– Это сказка, которую я когда-то давно рассказывал Симонопио. Обычная сказка. Когда ты со мной, ты не должен ничего бояться, я же твой папа. Повозка остановилась. Мы прибыли на плантацию, где предстояло копать ямки для саженцев. – И вот еще, смотри. Из дерюг, лежавших позади повозки, он вытащил самое маленькое ружье, которое я когда-либо видел. Двадцать второй калибр, пояснил он. От деда ружье перешло к отцу, а теперь от него ко мне. – Тебе уже семь лет, – добавил отец. – Стрелять из него можно, только когда я с тобой, да и то с величайшей осторожностью. Подарок ко дню рождения мне понравился, но еще больше понравилось то, что он подразумевал: отныне мы с отцом будем проводить вместе больше времени. Невеселые мысли мигом улетучились у меня из головы. – Давай-ка измерим расстояние и выкопаем ямки, – сказал отец. – Затем посадим деревья. Когда покончим с работой, научу тебя заряжать ружье и стрелять. Вскоре ямки были готовы. – Твоя мама будет нас ругать, – усмехнулся отец: он вспотел и с ног до головы перепачкался в земле. – Она тебя тоже ругает? – удивился я. 67 Не помню, что было потом. Помню только, что было через три дня: я лежал в кровати, сознание мое было спутано, а мама безутешно плакала, не в силах ответить на мои вопросы: – Мама, что я сделал? Что случилось? Она плакала, не в силах объяснить, что жизнь повернулась к нам неожиданной стороной. 68 Несмотря на любовь к воспоминаниям, Франсиско Кортес-Моралес упорно не желал вспоминать то, что произошло в день его седьмого дня рождения, в эту долгожданную субботу, когда он и его отец работали на удаленной плантации, выкапывая ямки под саженцы, а его имя все еще было Франсиско-младший. Он так усердно отбивался от этих мыслей, что сам себя убедил, будто ничего не помнит. Я не помню, говорил он себе и своей маме, бабушке и доктору Канту, который занимался его лечением, а также сестрам, родственникам, приятелям из прежней школы, а затем и из новой; своей невесте, которая со временем превратилась в жену, своей дочери-психологу, своему закадычному приятелю. Я не помню: я ударился головой. Близкие прощали ему это избирательное забвение, сначала учитывая сотрясение мозга и нежный возраст, затем из сострадания, а в последнее время из уважения к возрасту. Его мать, также заинтересованная в том, чтобы не знать подробностей того дня, всю свою жизнь оберегала эту избирательную амнезию: «Оставьте его в покое. Раз говорит, что ничего не помнит, значит, и правда ничего не помнит. Зачем его дергать?» 69 И правда, Франсиско-младший, зачем тебе все это вспоминать? Надо жить дальше и не ворошить прошлое, не оживлять события, свидетелем которых ты невольно стал, – мальчику едва исполнилось семь лет в ту субботу, тот долгожданный день. Инстинкт самосохранения помог тебе упрятать в темное подземелье, в потаенную часть мозга невыносимую реальность тех мгновений, часов и последующих дней, чтобы вновь стать здоровым, шустрым ребенком, которому со временем суждено превратиться в успешного, уравновешенного, уверенного в себе юнош у. Ты запер эту реальность в клетку, но ключ не выбросил, и сегодня настал день выпустить ее на свет, и ты это знаешь. Пришло время рассказать историю, заполнить ее пустоты. Все пустоты до единой. Так что вдохни поглубже и – была не была – выпусти на волю события того дня. Поделись не только своими воспоминаниями, но и памятью других людей, не обращая внимания на муку, на почти нестерпимую боль, даже если будет казаться, что у тебя вот-вот остановится сердце. 