– Потому что сперва ты должен научиться говорить, как говорят все нормальные люди. Я удивился, но послушно побрел назад. Неужели причина в этом? Я должен научиться нормально говорить? Мама уверяла, что в тот день произошло чудо: якобы я проснулся после сиесты, которую, как предполагалось, крепко проспал, вышел из комнаты и, ко всеобщему изумлению, заявил: «Мама, я хочу пойти с Симонопио в апельсиновую рощу поискать папу». Все это я проговорил ясно и отчетливо, впервые правильно произнеся слова «папа» и «мама» на языке, который они понимали. В тот вечер, когда я научился различать испанский язык от симонопского, мы весело помчались разыскивать папу, причем Симонопио не пришлось возвращаться к молчанию, навязанному мамой, и таким образом прекращать уроки на симонопском языке. Так я стал переводчиком. Впрочем, почти все, что говорил Симонопио, было адресовано лично мне и имело значение лишь в данный момент, для других же моментов предназначалось совсем другое. – Папа, Симонопио говорит, что пчелы завтра обещают дождь. Не важно, что небо безоблачно. Симонопио уверял, что засуха, продлившаяся несколько месяцев, на другой день кончится, и ему следовало верить, потому что так оно и случится. Действительно, на следующий день пошел дождь. Не помню, удивился отец моему сообщению, отнесся к нему скептически или сразу поверил: выпалив эту новость, я развернулся и убежал, убежденный в том, что завтра будет дождливый день. Это был первый дождь на моей памяти. Такова прелесть возраста: любое событие можно пережить несколько раз так, будто оно происходит впервые. Наверняка за свои три года я был свидетелем многих дождей, которые пролились с небес на нашу землю, но в три года месяцы кажутся вечностью и разум не удерживает воспоминаний о чем-то столь заурядном, как дождь, во время которого мама все равно не выпускала меня на улицу, где я мог бы насладиться им сполна. Понимаю, главное, чтобы ребенок не промок, иначе заболеет. Удивительно, но иногда мы забываем простое и обыкновенное, например поход к дантисту или день рождения, но навсегда запоминаем что-то далекое, как, например, первая капля дождя, падающая на лоб и сбегающая по щеке. За всю мою жизнь не было дождя, чтобы я не вспомнил тот день: напряженное ожидание и тишину. Крупные капли холодной воды мигом намочили мои ресницы и волосы. Ароматы земли, напитавшейся влагой не благодаря ирригационной системе, а из-за потоков дождя. Выйти из жаркой духоты дома и ощутить прохладу промокшей одежды. Видеть и слышать воду, целые потоки воды, которые сливаются в маленькие ручейки, впадающие во вздувшуюся от дождя реку. Убежать подальше, мгновенно забыв предостережения мамы: не промокни, не то заболеешь, испортишь ботинки и одежду. Чудесное осознание однойединственной цели: Симонопио обещал отвести меня туда, где из земли вылезают жабы, которые зарылись в нее месяцы назад, защищая свое нежное тело от засухи. Вернулся я через несколько часов, мокрый и грязный. Выходить из дома мне больше не разрешили. Лупита раздела меня и вымыла в ванной. Не знаю, что сделали с одеждой, которая была на мне в тот день, но мама оказалась права: ботинки испортились напрочь, в таком виде их нельзя было отдать даже детишкам пеонов. Назвав меня невоспитанным ребенком, который никого не слушает, непременно заболеет и тогда уж точно пожалеет о содеянном, она тяжело вздохнула, так громко, что мне ее вздох показался скорее раздраженным фырканьем, и выбросила ботинки в мусорное ведро со словами: «Посмотри, ботинки теперь никуда не годятся, что ты наденешь завтра?» Мама умела придать своим проповедям драматический оттенок. До сих пор не знаю, что отзывается во мне сильнее: ее тяжелый вздох или обреченный звук удара, когда ботинки грохнулись на дно железного ведра. Вопреки маминым ожиданиям в ту ночь я не заболел, зато рухнул спать как подкошенный. Спал я крепко, с удовольствием пересматривая во сне дневные впечатления. Уснул я под колыбельную: на моем ночном столике в коробке тихонько квакала пойманная нами жаба, испуганная внезапной свободой и обступившим ее со всех сторон огромным миром. Поверни здесь, мы почти приехали. 