Вместо погонщика – мул. Командует мул, командует мул… Вместо погонщика – мул. Ну и славно, и пусть себе Командует мул, Командует мул… 55 Франсиско Моралес пребывал в сомнениях. Не он ли приготовился к любым поворотам судьбы, не он ли отправил дочек в Монтеррей, чтобы уберечь от ужасов провинциальной жизни? Почему же теперь он так потрясен, что подобное происходит на его земле, с его людьми? Неужели в глубине души он считал себя неуязвимым? Самонадеянно полагал, что дурные вещи всегда происходят где-то там, с другими? Из непоседливой девчонки, у которой все валится из рук, Лупита превратилась в юную женщину, отлично справлявшуюся со своими обязанностями. Она была бойкой, остроумной и голосистой. Она выучилась читать и даже пыталась освоить «Зингер», но у нее не получилось. – Тебе не хватает терпения, – повторяла ей Беатрис, которая и сама терпением не отличалась. – Ай, сеньора, терпения у меня полно. Но если я линию прямую на бумаге не могу прочертить, куда уж мне сделать ровную строчку на ткани в цветочек? И правда, терпения у Лупиты было хоть отбавляй. Оно проявилось сполна, когда та нянчилась с Франсиско-младшим. Вот уж была работа так работа! Один лишь Симонопио умел развлечь этого ребенка и чем-то его занять. Смерть Лупиты сразила всех. Потому что смерть тоже бывает разная. Убила ее не шальная пуля. Не испанка, не малярия, не желтая лихорадка. Не стала она жертвой и заплутавшего повстанца, охочего до слабого пола, из тех, кто похищает женщин и увозит с собой неведомо куда, чтобы в конечном итоге дать им семью и детей. Нет, Лупита пала от рук существа, непостижимого для Франсиско. Существа, которое убило ради убийства. Мало того, убило женщину. Сколько раз в прошлом, скучая по дочкам и упрекая себя за то, что девочки живут вдали от дома, а ничего плохого не происходило, он намеревался забрать их из Монтеррея и вернуть домой. Теперь он знал, что ничего не случалось до того момента, как случилось. Это он виноват: он потерял бдительность. Франсиско признавал, что, едва вооруженный конфликт, охвативший большую часть страны, пошел на спад, он перестал заботиться о благополучии своих людей и занялся исключительно благополучием земель и имущества. Даже крестовый поход правительства против верующих не вынудил его действовать. – Настоящие мужчины остались только в Халиско! – говорила тетушка Росарио, видя нежелание Франсиско-старшего, равно как и остальных мужчин в их окрестностях, объединить силы для нового вооруженного движения в защиту католической церкви. Он делал все что мог. Предоставил убежище новому отцу Педро. Выделял деньги на католические школы. Заботился о том, чтобы совершались святые таинства, пусть и подпольно. Но между этими действиями и вооруженной борьбой лежала пропасть. Он боролся исключительно за землю – вчера, сегодня, всегда. Орудиями его борьбы были до поры до времени лишь книги, законы да апельсиновые цветы. Смерть Лупиты вырвала его из обманчивого чувства безопасности, из ложного комфорта, который приносила победа в борьбе за землю, за плантации, процветавшие благодаря его изобретательности. Пока существуют люди, возжелавшие землю ближнего своего, мира не будет. Не будет и безопасности. Он догадывался, кто убил девушку. Он не знал убийцу в лицо, но знал его намерения и мотивы. Понимал логику поведения. Это мог быть тот или иной мятежник. Убийцами могли стать все они. Он знал, среди кого следует искать убийцу Лупиты, и сейчас седлал коня, чтобы присоединиться к своим людям, ждавшим неподалеку от места преступления, чтобы выкурить разом всех аграриев. Франсиско чувствовал себя уверенно. Он вложил приличную сумму в поддержку сельской полиции, созданной местными аболенго. Полиция патрулировала окрестности, но территория слишком обширна, и, как бы они ни старались, им не удавалось быть одновременно всюду. То