70 В условленный час люди, сидевшие дальше всего от мельницы, зашикали на шумевших, и тишина прокатилась подобно волне. Эта тишина была глубже благоговейного молчания, в котором отец Педро готовил Святые Дары: никто не кашлял, не перешептывался, не обмахивался веером, не устраивался поудобнее, не поправлял вуаль и не вытягивал занемевшие от сидения ноги. Притихли даже самые болтливые или непослушные дети. Собравшиеся на берегу реки понимали важность полнейшей тишины. Казалось, ее понимают даже птицы. Тишину нарушали только журчание реки, скрип деревянного мельничного колеса, движимого мощью воды, да тончайший, едва уловимый звон капель, падающих с высоты вращающихся лопастей. Вышедшая из строя мельница обветшала, хотя ее тяжеленное колесо не прекратило своего вращения. Пока в русле течет вода, мельница будет делать то, для чего была выстроена десятилетия назад, пусть даже не выполняя своей первоначальной задачи – перемалывать сахарный тростник. Когда-нибудь это колесо, брошенное на произвол стихии, рухнет и сгниет. Но пока, всеми покинутое, оно служило развлечением деревенским мальчишкам, которые соревновались, кто дольше на нем провисит во время движения вверх. Некоторым удавалось сделать полный оборот – опасное занятие, которое однажды унесло жизнь одного из ребят: проделав вместе с колесом полный оборот, он не выплыл, зацепившись за ветку, застрявшую под колесом. В тот прохладный ветреный день никто из мальчишек не осмелился повторить этот подвиг на глазах у собравшихся родителей. Семьи расположились на берегу, ели, пили, болтали, смеялись, играли и даже дремали, главное – чтобы время до обещанного часа пролетело быстрее. И вот долгожданный миг наконец настал. Несколько часов подряд Симонопио почти неподвижно сидел в своем каменном кресле посреди реки, скучая по обществу своих разговорчивых пчел и жалея, что рядом нет Франсиско-младшего. Вдруг откуда ни возьмись появился Пелудо, которого прежде видно не было. Голый, в домашнем халате. Симонопио заметил, что халат он снимал без особого энтузиазма: как бы ни был грандиозен его дар, который он вот-вот продемонстрирует публике, холод стоял собачий. Возможно, бедняга опасался подхватить пневмонию, но поворачивать в любом случае было поздно: целая толпа собралась поглазеть на водяной спектакль, подтянулись даже жители Монтеморелоса. Отступать или менять дату было поздно: «настоящее чудо» собрал немалую сумму и теперь вынужден был исполнить обещанное. Наконец он снял халат, небрежно кинул его сыну-казначею, попрыгал для разминки, бросился в воду и исчез. 71 Никто не опознал первые ноты романса, которые отчетливо донеслись до ушей собравшихся. Да это было и не важно, так или иначе Пелудо пел. Все видели, как он нырнул в воду, и вот публика услышала его голос и различала мелодию. Даже самые недоверчивые зрители, те, кто заранее запасся гнилыми овощами и фруктами, чтобы метнуть их в несостоявшегося подводного певца, разом охнули от восхищения. Пелудо, настоящее чудо, пел! Да, он в самом деле пел под водой. Некоторые подались вперед, чтобы слышать еще лучше, а те, кто стоял позади, привстали на цыпочки, чтобы хоть что-то еще и увидеть. Крики сидящих («За вами ничего не видно!» – «А вы так орете, что ничего не слышно!») несколько омрачили начало спектакля, хотя вскоре даже те, кто занимал лучшие места, чтобы наблюдать без помех, тоже принялись возмущаться. Да, действительно, этот Пелудо, самопровозглашенное настоящее чудо, ухитрялся петь под водой без каких-либо устройств и приспособлений, однако в воду он погрузился не весь, а стоял под мощной струей, падающей с крутящегося колеса. Из потоков воды громко, хотя и довольно фальшиво доносилась песенка собственного сочинения. Ни самого певца, ни исполняемое им творение никоим образом нельзя назвать чудом, заключили представители общественности. Публика возмущалась все громче: петь под струей воды, пусть даже на ледяном ветру и под открытым небом, без микрофона и специальных приспособлений для дыхания при необходимости и должной сноровке мог бы любой из них, причем не хуже самого Пелудо. – Что происходит? Нас обманули! Мошенник! – неслось со всех сторон. Сидевшие далеко от сцены не видели силуэта Пелудо, который смутно вырисовывался в широкой струе мельничной воды. Сидевшие спереди красноречиво обрисовывали ситуацию, чтобы задние ряды присоединились к