Останови, пожалуйста. Мне нужно глотнуть воздуха. Тормозни у обочины. Хочу на минутку выйти из машины. Честно сказать, я не думал, что будет так трудно вернуться домой. Для меня мой дом начинался вот с этой дороги, проложенной моими предками, а теперь граничащей с умирающими и высохшими деревьями. Наверно, они полагали, что никогда не состарятся и не умрут. А теперь посмотри, что с ними стало. 74 Франсиско Моралес, которого до семи лет называли Франсиско-младшим, высаживается из такси, заехавшим за ним домой сегодня утром, со всей поспешностью, какую позволяет его тело, искореженное возрастом и малоподвижным образом жизни. Молодой водитель смотрит на него с недоумением и тревогой. Он боится, что пассажир столь преклонного возраста может отдать Богу душу прямо у него в автомобиле, но тревожится в первую очередь потому, что за всю свою небольшую жизнь ни разу не видел мертвеца и не знает, как выглядит смерть. Насколько она грязна и неприглядна, спрашивает он себя. Если старичку взбредет в голову помереть, лучше бы он сделал это за пределами такси, которое даже не является собственностью водителя. Он не хочет последствий: объясняться с хозяином, просить о снижении стоимости полной уборки, а потому мигом удовлетворяет просьбу пассажира и останавливается у обочины. Защита целостности автомобиля – безусловный приоритет, но вылезти вслед за пассажиром его побуждает любопытство: он не может допустить, чтобы история осталась незавершенной. Он должен узнать финал и готов выслушать старика, пока тот в состоянии говорить. В то утро Франсиско Моралес позвонил в службу такси, куда в случае необходимости всегда звонила Ортензия, женщина, нанятая его детьми, чтобы присматривать за вдовцом, исполняя одновременно обязанности экономки и медицинской сестры. В медсестре он не нуждался, потому что все еще самостоятельно обеспечивал свои физиологические потребности, но в целом не возражал против того, чтобы кто-то о нем заботился. Он не называл Ортензию няней: в его возрасте это звучало бы дико, хотя, с другой стороны, чем отличалась она от его няни Полы? От обеих требовались внимание и забота. Так мало, в сущности. Он решился на эту поездку, повиновавшись порыву, необычному для человека его возраста. В то утро он проснулся рано, верный распорядку, связывавшему его с Ортензией вот уже более пятнадцати лет. Распорядку деловитого приятельства: она на кухне, он в удобном шезлонге, тщательно подогнанном под контуры его тела, который дети подарили ему как-то на Рождество. В мягких объятиях шезлонга он просиживал дни напролет и поднимался, лишь почувствовав в бедре покусывания и щипки его кресла-качалки, чуть раньше него устававшей от этой постоянной вынужденной близости. Иногда ему казалось, что он превращается в мраморную статую Родена, в «Мыслителя», вечно сидящего в одном и том же положении, которого он видел когда-то в Париже; он даже не пытался откинуть спинку шезлонга или использовать иное положение, например приподнять ноги. Часы летели быстро, время текло равнодушно. И будто бы испарялось. При спущенных шторах, в полутьме, между визитами кого-нибудь из сыновей, внуков или правнуков он отключался, закрывал глаза и затыкал уши, несмотря на вечно включенный телевизор, единственное окно в мир. Что нового мог он увидеть или услышать в этой безмозглой коробке, в дурацком ящике? За свою долгую жизнь он видел все и не желал повторения. Ему часто казалось, что все повторяется: те же ошибки, те же тревоги и те же правительства, менялись только лица. Ни малейшего удивления. Никогда. Отключаясь от настоящего, он запирался в прошлом, в воспоминаниях; единственное повторение, которое он выносил, были одни и те же воспоминания, которые наполняли его жизнь. В тот день он поднял трубку и набрал номер такси, как бывалый путешественник. Набил портфель деньгами и, ничего не сказав Ортензии, которая, как обычно, варила на кухне очередной ароматный суп, вышел на полуденное солнце и принялся ждать. Такси вскоре подъехало. Он отказался садиться на заднее сиденье, как было принято, – сел впереди, чтобы обозревать всю панораму. – Едем в Линарес. Он сразу же успокоил молодого водителя, заверив его, что взял с собой достаточно денег, чтобы оплатить дорогу туда и обратно, а заодно и бензин. Чтобы оплатить, если это понадобится, стоимость целого дня. Сидя впереди и беспрепятственно обозревая