и дело Франсиско и его люди находили в принадлежащих ему горах остатки костров, обгрызенные кости, засохшие куски недоеденных лепешек, забытые ложки, однажды нашли даже губную гармошку. Аграрии скитались по горам чуть ли не каждую ночь, избегая столкновений с полицейскими, устраивали привал под звездами, чтобы перекусить, попеть свои социалистические песни, а заодно и потолковать, как извести тех, кто в это время сладко спит, уверенный в своей безопасности, как овечье стадо в загоне. Даже обнаруживая следы их вторжения, Франсиско не слишком переживал, мол, эти люди проходили мимо, но ушли, никого не потревожив, со мной-то они уж точно связываться не станут. Однако после убийства Лупиты он потерял сон, потому что знал: они здесь, рядом. И больше он не сможет спать спокойно, пока в один прекрасный день не посмотрит в глаза жены и не скажет: все позади. Прошлой ночью он твердо решил: по его землям они больше не пройдут, не обретут на них пристанища, чтобы приклонить голову. Никто не осмелится использовать чужие владения как подушку, матрас или тень от палящего солнца. На его земле не найдется ни глотка воды, которыми аграрии зальют свои обиды. Когда он добрался до назначенного места, батраки были уже в сборе. Он слез с коня и раздал им оружие и патроны, которые незаконно приобрел в одной из военных казарм. Он мог бы спокойно их купить, когда в следующий раз поедет в Ларедо, но ждать не хотелось: он обязан немедленно вооружить своих людей. С большого расстояния маузеры семь миллиметров стреляли более метко, чем старые винчестеры, которые батраки едва освоили, так и не сделавшись опытными стрелками. – Надо тренироваться. Я раздам вам пули. Быть может, выстрелы, которые прогремят на нашей земле сегодня и впредь, отпугнут аграриев. Мы будем вместе защищать наших женщин и нашу землю, потому что если не мы, то кто? Тренируйтесь, а если увидите чужака, стреляйте на поражение. – Да, хозяин. Прежде Франсиско Моралес ни разу не замечал, чтобы Ансельмо Эспирикуэта отзывался с таким энтузиазмом. 56 Когда я жил в Линаресе, все улицы города были пронумерованы. Зато сейчас чего только не встретишь: улица Морелос, Альенде, Идальго. Улица Мадеро и Сапаты идут параллельно, а через два квартала пересекаются с улицей Венустиано Каррансы. Как встречались эти деятели при жизни, так и сейчас вынуждены встречаться в этом городе. Не знаю, довольны ли наши герои-революционеры таким положением дел, может быть, в горних мирах их распри и ненависть давно испарились, но уверяю тебя, многие мои родственники, узнав про такое, в гробу бы перевернулись. Тетушка Рефухио, должно быть, счастлива, что не дожила до времен, когда ей пришлось бы выходить из дома на улицу, прежде носившую название Вторая, но переименованную в улицу Сапаты. А бабушка Синфороса не узнает, что улицу, где стоит ее дом, нарекли именем Венустиано Каррансы, виновного в ее вдовстве. Чего только не бывает на свете. Слева дом моей бабушки. Когда она овдовела, с ней остался дядюшка Эмилио, один из маминых братьев. Сейчас центральная часть мексиканских городов забита магазинами и дом пришел в упадок, но в те времена это был один из самых больших и нарядных особняков города. Я провел в нем немало счастливейших часов в обществе моих кузенов Кортесов, с которыми мы с утра до вечера баловались и озорничали. Мама умоляла вести себя хорошо, грозилась, что меня больше не пригласят, а я всего лишь следовал примеру двоюродных братьев. Я любил свой дом, жизнь на природе, но утреннее пробуждение в центре Линареса тоже было по-своему прекрасно: пели колокола на соборе, слышались крики почтальона, молочника, звучала флейта точильщика ножей. Чуть позже в дом стучались разнообразные проповедники, желая поделиться евангельской вестью, в ответ на которую большинство горожан яростно захлопывали дверь у них перед