49 Он желал ее больше пятнадцати лет. Больше пяти лет искал, ловил ее взгляд, ждал, когда она выйдет из дома, но эта женщина едва с ним здоровалась и ни разу не подарила ему даже мимолетной улыбки. Он подолгу за ней следил и не мог не заметить, что смотрит она в другую сторону, всегда в другую сторону. А ему – ни единого взгляда. Много лет он полагал, что во всем виноват демоненок, о котором она заботилась с первого же дня, как только тот появился в их доме. Демоненок… Не так уж сложно подловить его и стереть в порошок. Эспирикуэта времени даром не терял: поджидал, караулил, строил коварные планы. Он знал, по какой дороге тот ходит встречать хозяина, где гуляет с ребенком, которого ему то и дело доверяли, и спешно устремлялся в их сторону. Но удобной возможности пока не представилось. Когда он появлялся, демоненок уже исчезал. Когда поджидал где-нибудь на дороге, по которой тот должен был пройти, он так и не появлялся. Ансельмо казалось, что всякий раз демоненок словно угадывает его присутствие и выбирает другой, неведомый путь. Дьявол есть дьявол, но женщина есть женщина. Какие тут могут быть непонятки? Какие препятствия? Какие проблемы? И все-таки что-то все время ему мешало. Он это чувствовал. Эспирикуэта никогда не был бабником, но знал по опыту, что в этих делах ему достаточно одного лишь взгляда. А с этой по нулям, она даже не посмотрела на него ни разу. Почему? Что видела она, когда отводила глаза, в упор его не замечая? Темный угол двора, куда Ансельмо забился в тот вечер, позволил ему хорошенько разглядеть, на кого она смотрит. Она не просто смотрела – силой взгляда, звенящего, как стрела, она стремилась передать своей цели любовное послание: «Вот она я, смотри на меня». А любовь-то безответная, с чувством удовлетворения смекнул Эспирикуэта; неуловимый мужчина явно ее не замечал, глядя в другую сторону, все время в другую сторону, куда угодно, только не на нее, она его внимание не притягивала, их взгляды не пересекались. Но женщина этого будто бы не замечала. Отказывалась замечать. Ансельмо Эспирикуэта был терпелив с этой неблагодарной женщиной, смиренно сносил присутствие рядом с ней демоненка, не обращал внимания на рассеянность, но не прощал ей этого постоянства. Подумать только, ему не досталось ни единого взгляда ее больших глаз, все взгляды – случайному мужчине. Дьявол есть дьявол, но мужчина – это другое, мужчина может быть только один, и если ей нужен мужчина, то его, Ансельмо, было бы вполне достаточно, как достаточно было внимания, которое он проявлял к ней в течение слишком долгого времени: поджидал ее на дороге в деревню, откуда она возвращалась после выходного дня. Крался в потемках за ней по пятам, когда хозяева разрешали ей отлучиться в Вильясеку поплясать под тамбору[10]. Он тоже покупал билет, чтобы присматривать за ней издалека, пока она поджидала, чтобы кто-нибудь пригласил ее на танец. На танец ее приглашали все реже и реже и ни разу не пригласил тот, к кому она мечтала прильнуть своим телом в такт музыке, как бы ни старалась она передать ему взглядом любовное послание. Его годы проходили, да и ее тоже, причем стремительно. Если он не поторопится, она ему просто станет ни к чему. Он хотел землю и хотел женщину, чтобы наводнить ее детьми. Он устал ждать, когда ему дадут землю и когда женщина посмотрит на него как на мужчину, а не как на тень, с которой изредка пересекается. В тот вечер он наконец решился впервые