Ему ответила Елена: — Всего один. Прежде чем он успел выяснить, что это значит, официантка принесла вино. Она, похоже, была знакома с Еленой и, видимо, решила, что та председательствует за столом. Айзенменгер почувствовал себя посторонним, который, в отличие от других собравшихся, не понимает здесь абсолютно ничего. — И кто это? — спросил он Джонсона, когда они остались втроем. Но Джонсон ответил не сразу. — Я понимаю, что должен добиваться справедливости. Но мне осталось служить всего три года. Возможно, лучше уйти прямо сейчас. — Ни в коем случае! — Елена Флеминг произнесла эти слова с удивительной твердостью. — Может быть, вы все-таки объясните мне, что все это значит? — спросил Айзенменгер. Вино, как он и предполагал в самом начале, оказалось никудышным. Джонсон и Елена обменялись нерешительными взглядами. Наконец Джонсон произнес: — Я уверен, что все это подстроила Беверли Уортон. — Уортон? Но почему? Какая муха ее укусила? Джонсон уже открыл было рот для ответа, но Елена опередила его. — Она злобная тварь, вот почему, — произнесла она гневно. — Я вижу, вы не принадлежите к числу ее поклонников, — заметил Айзенменгер. — Это уж точно! — Гнев Елены теперь перешел в ярость. Чтобы успокоиться, она глотнула вина и даже не заметила, что пить его невозможно. — Вы слышали о деле Итон-Лэмбертов? — спросил Джонсон. — Это было три года назад. Фамилия показалась Айзенменгеру знакомой, но и только. — Супруги Итон-Лэмберт были найдены в своем доме в Ричмонде с перерезанным горлом, отец семейства (который был отчимом Елены) в гостиной, его жена в постели. На двери остались явные следы взлома, пропали фамильные драгоценности на сумму более тысячи фунтов. На следующий день полиция арестовала их сына Джереми Итон-Лэмберта. Обвинение утверждало, что это он убил родителей и обокрал их, инсценировав взлом. В качестве вещественных доказательств была предъявлена одежда Джереми с пятнами крови и запонки отца, найденные в его квартире. Айзенменгер начал припоминать эту историю. — А завещание было составлено в его пользу? — Он должен был унаследовать четыреста тысяч, — подтвердила Елена. — Джереми не признал своей вины, — продолжил Джонсон. — Его допрашивали два дня, после чего и было выдвинуто обвинение. Парня оставили под залог на свободе, а вскоре в саду его родителей нашли нож с отпечатками его пальцев. Суд состоялся через пять месяцев, и его, разумеется, признали виновным. Приговорили к пожизненному заключению и отправили в лондонскую «Уормвуд скрабз». — И он умер в тюрьме? — спросил Айзенменгер. Он вспомнил, что та история наделала много шума. — Он покончил с собой, — сказала Елена каким-то странным отрешенным тоном. — После трех месяцев постоянных издевательств и насилия он перетер вены об острый угол металлической койки. Джереми держали в одиночке, и он лежал спиной к двери, поэтому не сразу заметили, что он истекает кровью. Параллель с Тимом Билротом была очевидна, несмотря на разницу в обстоятельствах самих дел. Айзенменгер глотнул вина, с трудом уняв пробравшую его при этом дрожь. Он посмотрел на Елену и спросил: — Но какое все это имеет отношение к делу Никки Экснер? Ему ответил Джонсон: — Полицейским, который обнаружил нож и указал мне точное место, где должна находиться запачканная кровью одежда, была Беверли Уортон. Его слова намекали на многое, и если до сих пор Айзенменгер не мог понять, ради чего они собрались, то теперь испугался, потому что понял это слишком отчетливо. Он взглянул на Елену Флеминг. Та испытующе смотрела на доктора. — Значит, вы хотите, чтобы я помог вам разделаться с Беверли Уортон? В этом ваша цель, а не в том, чтобы снять вину с Тима Билрота? — спросил он ее. — Ничего подобного, — ответила Елена. — Мы как раз хотим оправдать невиновного. Конечно, — улыбнулась она, — если при этом будет установлено, что