носом. Частенько наведывались знакомые дамы, приятельницы или тетки, объясняя, что проходили мимо и зашли поздороваться. Наша задача состояла в том, чтобы вовремя улизнуть, не попадаясь на глаза очередной сюсюкающей посетительнице. Имелись и ближайшие соседи: с одной стороны проживала сеньора Мелендес, которая, как уверяли кузены, была колдуньей покруче ведьм из Петаки и наводила порчу на всякого встречного и поперечного. – Не попадайся ей на глаза, Франсиско, а то и тебе достанется, – предупреждали они. Любой бы решил, что такие угрозы, а заодно и постоянная опасность, которой грозило подобное соседство, должны были бы отбить у меня всякое желание бывать у кузенов. Ничего подобного, было чрезвычайно увлекательно часами сидеть на скамейке, играя в шарики и поджидая, когда же ведьма Мелендес выйдет из дома. Мы изо всех сил старались, чтобы она нас не видела, пользуясь при этом малейшей возможностью, чтобы за ней пошпионить. Крались по пятам, и каждый ее шаг казался нам подозрительным. Если она входит в церковь, значит, собирается прочитать какое-нибудь особенно гнусное заклинание. Если покупает ткань, значит, собирается сшить себе новое колдовское платье. Если идет в аптеку, значит, хочет купить травы для зелья. Пожилая сеньора Мелендес передвигалась с трудом, будто одна половина ее тела плохо ладила с другой. Кузены уверяли: главное доказательство ее общения с темными силами заключалось в том, что левая часть ее лица, с той стороны, где сердце, якобы принадлежала другому человеку. – Смотри: когда один глаз моргает, другой неподвижен, а если одна сторона рта говорит, другая не двигается. Видал? Это не один человек, а два в одном! Бедная сеньора Мелендес! Кузенов не волновало, что их мама регулярно навещала свою пожилую соседку, обе ходили в одну и ту же церковь и аптеку, покупали ткань в одной и той же лавке. Куда там, одна была ведьмой, другая всего лишь мамой. Итак, с одной стороны жила ведьма. С другой дом Кортесов примыкал к масонской ложе Южной Звезды, куда мой кузен с честолюбием королязавоевателя призывал нас ворваться и всех победить. Для этого мы должны были вскарабкаться на стены, затем проникнуть в сердце вражеской крепости – разумеется, в надежде на то, что там никого не окажется, а внутри нас ожидает зал, посреди него круглый стол, а на столе – шпаги. Первый проникший в ложу вовсе не становился королем: им неизменно оставался старший кузен, и сбить с его головы корону не удавалось. Зато первый имел право выбрать шпагу, которая больше ему понравится, и усесться справа от трона, что, по словам моего братца-короля, было высшей привилегией. Поскольку я был одним из самых мелких, мне не удавалось попасть туда первым, к тому же у меня едва хватало сил поднять шпагу, но мой старший кузен, превращавшийся в короля каждый раз, когда пересекал порог, назначал нас своими рыцарями, как мальчиков, так и девочек. Воображаю удивление масонов, явившихся поутру в родную ложу и обнаруживших, что шпаги поменялись местами, а какой-то и вовсе не хватает, потому что мы забыли ее под столом. Должно быть, они чувствовали себя тремя медведями после вторжения Златовласки. Масоны довольно быстро вычислили, кем были их тайные визитеры, и пожаловались моему дяде Эмилио, который, разумеется, строго-настрого запретил своим сыновьям лазать в соседний дом, пригрозив ремнем. Впрочем, у кузенов я не только на славу развлекался, но и отчаянно скучал: когда настал день идти в школу, все католические колледжи оказались закрыты по распоряжению закона, поэтому мы, дети из хороших семей, посещали подпольные школы, устроенные у кого-нибудь дома. По чистой случайности в силу возраста, а также из-за того, что я мальчик, моя подпольная школа, которую пришло время посещать, располагалась в доме кузенов Кортесов. Думаю, именно по этой причине мне долго не