пригласить ее на танец, хотя не знал, как танцуют чотис, который она так любила. Услышав его голос, она с усилием отвела взгляд и увидела его перед собой, но в глаза ему так и не посмотрела, не заметила нотки мольбы в его голосе и не обратила внимания на унижение, которому подвергла его, поспешно ответив, что нет, танцевать она не хочет, и снова бросила быстрый взгляд на цель, которая ее неустанно притягивала. Это быстрое равнодушное движение глаз заставило его почувствовать себя ничтожеством. Оно напомнило ему, что он ничто: ни земли, ни жены, ни возможностей добиться того и другого честным путем. Кое-кто из его приятелей батраков, наиболее смирные и послушные, обремененные кучей детишек, уже получили участок в собственность: после многолетней обработки хороших, плодородных земель хозяева уступали, но не эти участки, а другие, в Уалауисесе, где меньше воды, а почва похуже. Теперь у них была своя земля, они довольствовались тем, что им досталось. Но Ансельмо Эспирикуэта на подачки не согласен. До поры до времени он молчал, но шли годы, и он больше не мог ждать своей земли, которую медленно, но неуклонно поджимали апельсиновые деревья. Эту вечную войну со временем он, похоже, проигрывает. Ансельмо знал, сколько стоит земля, которую он ежедневно обрабатывает. Но это была его земля, он на ней трудился, он ее заслужил. Как заслужил женщину, которую желал так сильно и так долго, слишком долго. В тот вечер его терпение касательно этой женщины лопнуло, и, что уже вошло у него в привычку, он увязался за Лупитой по темной дороге в сторону Амистад. 50 Симонопио проснулся как от удара. Еще не рассвело, но ужасное чувство падения в бездну выдернуло его из глубин сна, куда он каждую ночь боялся упасть. Он знал, что, когда человек – точнее, он сам – проваливается в эту бездну, происходит что-то плохое, хотя и неясное в момент первой тревоги, когда открываешь глаза, стряхивая с себя дурной сон. Сердце заколотилось. Франсиско-младший? Нет. Он глубоко, с облегчением вздохнул: Франсиско отправился погостить к кузенам, он в безопасности, Симонопио знал это наверняка. Возможно, именно поэтому в ту ночь он расслабился, почувствовав, что на нем нет постоянного бремени ответственности за мальчика. Что же тогда его разбудило? Он уже не был ребенком. Скоро ему шестнадцать, но он по-прежнему боялся исчезнуть в этом падении, как в детстве, когда искал защиты возле теплого няниного тела. С некоторых пор ему негде было укрыться, он уже не мог спать возле няни. Потихоньку, тренируясь ночами, проведенными под открытым небом в поисках пчелиного сокровища, он дисциплинировал себя, не позволяя себе падать в пропасть, чтобы не погружаться слишком глубоко в собственный сон. И это ему почти всегда удавалось. Много лет назад он понял, что страх провалиться в бездну, погрузившись слишком глубоко в сон, был небезоснователен. Он происходил из уверенности в том, что случится что-то плохое как раз тогда, когда он не контролирует свое сознание, ослабляет внутреннее зрение, становится уязвим, а значит, оставляет на произвол судьбы окружающий мир, о котором неустанно заботится. С самого раннего детства Симонопио понял, что, когда выключается свет, он закрывает глаза и крепко засыпает, мир не засыпает вместе с ним. Жизнь не прерывается: то, чему суждено случиться, случается внезапно и неизбежно. Не дожидаясь первого утреннего света, без свидетелей, без стража, который покинул свой пост, погрузившись в сон. Несмотря на дисциплину, несмотря на все старания, иногда Симонопио давал осечку и засыпал, перемещаясь туда, где забывалось все, даже собственные чувства. Обычно ничего особенного не случалось, и, проснувшись Симонопио был благодарен сну, не испытывая угрызений совести за свою оплошность. Но бывало и по-другому. Так было