— Что на этот раз? — вздохнул он, прокручивая в голове несколько вариантов: велел ей подготовить к среде обзор трехсот случаев патологических отклонений в матке, отказался предоставить учебный отпуск или же просто нахамил безо всякой причины. У Бэзила Рассела был неисчерпаемый запас возможностей испортить жизнь ординатору. — Он пристает к Софи с гнусными предложениями. Белинда была расстроена, как будто такое поведение профессора Рассела явилось для нее полной неожиданностью. Айзенменгер уже предвкушал, как снова начнет перемывать кости Расселу, но это сообщение выбило его из колеи. — Что он делает? Девушка кивнула: — Уже три недели. Помните, вы еще удивлялись, почему она ходит как в воду опущенная. В конце концов она мне все рассказала. — Что же все-таки произошло? — спросил Айзенменгер, хотя и не испытывал особого желания вникать в подробности этой гнусной истории. — Кажется, это началось за день до убийства. Он шпынял ее весь день, дескать, ее отчеты — несусветная чушь, а сама она — никчемный специалист, что она ленива — все как обычно. В итоге Белинде пришлось задержаться после работы — во-первых, из-за того, что образец был заморожен в конце дня, и во-вторых, Рассел заставил ее переписывать почти все отчеты, которые она составила. В этом не было ничего необычного: присылаемые хирургами замороженные образцы, по которым надо было давать срочные ответы, пока пациент еще находится под наркозом, являлись их постоянной головной болью, и заставить ординатора трудиться над этим в неурочные часы было вполне по-расселовски. — И когда она закончила возиться с этим? — Около восьми. После этого она зашла к Расселу, потому что он запретил ей уходить, пока она не покажет ему переписанные отчеты. Он просмотрел их, а потом… — у Белинды внезапно иссякли слова, — случилось это. Звучало зловеще, но непонятно. — А что вы имеете в виду под словом «это»? Девушку внезапно сильно заинтересовало что-то на крышке письменного стола доктора. — Ну, она говорила несколько неопределенно… В таком случае трудно было выдвинуть против Рассела какие-либо обвинения. — Он сделал что-то… неподобающее? — О да, — с уверенностью подтвердила Белинда. Помолчав, она добавила: — Насколько я поняла, он намекнул, что она может завалить РОУ и им надо это обсудить. Вряд ли дисциплинарный совет сочтет это серьезным нарушением преподавательской этики. Требовалось что-нибудь с более явственным привкусом скандала. Айзенменгер ждал продолжения. — Он положил руку ей на колено и сказал, что удобнее всего обсудить это где-нибудь за обедом. Это было уже лучше, но достаточно ли? Айзенменгеру, конечно, очень хотелось, чтобы Рассел понес наказание за все свои штучки, но вряд ли подобное заявление (кстати, не лучшего из ординаторов), вдобавок никем не подтвержденное, могло стать основанием для серьезного разбирательства. Айзенменгер без особой надежды начал задавать вопросы, пытаясь докопаться до чего-нибудь действительно компрометирующего. — Они были наедине? — Разумеется. — Как вы думаете, она согласится подать письменную жалобу? Белинда, подумав, ответила, что вряд ли. — А если я попытаюсь ее уговорить? Оказалось, Софи даже не знала, что Белинда собирается рассказать о случившемся Айзенменгеру. — В таком случае, как мне ни жаль, я не вижу, что можно предпринять в этой ситуации. Девушка поднялась. — Я и не думала, что можно будет что-нибудь предпринять, но решила, что вам лучше знать об этом. — Спасибо, — ответил он, не испытывая при этом особой благодарности. После того как Белинда вышла, он просидел еще несколько минут в задумчивости, а затем взял в руки заключение о вскрытии Никки Экснер. * * * Переступив через порог кафе, Айзенменгер сразу почувствовал, как включилась его иммунная система и в лимфатических узлах запустилась защитная реакция. Зал был шикарен, просторен и наполовину пуст, интерьер выдержан в безупречном стиле, изгонявшем всякие чувства. Официанты, разумеется, будут обслуживать неумело и спустя рукава, но зато выглядеть как на рекламном плакате. Блюда будут смотреться так же безупречно, напоминая собой изящные букеты из засушенных цветов, мало чем отличаясь от них по вкусу; напитки окажутся страшно дорогими и будут поданы в массивных угловатых стаканах, которые сами напрашиваются на то, чтобы их уронили. Елены Флеминг еще не было — он пришел на десять минут раньше назначенного времени, но совсем не потому (по крайней мере, так он сам себя уверял), что ожидал от этой встречи чего-то особенного. С видом завсегдатая он занял столик у дальней стены зала. В конце концов к нему подошла официантка, вручила до нелепости огромное меню и спросила, чего он желает. По ее тону было ясно: что бы он ни заказал, это не улучшит его безнадежно скверного вкуса и стиля. Он попросил бутылку пива с восточноевропейским названием — только потому, что пиво подавалось исключительно в бутылках и все сорта имели восточноевропейские названия. От еды он отказался, на что официантка приподняла одну бровь и, проворчав что-то, удалилась, чуть не вырвав меню у него из рук, — очевидно, именно такие, как он, постоянно похищали эти роскошные