удавалось стать хорошим учеником. У меня в голове не укладывалось, почему в этой так называемой школе, где я бывал всю жизнь, нельзя делать то же, что всегда. Меня привозили погостить, и все спокойно относились к тому, что я залезал на перила и скатывался вниз, оглушительно вопя, взбегал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, входил по своей воле в любую из комнат и выходил обратно, заслышав призывный свист; вламывался в кухню, когда начинало сосать в животе, отправлялся в туалет, не предупреждая и не спрашивая ни у кого разрешения, или бегал в комнату к кузенам за бильбоке. Будучи двоюродным братом, я мог позволить себе что угодно; в качестве же ученика мне приходилось выучиться сидеть неподвижно, ни с кем не разговаривая, не жуя бутерброд и даже не бегая когда вздумается в туалет, пока учитель не скажет, что настало время ответить на вопрос, перекусить или сходить по нужде. Стать примерным учеником было непростой задачей: я пользовался малейшей возможностью, чтобы улизнуть, и, зная наперечет все укромные уголки, незаметно перемещался по дому, пока не оказывался на улице, а затем отправлялся назад в Амистад. Разумеется, цель моя заключалась не в том, чтобы добраться до дома, я отлично знал, что меня ждет: меня немедленно отправят обратно, предварительно заставив попросить прощения. Нет, план состоял в том, чтобы, убежав из школы, затеряться среди апельсиновых деревьев. Чем я буду себя занимать целый день? Об этом я не думал. Что я буду есть? Этого я тоже не знал. К тому времени я уже перерос свою страсть к поеданию жуков. Если повезет, на деревьях отыщутся спелые апельсины. А если нет, что ж, поголодаю. Как я потом вернусь домой? Мой план не был продуман до конца, и размышлять над ним мне не хотелось. Так я никогда и не узнал, что происходило в школе в конце занятий, когда мама отправляла за мной Симонопио. Я даже не успевал проголодаться. У меня попросту не было такой возможности, потому что мои приключения продолжались не более двух часов: как я ни прятался, Симонопио всегда меня находил, хотя никто его заранее не предупреждал, что я уже не в школе, где он оставлял меня поутру. Не встретив меня на обратной дороге, подобно пчеле, которая отправилась на поиски одного-единственного цветка, он принимался искать меня среди деревьев плантации, пока не добирался до того дерева, на котором я сидел, спрятавшись в густой листве. Обычно он отправлял меня обратно в школу, не отзываясь на жалобы о том, как скучно сидеть взаперти целый день под бесконечное бормотание учителя. Одним неодобрительным взглядом он заставлял меня умолкнуть и покорно следовать за ним: я не хотел, чтобы он видел меня расстроенным и говорил со мной тем же тоном, что и прочие взрослые. Он не был взрослым – он был Симонопио. – Никогда не уходи из школы один. Это опасно. С тобой может что-нибудь случиться. – Что? – Что-нибудь. – Например? – Например, ты можешь встретить койота. В то время я уже знал, что такое страх. В основе этого страха всегда лежал образ койота, поэтому выйти за дверь одному в шесть лет означало для меня проявить храбрость и почувствовать себя увереннее. Но если я так боялся, то почему не слушался Симонопио? Почему убегал из школы снова и снова? Возможно, убегая раз за разом, я был уверен, что Симонопио бросит все и прибежит мне на помощь. Скорее всего, я добивался именно этого. Школа и правда мне надоела, хотя я запросто мог бы найти развлечение по душе, не выходя за пределы ее стен. Но уже тогда я все-таки принадлежал внешнему миру, и Симонопио воспринимал меня как еще одну пчелу в своем рое. Самую непутевую, самую досужую. Но жизнь не имела для меня смысла, если я не проводил свои дни в компании Симонопио, резвясь на открытом воздухе, играя в игры, в которые умели играть только мы с ним. В школе мое исчезновение всегда