нарастающему недовольству. Даже те, кто отправился в тот день на берег в уверенности, что их ожидает дешевый трюк, чувствовали себя обиженными и обманутыми: проделки Пелудо оказались фокусом самого скверного пошиба и уж точно не стоили уплаченных двадцати сентаво. Симонопио подвоха не ожидал: он верил в чудо до того момента, когда Пелудо неуклюже полез в воду. Его сердце взволнованно забилось, но вновь обрело обычный ритм, едва лишь стало очевидно, что Пелудо не сидит под водой, а стоит в струе воды. Даже песенка, которую пел Пелудо, была не из лучших: кого интересовали страдания крестьянина, у которого издох мул? Такое могло случиться с кем угодно в любой день недели. Симонопио не понимал, чего именно требует публика. Пелудо не соврал: он пел под водой, как и обещал. Зрители – и он в их числе – получили то, что было заявлено с самого начала. Внезапно он потерял интерес к представлению и принялся рассматривать лица людей, слушать голоса и наблюдать за клокочущей вокруг яростной энергией, хотя не чувствовал ни малейшего искушения присоединиться к возмущению и громким проклятиям: он чувствовал себя не обманутым, а разочарованным. Если бы он мог, он бы спрыгнул в воду и выбрался на берег. Но ему не хотелось протискиваться через толпу, которая с каждой минутой напирала все сильнее, требуя у сына Пелудо вернуть им деньги. Устав от возмущенных воплей, Симонопио неподвижно сидел на своем месте, пытаясь выбросить все произошедшее из головы. Но это оказалось непросто. Наконец он решил, что с него хватит – хватит этих воплей, хватит отрицательной энергии. К тому же он окончательно продрог на этом ледяном камне. Окоченевший, он больше не мог игнорировать холод и разочарование. За последние пять дней он вложил слишком много усилий, пытаясь представить, как человек может петь под водой, и, желая увидеть это чудо собственными глазами, отказался от приглашения Франсиско-младшего, которое на самом деле всей душой рад был бы принять. Симонопио решил, что извинится перед мальчиком, а раз уж никаких чудес не последовало, тому будет любопытно услышать, что в знак презрения и разочарования люди принялись швырять в Пелудо остатки трапезы. Расскажет он и про то, что струя воды, внутри которой прятался мошенник, была слишком толстой и сквозь нее не пролетал ни один гнилой помидор: ударившись о струю, снаряды сыпались вниз и исчезали в реке. Но потом кому-то пришло в голову с силой запустить апельсин, и, ко всеобщему ликованию, Пелудо наконец получил плоды своих музыкальных трудов. Мальчика непременно рассмешит, как даже светские дамы, усталые, продрогшие и обалдевшие от долгих часов ожидания под открытым небом, отбросили всякую сдержанность и в едином порыве, подобно пчелиному рою, загудели и закричали, в точности как те самые людишки, которых не допускали в отделение для первого класса в цирке Вильясеки и уж тем более в избранное общество. Ворочаясь на своем камне, Симонопио признал, что с выбором места для любования зрелищем он ошибся. В итоге угодил в ловушку, и теперь ему приходилось ждать, пока люди не начнут расходиться. Идея пересечь реку вплавь и достичь противоположного берега его не привлекала: он бы еще сильнее замерз, а возвращаться домой пришлось бы по самой длинной дороге. Ладно, рано или поздно люди разойдутся, стребовав – или же нет – деньги назад, и тогда он спокойно вернется в Амистад. Отправляться на поиски обоих Франсиско в любом случае было поздно, но ожидание становилось более сносным, когда Симонопио их видел и слышал. Был с ними рядом. Тело оставалось прикованным к проклятому камню, зато он мог отпустить на волю свой разум, что и сделал. Забыть свои и чужие проклятия, разочарования, упреки, гнилые апельсины, фальшивую песенку, сентаво и песо и мысленно перенестись туда, где сейчас его крестный и Франсиско-младший. Он отправится туда, где ему хорошо. Он почувствовал, как в животе с трудом переваривается острый и жесткий чоризо, ощутил