дорогу, он принялся рассказывать историю, которую давно собирался рассказать, – историю, которую никто из его детей и внуков, этих заложников современности с ее спешкой, не был способен выслушивать иначе как по частям. «Ты действительно однажды спрыгнул с моста, потому что на тебя мчался поезд?» – спросили его как-то раз. «Да». – «И что было дальше? Как ты спасся?» – «Выручила опунция». – «И что ты почувствовал?» – допытывался собеседник, но в следующее мгновение, как это случалось и прежде, терял всякий интерес к своему вопросу. После чего нить разговора и вовсе бывала утрачена: звякнул смартфон, приняв чье-то сообщение, а может, фейсбук, где его лайкнули, или же прилетела фотография первого дня в детском саду, на которой улыбался представитель нового поколения семейства Моралесов. – Хочешь посмотреть? – У меня нет с собой очков, спасибо. В тот день он дал себе слово, что расскажет все целиком, хотя таксиста вряд ли заинтересует история какого-то старика. Она всегда жила в его памяти, но с тех пор, как жизнь замедлилась из-за вдовства, дряхлости, тишины, неподвижности и одиночества, детали ее делались все ярче, живее. Он, как и раньше, пытался их сдержать, подчинить их волю своей воле, и его поразило, с какой силой воспоминания хлынули в тот день на свободу, на свет. Казалось, они решили его атаковать, затопить собой все его чувства – пять чувств, признанных официально, а также все остальные, о существовании которых он догадывался, но к которым не мог получить доступ, использовать их или хотя бы угадать. Об этих безымянных чувствах когда-то давно, в детстве, рассказывал Симонопио, и на развитие их и изучение у него никогда не хватало ни времени, ни терпения. Устав сдерживать воспоминания, Франсиско уступил их натиску. Ему предстояло выпустить на волю или, наоборот, впустить наконец в себя распирающие его воспоминания, иначе он попросту взорвется. Он понимал, о чем они говорят, на что намекают, что именно призывает его из далекого прошлого, но он не хотел видеть и слышать или был не в силах это сделать, охваченный суетливой повседневностью большого города. В тот день он ощутил острую потребность откликнуться на неустанное «приди-приди-приди-приди» и выпустить на волю историю, в которой никогда, даже в юности, не желал быть участником. Наконец-то он сможет заполнить недостающие звенья этой цепи – истории, которую он, как ему казалось, знает от начала и до конца. Он вылез из машины, потому что ему не хватало воздуха, несмотря на открытое окошко. Но лучше не стало: Франсиско Моралесу по-прежнему не хватало воздуха и будет не хватать еще долго, пока он не достигнет конечной точки пути. Ему будет не хватать воздуха, пока он не расскажет свою историю целиком, как ему ни разу не удавалось прежде, с новым объемным видением, которому так усердно пытался его научить Симонопио. Это ви`дение поможет ему почувствовать нежность к усталой и немолодой матери подвижного и неугомонного сына. Поможет проникнуться симпатией к Кармен и даже к Консуэло, постичь, через какие тяжелые испытания прошел отец, почувствовать их собственным нутром, каждой клеткой и воспринимать случившееся не только как простую, хотя и горькую правду. Поможет если не простить, то хотя бы понять мотивы злодеев, причину зависти и обиды, способных уничтожить все, а главное, разгадать и принять наконец как свой собственный мир – мир Симонопио. 75 Но образ Симонопио переполняет тебя, Франсиско, и это не только ласковый взгляд и широкая улыбка, которую ты вспоминаешь с такой нежностью, – улыбка юноши, окруженного пчелами и солнцем, который провожал тебя, счастливого, в школу верхом на Молнии в течение столь трагически краткого времени. Образ, который ты вспоминаешь сейчас, отличается от того, который ты когда-то унес в себе и который сопровождал тебя все эти годы с тех пор, как ты уехал. Лицо, встающее перед твоим мысленным взором сегодня, спустя столько лет, – это лицо абсолютного страдания, без притворства, надежды и снисхождения. Внезапно ты чувствуешь острейшую боль, которую ни разу не испытывал прежде, боль такой силы, что нужно немедленно избавиться от нее или умереть. Эта чужая боль, однако в ответе за нее ты. Корни ее в прошлом, просто она наконец-то настигла тебя спустя много лет. Эту боль зовут Симонопио. Ты пытаешься от нее отделаться, призвав на помощь остатки здравомыслия, но горло свело