замечали; в первый раз учителя потратили кучу времени, разыскивая меня по всему дому, а придя к выводу, что в школе меня нет и, скорее всего, я убежал, немедленно отправили маме сообщение: «Ваш сын пропал». В дальнейшем эти письма повторялись будто под копирку. Со временем мама рассказала, что в первый раз, получив такое письмо, она почувствовала, что сердце в груди застыло от ужаса; когда же она наконец примчалась к растерянному учителю и принялась расспрашивать о подробностях, Симонопио уже вел меня назад. Впоследствии она принимала известия о моем исчезновении более спокойно, поскольку убедилась: если школа меня позорно упускала, Симонопио исправно возвращал. Я не запомнил порку, которую устроили мне в тот первый раз, выговаривая примерно то же, что я уже слышал от Симонопио. Задница болела, но научить меня чему-то с помощью порки было невозможно, вот почему, когда один из моих кузенов попросил в следующий раз взять его с собой, мы с ним решили не откладывать дело в долгий ящик и, подбадривая друг друга, побежали куда-то мимо апельсиновых плантаций навстречу приключениям. Очень довольные друг другом – я им, а он мной, – мы решили посмотреть, как едет поезд. Поскольку поезд опаздывал, остановились возле железнодорожных путей и, прижав ухо к рельсам, слушали, как он приближается. Мы и сами не заметили, как оказались в том месте, где рельсы проходили над пропастью. Наверное, всему виной был возраст: ждать нам надоело, мы забыли о нашей игре в бдительных наблюдателей и, когда наконец заметили приближавшийся поезд, он уже был перед нами. Не зная, куда бежать от махины, несущейся на нас, как разъяренный бык, мы взялись за руки и, вновь воодушевляя друга – я его, а он меня, – прыгнули вниз. Высота была не очень большая, однако мы запросто могли переломать себе кости, если бы удар падения не смягчила пружинистая мягкость произраставшей внизу опунции. Когда подоспел Симонопио, зады у нас были утыканы колючками почище самой опунции, которая после нашего приземления наполовину сломалась, наполовину облысела. Это был первый и единственный раз, когда после побега я не вернулся в школу. Хныкая от боли, мы смиренно поплелись домой. Порку, которую задала мне разъяренная мама, даже не вытащив из задницы колючки, я не забуду до конца своих дней. Единственным утешением было то, что все последующие часы, выдергивая колючки одну за другой под мои отчаянные рыдания, она тоже потихоньку плакала. Мне казалось, что пройдут годы, прежде чем задница снова станет гладкой, как раньше. То были славные времена, когда я еще не прошел суровую, беспощадную и тернистую школу жизни и не ведал печалей – после смерти Лупиты я по просьбе мамы провел три дня в доме моих кузенов Кортесов. В то время мне было три года, а потому меня решили не посвящать в детали трагедии, что вполне естественно. Я с восторгом узнал, что пребывание в этом доме – приглашение погостить, а заодно и переночевать – растянется на трехдневные каникулы, которые показались мне до огорчения короткими. Когда я вернулся домой, все уже было позади: не было ни цветов, ни родни в черном, ни капель воска, сбегавшего со свечей, этих вечных спутниц траура. Дом вернулся к обычной жизни, хотя прежней она уже не была. Когда я спросил, где Лупита, няня Пола почему-то понеслась за мамой, чтобы та объяснила мне отсутствие девушки так, как сочтет уместным. – Лупита больше не будет с нами жить. – Почему? – Потому что ее папа прислал за ней и попросил ее вернуться домой, они очень по ней скучают. У меня не было оснований не доверять маминым словам. Мне не нравилось отсутствие Лупиты, но я понимал, что она нужна своей семье, и на годы утвердился в этой мысли. Тем не менее, вернувшись после трехдневного пребывания у кузенов, я не мог не заметить, что атмосфера и распорядок домашней жизни изменились, и причиной