нетерпеливое желание прицелиться и выстрелить из ружья. Видел ямки в земле и приготовленные на посадку деревца. У него перехватило дыхание от тяжелых комьев земли, бесплодной и враждебной. Он увидел ненависть в следящих за ними глазах и решимость в прицеле наведенного на них пистолета. И тут он узнал, как это бывает, когда у человека останавливается сердце. Один удар, два. Пауза. Он узнал, что чувствует сердце, когда пропускает один удар, два удара. Когда вспоминает, что обязано биться, чтобы остаться в живых, хотя каждый удар настолько болезненный, что, кажется, разорвет грудь. Он познал настоящий ужас, когда наяву, а не во сне падаешь и падаешь без конца, когда рушится мир. Он узнал, каково это, когда внезапно, без предупреждения все тело наполняется громадной болью, которая в нем едва умещается, и сдерживать ее внутри невозможно, и чтобы перейти из этого момента в следующий, чтобы выжить, от нее нужно как-то избавиться или перестать существовать. Потому что от этой боли тебя вот-вот разорвет. Прежде чем броситься в ледяную речную воду, чтобы сперва плыть, затем брести по ней к берегу и врезаться в густую толпу, не теряя при этом скорости, не заботясь о том, чтобы не сбить кого-нибудь ненароком с ног, этот странный юноша, пригретый семейством Моралесов, – тот, кого свидетели происшедшего вплоть до этого дня считали немым, – издал самый душераздирающий вопль, который они слышали в своей жизни. Самый отчаянный. Самый болезненный и тоскливый. Они были так потрясены, что мигом отстали от злосчастного Пелудо. Откуда взялся этот парнишка и что вызвало такой ужасающий крик? Никто из присутствующих, видевших, как юноша со всех ног бежит в сторону гор, не мог себе этого объяснить. На камне, где он просидел весь день, осталась забытая пара ботинок. 72 – Она тебя тоже ругает? Ну и вопросы задает этот мальчишка! Разумеется, Беатрис его ругала, если он был виноват, и ставила на место, если он того заслуживал, но Франсиско Моралес ни за что не признался бы в этом сыну, по крайней мере в тот день, поэтому сделал то, что инстинктивно делают все отцы: притворился, что не расслышал вопрос, и сменил тему. – Знаешь что, давай-ка сажать деревья. Отец и сын уселись в повозку, чтобы перевезти апельсиновые деревья поближе к обочине дороги. Для взрослого человека саженцы весили всего ничего, однако семилетний ребенок мог бы их повредить при попытке сдвинуть с места. Франсиско видел, как сын копирует его действия, как в ожидании одобрения косится в его сторону, и думал: так и складываются отношения, так мальчик научится быть тем, кем должен. Потихоньку, как говорит Беатрис, не все сразу. Надеюсь, Франсиско-младший не забудет его уроков. «Не хватало, чтобы она ругала меня еще и за то, что заставлял ребенка таскать тяжести». Он спрыгнул с повозки и вытащил один за другим все саженцы. Затем протянул руку сыну, чтобы помочь ему соскочить на неровную поверхность дороги. Франсиско-младший не желал просто спрыгнуть: опершись на крепкие руки отца, он сперва подлетел вверх, чтобы продлить пребывание в воздухе, превратив простейшее действие в захватывающее приключение. Франсиско-отец спросил себя, как давно он сам перестал делать то же самое – подпрыгивать выше положенного, не зная, когда вернется на землю и какие последствия возымеют его действия. Взяв первое апельсиновое дерево, плод плантаций Моралесов-Кортесов, но в первую очередь – результат его собственной смелости и предприимчивости, он подумал, что даже решение изменить стратегию всего хозяйства, да что там – историю целого региона – не может сравниться с прыжком вверх, который только что сделал, всецело ему доверившись, его семилетний сын. Удовлетворенный результатом своих многолетних усилий, он поднес первый саженец к месту, где тому предстояло укорениться навсегда. И тут он его увидел – вдалеке, на склоне холма: в сопровождении своего сына появился Эспирикуэта. Поздновато, но все-таки пришел. 73