издания. Разумеется, музыкальный фон тоже присутствовал. Сначала отзвучал Сибелиус, затем Делиус, что заставило Айзенменгера несколько изменить свое первоначальное мнение о кафе. Появилось пиво, и даже в сопровождении салфетки, но без стакана. Доктор мысленно выругал себя за то, что не догадался заказать стакан отдельно. Дебюсси сменил Делиуса как раз в тот момент, когда минутная стрелка показывала строго вниз, а часовая застыла посредине между шестью и семью часами. Зал начал заполняться людьми, способными на любого нагнать тоску даже в самый солнечный день, не говоря уже обо всех остальных. Людьми, у которых дела обстояли благополучно, которые улыбались и шутили, поскольку им было ровным счетом плевать на всех и все. Они являлись хозяевами жизни, потому что в каком-то смысле — трудноопределимом, но очень важном — были оторваны от нее. Им не приходилось постоянно сталкиваться со смертями и болезнями. Дебюсси откланялся, и его место занял Моцарт. Айзенменгер начал подозревать, что его дама не собирается приходить на свидание. Пиво заканчивалось, да и ягодицы доктора уже нашептывали своему хозяину, что в обивке мебели стиль тоже победил все остальное. Увидев Елену Флеминг через окно, он почувствовал приятное возбуждение, которое объяснил себе тем, что у него наконец-то появилась возможность подняться со стула. Но если так, то почему его настроение сразу ухудшилось при виде Джонсона, деловито шагавшего рядом с ней? Его-то каким ветром сюда занесло? Представители защиты не водят компанию с полицейскими, какими бы замечательными они ни были. В дверях Елена остановилась, оглядываясь, и заметила его, когда он встал. Они с Джонсоном направились к нему. — Я привела с собой вашего друга, — обратилась она к Айзенменгеру с улыбкой. Что именно означала ее улыбка, он затруднился бы сказать. — Джонсон? Вот уж не ожидал. Чуть поколебавшись, Джонсон ответил ровным тоном: — Просто решил выпить со знакомым, ничего больше. Голос его звучал чуть неестественно, как будто он произносил реплику из разыгрываемой пьесы. Они сели, и тут произошло чудо в виде мгновенного появления официантки, с которой Елена вступила в оживленную беседу столь непринужденно, словно наконец попала в отведенную ей экологическую нишу. Официантка тоже сразу почувствовала, что появился свой клиент. Она выслушала заказ с почтительным видом, который начисто отсутствовал в ее обращении с Айзенменгером. Из напитков Елена выбрала вино, и Джонсона, к удивлению Айзенменгера, это, кажется, вполне устроило. Он решил, что и ему не стоит отделяться от компании. — Прошу прощения за опоздание. Нам с Бобом нужно было обсудить кое-что. Айзенменгеру это ничего не объясняло. — По-моему, у сотрудников правоохранительных органов не принято обсуждать дела об убийстве с адвокатами. Елена посмотрела на Джонсона в ожидании ответа. — Видите ли, обстоятельства несколько необычны, — сказал Боб. — Формально я не представляю правоохранительные органы, поскольку отстранен от дел. В первый момент Айзенменгер решил, что сержант шутит. Джонсон произнес все это легким, почти шутливым тоном, которому, однако, никак не соответствовало выражение его лица. Под музыку Берлиоза Айзенменгер вопросительно переводил взгляд с Джонсона на Елену Флеминг и обратно. — Что произошло? — У полиции возникли сомнения в моей честности. При обыске в моем доме обнаружили пачки ассигнаций и по номерам установили их криминальное прошлое. Джонсон — преступник? Тогда кузина Айзенменгера, наверное, прима-балерина королевского театра, а сам он — знаменитый физик-ядерщик. — И что, этому поверили? Джонсон улыбнулся так грустно, как будто случайно встретил на улице давно потерянную любовь. Ответил он коротко: — По-видимому, да. — Но ведь наверняка выяснится, что это чушь? Джонсон пустился в объяснения и делал это так подробно, будто втолковывал Айзенменгеру, что зубной феи в природе не существует. — Они выясняют обстоятельства, если вы это имеете в виду. Иначе говоря, без конца меня допрашивают, доводя просто до белого каления, так что я уже готов признать себя виновным, лишь бы допрос прекратился. Они очень усердно роются во всем этом, таскают на допросы моих друзей, коллег и, боюсь, докопались и до моих врагов. Они копают и копают и просеивают то, что накопали. В конце концов они хоть что-нибудь да нароют. Что-нибудь совсем незначительное — нарушение правил, допущенное при аресте, приговор, оказавшийся впоследствии недостаточно обоснованным, какого-нибудь подонка, который охотно намекнет им, что я не всегда был пай-мальчиком, — не важно, что именно. Лишь бы что-нибудь. И даже если произойдет чудо и они ничего не найдут, на моем будущем это никак не отразится. Головокружительная карьера мне никогда не светила, отныне же не будет никакой. Теперь при упоминании моего имени всех и всегда будет грызть червячок сомнения. А я, похоже, еще не вполне смирился с этим, — закончил он, тяжело вздохнув. Берлиоз уступил место Баттеруорту, тем временем Айзенменгер решил уточнить одну деталь. Вернее, одно слово, которое удивило его больше, чем весь рассказ Джонсона. — Враги? Разве у вас есть враги?