тому было не только отсутствие девушки: кроме Лупиты, исчез Симонопио. Первым делом я сбегал в его комнату, но она оказалась пуста, а постель нетронута. Я побежал к няне Рехе, но та покачивалась в своем кресле и на расспросы не отвечала. Я был уверен, что к вечеру Симонопио прибудет вместе с папой, но папа вернулся один и не захотел со мной разговаривать. Я отправился к воротам, ведущим на плантацию, – это была граница, до которой я осмеливался в ту пору дойти один, но следов Симонопио не обнаружилось. Я спросил Мартина, но тот не сказал ничего вразумительного. Когда я обратился к няне Поле, глаза у нее наполнились слезами, и она побежала за мамой. Я испугался, что, так же как и Лупиту, его хватилась семья, о которой до того дня мне ничего не было известно, но мама поспешила объяснить, что Симонопио уехал на каникулы. Так же, как и ты, добавила мама. Скоро вернется, вот увидишь. В ту ночь, как и в последующие, я засыпал с мыслями о Симонопио. Мне казалось, что, если я буду думать о нем изо всех сил, как другие бормочут молитвы, он меня услышит; словно одним своим сильнейшим желанием увидеться с ним я мог окликнуть его даже на расстоянии. «Приходи, Симонопио, я жду тебя». Так прошло несколько дней. В отсутствие Симонопио и Лупиты, которые обычно со мной играли, я ходил за мамой и ныл, чтобы она мне почитала, как она иногда это делала, но мама заперлась у себя и погрузилась в бесконечное шитье: со стороны можно было подумать, что она намерена обеспечить обмундированием целую армию. Когда я просыпался, она уже вовсю жала на педаль своего «Зингера», а засыпая, я все еще слышал стрекотание швейной машинки. В промежутках – ни замечаний, ни вопросов, ни сказок, ни ласк. Не было даже обычного «доброго утра» и «спокойной ночи». Няня Пола и Мати не помогали; иногда я замечал, что глаза у них заплаканы, но, когда спрашивал, почему они плачут, слышал в ответ, что они резали лук или что-то в этом роде. С тех пор я многие годы боялся лука. Папа тоже вел себя странно. Он все время был чем-то занят. Даже в те часы, которые он проводил дома после рабочего дня, мне казалось, что мысли его где-то далеко, как будто часть его существа так и осталась среди апельсиновых деревьев. Казалось, все, что он делает дома, он делает автоматически. Сейчас я знаю – и понимаю, – что голова его была занята тревогами и догадками, но в то время мне было невдомек, почему мой папа, которого я и так редко вижу в течение дня, не обращает на меня внимания, как раньше, – он проводил со мной не много времени, но редкие минуты нашего общения было наполненными и глубокими. Он отбрасывал свою замкнутость лишь в тех случаях, когда приезжали другие цитрусоводы и они, запершись у него в кабинете, вместе обсуждали вещи, которые я, молча стоявший под дверью, прислушиваясь из всех сил, понять не мог. Прежде я хотел одного: чтобы меня не трогали и позволяли играть во что хочу и с кем хочу; после моего трехдневного отсутствия знакомый мир изменился, и я хотел знать, почему так случилось. Но достучаться до родителей, чтобы выяснить причину перемен, было невозможно. Может, я и проглотил сказку про Лупиту, уехавшую к родителям, но иногда дети чувствуют то, чего не понимают, и я догадался, что в мое отсутствие произошло нечто серьезное. Поскольку свободного времени у меня было вдоволь, к тому же чаще всего я скучал и томился, я принялся более внимательно присматриваться к тому, что меня окружает, прислушиваться к словам взрослых, не замечавших моего присутствия. Особенно запомнилось мне слово, которое в ту пору было у всех на устах: реформа. Ничего особенного в нем не было, просто раньше я не обращал внимания, когда про нее заговаривали, поскольку не нуждался в еще одной глупой «тете», тем более в такой нежелательной. Я понимал лишь то, что эту самую Реформу Аграровну никто не любит.