судорогой, и в легкие проникает лишь тонкая ниточка воздуха, едва насыщая кровь кислородом, которого слишком мало, чтобы сохранять ясность мыслей. В дряхлом теле недостает энергии, чтобы выпустить эту боль наружу в отчаянном крике, способном заглушить даже вопль Симонопио в ту субботу твоего седьмого дня рождения, и все, что тебе остается, – рассказывать потихоньку дальше свою историю. Ты поворачиваешься к водителю такси, которого называешь Нико, хотя в течение всей поездки не спросил его имени, да и сам он тебе не представился. – Мне стало лучше. Едем дальше? Да, Франсиско. Садись в свой казенный экипаж. Поезжай, куда собирался. Не останавливайся, Франсиско. Память и боль – твоя, чужая, общая – не оставят тебя в покое. Они будут напоминать о себе всегда, но сейчас ты на верном пути. 76 Надо бежать напрямик. Симонопио выбрал самую короткую тропинку и помчался во всю прыть. Он не слышал биения сердца. Не следил за дыханием и не видел ничего дальше ближайшего холма. Он знал, что сердце колотится, что он дышит, а мир продолжается за пределами его обзора, он по-прежнему жив, он движется, и все его чувства занимает одна-единственная цель. Холода он не замечал, он о нем просто забыл. Его босые ноги ступали по камням, веткам и колючкам, но он следил только за скоростью, еще один шаг, и еще, и еще, множество быстрых, устойчивых шагов, чтобы поскорее добраться туда, где его призывали, он же всю свою жизнь знал, что однажды его позовут. И с каждым шагом он повторял свой настойчивый призыв: «Пора, это случилось, летите ко мне». Оглушенный тоской, он не знал, получит ли ответ. Не обращая внимания на царапины и раны, он не останавливался ни на секунду. Он не сбавил скорость, даже пробегая сквозь заросли колючих растений, которых заметно прибавилось с тех пор, как он видел эту поляну в последний раз. Он не остановился, как обычно, чтобы полюбоваться панорамой высоких гор, внезапно открывавшейся с точки, о которой знал лишь тот, кто бродил по этим местам. Он не притормозил, чтобы пропустить кролика, который, не подозревая об опасности, пересекал тропинку. Впервые в жизни он бежал бесчувственно и равнодушно, не следя за тем, чтобы не вспугнуть какого-нибудь зверька и не наступить на растение, и даже встреча с медведем, бродящим по здешним местам, не прервала бы его безудержного движения вперед. Оставалось много пути и мало времени, чтобы его преодолеть, – день схватки льва с койотом настал, и он спешил ей навстречу. Только не знал, успеет ли вовремя. 77 Франсиско ничего не мог с собой поделать: когда вдали на холме показался Эспирикуэта, ему стало не по себе. Да, они условились встретиться, хотя Ансельмо вовремя не явился. Франсиско думал, что тот уже не придет; совместная работа была задачей, ради которой он и привез сына, однако теперь, когда все ямки были выкопаны, ему не хотелось никого больше видеть. Они начали с Франсиско-младшим, и он хотел, чтобы закончили они в том же составе. Если бы Эспирикуэта помогал с самого начала, явившись вовремя, работа заняла бы всего несколько минут, в то время как ему, непривычному к земле, и семилетнему мальчику, который заталкивал в ямку больше земли, чем вытаскивал, потребовалось около двух часов. Сейчас, когда первое дерево было воткнуто ямку, он решил, что попросит Эспирикуэту прийти на другой день. Оставшиеся деревца они посадят вдвоем, и Франсиско-младший навсегда запомнит, что в детстве они с папой положили начало целой плантации. Работы у них с Франсиско-младшим оставалось еще довольно много, но его это не смущало. Ему нравилось, что они с сыном трудятся бок о бок, вместе потеют, несмотря на холод, и казалось, что мальчик тоже рад общению с ним. В этот вечер они вернутся домой голодные как волки, с волдырями на руках, зато довольные хорошо выполненной работой и своими достижениями, которые были куда значительнее, чем посаженные пять деревьев. После долгого рабочего дня оба будут едва держаться на ногах от усталости, загадал он. Он взмахнул рукой в знак приветствия, ожидая ответного жеста. Однако вместо этого Эспирикуэта поднял маузер и прицелился – расчетливо, неторопливо, выровняв дыхание, как опытный стрелок, рассчитывающий попасть в цель с первого выстрела. Франсиско Моралесу-отцу потребовалось лишь мгновение, чтобы в ужасе сообразить: Ансельмо Эспирикуэта целится не в какую-то абстрактную точку у него за спиной, к тому же в руках у него маузер, заряженный пулями, которые выдал хозяин, повторяя, что батраки должны почаще упражняться в стрельбе, чтобы развить меткость. Секунды хватило, чтобы понять: цель – он сам, он и его сын. Всего лишь одной секунды. Он повернулся, чтобы загородить собой Франсиско-младшего, когда раздался выстрел, эхо которого заметалось между горами и землей, все еще ему принадлежавшей. 