инспектор Уортон допустила нарушения… Айзенменгер посмотрел на них обоих. У Джонсона вид был спокойный, у Елены Флеминг — решительный. — Судя по тому, что я услышал, у вас на нее зуб, да такой, что, если она будет гореть в огне, вы и плюнуть не подойдете. — Мое отношение к инспектору Уортон не влияет на суть дела. Так. Не будем перегибать палку. Он повернулся к Джонсону: — А почему вы не попытались доказать свою невиновность? — До сих пор я ничего не предпринимал, потому что, во-первых, у меня нет доказательств, а во-вторых, меня просто не стали бы слушать. А теперь я решил действовать, и причин тому тоже две. Первая проста: терять мне больше нечего. Co второй сложнее, но суть ее в том, что дело Билрота не дает мне покоя. Не знаю, подбрасывала ли она вещественные доказательства и в этом деле, но уверен, что Билрот не убийца. — Откуда такая уверенность? Бывало, что людей осуждали и при меньшем количестве улик, чем собрано против него. — Бывало и так, что людей осуждали несправедливо, — прошептала Елена Флеминг с грустью. — Конечно, многое говорит против Билрота, — согласился Джонсон, — наркотики, изнасилование. Но способ убийства?.. Повесить, выпустить из нее кровь и четвертовать? Нет, это не он. — Но ведь Билрот испытывал к ней страсть — у него на стене даже висел ее портрет, разве не так? — Да, он был увлечен ею, — сказал Джонсон. — Но это не доказывает его вину. — А книг у него в доме не было? — Были, и притом библиотека Билрота оказалась весьма примечательной: всевозможные способы умерщвления человека — убийства, казни, ритуальные жертвоприношения. У него нашли даже несколько весьма дорогих энциклопедий по этому вопросу плюс сотни статей, тщательно вырезанных из журналов и подшитых в строгом порядке. — И как он это все объяснил? — Сказал, что у него научный интерес к данной теме. Айзенменгер подумал, что интерес Билрота скорее проистекал из его одержимости, нежели наоборот, но решил оставить свои мысли при себе. — Тем не менее этот факт не может не вызывать подозрений, — лишь заметил он сухо. Но Джонсон продолжал стоять на своем: — Он не делал этого, я знаю. Я это чувствую. Ведь и вы в глубине души считаете так же, сознайтесь? Айзенменгер постарался определить, что именно он чувствует в этой связи, и пожал плечами: — Возможно. Елене Флеминг, похоже, надоели общие рассуждения, и она обратилась к Айзенменгеру с конкретным вопросом: — Так как насчет заключения об аутопсии? Вы прочитали его? Каково ваше мнение? Порывшись в портфеле, Айзенменгер достал заключение. — По моему мнению, оно слишком тонкое. Он положил листы на стол, частично накрыв ими белые и коричневые трубочки сахара, торчавшие из стеклянной вазы. — Вот как? У Елены был такой тон, будто она заплатила за консультацию втридорога, а ответа так и не получила. Джонсон взял заключение в руки и пробежал взглядом по страницам, Елена же тем временем спросила: — Что значит «тонкое»? — Это значит, что в наше время заключения судмедэкспертов, как правило, толстые, объемистые, изложены сухим языком и весьма педантично, а главное, подчеркивают необходимость приостановки судебного разбирательства до выяснения всех обстоятельств. В данном случае мы не видим ничего подобного. — Но разве плохо, если заключение составлено четко и ясно? Айзенменгер, поколебавшись, заметил: — Это зависит от того, насколько ясно само дело. — Вот именно, — подтвердил Джонсон, протягивая Айзенменгеру заключение. — Если согласиться с постановлением суда, тогда все в порядке, если же поставить его под сомнение, то и заключение начинает вызывать вопросы. — Вы не обнаружили таких мест, где просматриваются какие-либо нарушения стандартной процедуры или где выводы патологоанатома не подкреплены фактами? — Да, и притом несколько. Елена Флеминг вытащила записную книжку и ручку. — Я слушаю вас.