — Я видел ваше заявление. Впервые за все время, что вы здесь работаете, вы сделали что-то разумное. Когда дверь за девушкой закрылась, он повернулся к Айзенменгеру: — Вот что, Айзенменгер… Но Айзенменгер был уже сыт профессором по горло. — Удивляюсь, Рассел, что вам доставляет удовольствие вести себя так, словно вы законченный подонок! Если тот и был шокирован столь откровенным заявлением, то ничем этого не выказал. — Мне плевать, что вас удивляет, а что нет. Я пришел поговорить о вас и о том, что вы в своих делишках вышли за рамки собственных полномочий… — Что-что? В каких таких «моих делишках»? — Когда вы поступали на эту должность, то не потрудились предупредить меня или администрацию школы о том, что будете продолжать работу на ниве судебной медицины. — Я не работаю… Рассел высоко поднял брови. При его тучности на это, по-видимому, ушло немало энергии. — Вот как? Значит, меня ввели в заблуждение. Мне сообщили, что вы собираетесь проводить повторную аутопсию девушки, убитой Билротом. Айзенменгер удивленно посмотрел на Рассела, гадая, каким образом эта информация дошла до него и как это вообще касается профессора. — Ну да, собираюсь, — признал он. — Но вас не нанимали в качестве судебного патологоанатома! — Какое отношение это имеет к моей работе здесь? Я занимаюсь этим в свое личное время.