78 Ансельмо Эспирикуэта явился по приказу хозяина, как и было условлено. Они с сыном прибыли рано, почти на рассвете, то есть в обычный для начала работы час, но хозяин не появлялся. Несколько часов просидели на вершине холма, прислонившись спиной к дереву, холодные, голодные, и Эспирикуэта по настоянию сына уже готов был плюнуть и вернуться домой, раз уж хозяин так по-свински с ними поступает. «Для пеона, – подумал он, – время течет иначе, чем для хозяина, который запросто может нарушить слово и не явиться на встречу». Он был разочарован: он ждал этого дня, и не потому, что ему не терпелось заняться апельсинами, и не из-за любопытства, с которым прочие батраки отправились на берег реки поглазеть на чудо: в тот день должна была начаться жизнь, о которой он мечтал столько лет. Назначенную Моралесом встречу Эспирикуэта воспринимал как угрозу, однако это будет последний раз, когда кто-то осмеливается ему угрожать; он тоже дал себе слово, что выполнит свое обещание. И апельсины тут ни при чем. Вот почему Ансельмо все еще сидел на холме. Он не знал, когда ему снова представится возможность защитить свою землю от того, кто собирается ее отнять, провести на ней непонятные и бессмысленные перемены – перемены, как и все остальное, нужные только хозяину и его семейству. После полудня желудок жалобно заурчал, как вдруг Ансельмо завидел повозку, груженную саженцами и лопатами. Эспирикуэта-младший с готовностью вскочил на ноги, чтобы броситься на помощь хозяину, но Ансельмо его остановил. – Нет, сынок. Не сегодня. Он забыл о голоде. Забыл о холоде. Так, вдали от хозяина, который по-прежнему ждал своего послушного батрака, отец и сын наблюдали, как другие отец и сын выбиваются из сил, выкапывая пять ямок, и, глядя на этих новоявленных земледельцев, неуклюжих, высоких, белокурых и холеных, Эспирикуэта уверился в том, о чем догадывался всегда: земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает, кто знает в ней толк и умеет сеять и жать, а не тому, кто взирает на нее с высоты своего коня, брезгуя запачкать руки. – Эта земля моя. Он ждал много лет и больше не намерен был ждать ни единого дня: настала пора смести со своей земли следы чужих ног. Уже очень давно в его в душе закончились запасы терпения и надежды, смирения и молчания. И если той женщине, желая выплеснуть накопившиеся обиды, он страстным шепотом перечислял все то, в чем она перед ним провинилась, – ты не смотрела на меня, когда я на тебя смотрел, а раз так, теперь ты вообще ни на кого больше не посмотришь, – пока их потные тела боролись, тесно прижавшись друг к другу, рука к руке, глаза к глазам, грудь к груди, одно одержимое желанием выжить, другое – желанием уничтожить, зубами и ногтями вырвать чужую жизнь, так что, вслушиваясь в ее последний вздох, он в конце концов всем телом ощутил блаженство, – сейчас ему предстояло сделать то же самое, но на расстоянии, с помощью маузера, в стрельбе из которого он так усердно упражнялся, который нежно любил и ласкал, как женщину, которой у него не было. В тот день ему хотелось, чтобы его голос, его воля обратились в выстрелы, которые прогремят в тишине подобно грому. Выкопав ямку, хозяин с сынишкой воткнули первый предназначенный для посадки саженец. Но Ансельмо Эспирикуэта не потерпит ни единого дерева на своей земле. И он поднялся с земли, чтобы его видели. Хозяин приветственно махнул рукой, высокомерный и важный, как всегда, а он, впервые не менее высокомерный и важный, поднял оружие и прицелился. Вопреки уверенности Франсиско Моралеса, замершего в это краткое мгновение на расстоянии чуть более трехсот шагов, Эспирикуэта не сделал глубокий вдох, чтобы перед выстрелом задержать дыхание. Вместо этого, кивнув головой в сторону хозяина, он сделал нечто, в чем неустанно упражнялся долгие годы. А именно – запел. Щегол прилетел, а орел улетел. В небо нырнул, крылом махнул. Значит, командовать будет мул, Вместо погонщика – мул. И только после этого выстрелил.