и в тот день, когда Симонопио лежал в серых сумерках между ночной тьмой и первым утренним светом. Он ненавидел, когда что-то ускользало от его внимания. Ненавидел, особенно сейчас, когда после внезапно и грубо прерванного сна его разум не подсоединялся с привычной легкостью к энергии мира. Он догадывался: что-то случилось, но что? Симонопио вскочил с кровати. Умылся из тазика холодной водой. Оделся на ощупь. Нашарил и зажег керосиновую лампу. Он знал, что должен идти, и знал куда: к истоку всего, по тропинке няни Рехи. Она приведет куда надо. Он был в этом уверен. Хотя и не знал, что его ждет. 51 Похороны Лупиты остались позади, но боль не отпускала. Вернется ли семья к обычной жизни после обрушившейся на всех них трагедии, спрашивала себя Беатрис. Уверенности у нее не было. Из Монтеррея в сопровождении мужей приехали дочери, чтобы присутствовать на похоронах погибшей. Сами того не сознавая, они любили Лупиту. Сейчас, когда было уже поздно, они припоминали каждую из бесчисленных услуг, которую Лупита, будучи лишь немногим их старше, охотно им оказывала. Они никогда не слышали от нее слова «нет», и не было дня, чтобы вечно занятая Лупита, прервав свои дела, не пожелала им доброго утра и не спросила: «Вам ничего не нужно, девочки?» Сейчас они раскаивались в том, что часто не обращали на нее внимания и не отвечали на добрые слова, думая о чем-то своем, пользовались ее услужливостью, даже не потрудившись поблагодарить. Они чувствовали в душе пустоту. Впервые собственными глазами они увидели, что такое смерть: смерть – это когда нет пути назад и то, что не было сказано вовремя, не будет сказано уже никогда. Кармен и Консуэло не успели на прощание, очень краткое из-за состояния тела, однако прибыли на отпевание, а также похороны: простенький сосновый гроб, перехваченный с обеих сторон веревками, медленно погружался в глубокую яму, и у собравшихся перехватывало дыхание, когда неопытные могильщики неуклюже ослабляли веревки, так что временами рывком опускались ноги, а в другой момент – голова. Ужасный миг, и даже новому отцу Педро приходилось делать усилие, чтобы во время прощальной молитвы голос его звучал ровно, а голова работала ясно. Собравшиеся молчали, но со всех сторон тишину нарушали скорбные приглушенные рыдания: все рыдали одновременно, на одной заунывной ноте, и никто не решался прервать гармонию этого жуткого хора. Возле могилы оставалось всего три пары сухих глаз. Не плакал Франсиско. Не плакала Беатрис. Не плакал и Симонопио: ему не хотелось прощаться с Лупитой в слезах. А потом он исчез, никому не сказав, куда идет и когда вернется. Сидя в кресле у себя в швейной комнате, Беатрис Моралес слышала рыдания своих дочерей. Она устала от слез. Девочки чувствовали себя обязанными быть с ней рядом в этот скорбный час, ухаживать за ней, нашептывать слова утешения: по неопытности они старались излить свою боль в бесконечном слезливом словоблудии. Но Беатрис хотелось тишины, ей хотелось видеть рядом сухие глаза, до того сухие, что внутри тлели бы искорки пламени. Ей хотелось отмщения и, главное, стать свидетелем расправы над убийцей. Она понимала, что так нельзя. Месть – не женское дело, твердила она, пытаясь себя убедить. Как женщине ей следует держаться вдали от подобного. Так она и поступит, ведь она женщина. Она не запятнает руки, хотя душу свою она уже запятнала, даже будучи женщиной. Свой грех она исповедовала новому отцу Педро. Исповедь состоялась дома, во время недолгого отдыха, который она позволила себе после прощания с телом, когда ей пришлось стоять возле закрытого гроба, водруженного на стол в гостиной. Она понимала, надлежит соблюдать спокойствие, смирение и абсолютную веру в Божественное провидение, в то время как душу разъедала жажда отмщения. Она исповедовалась в полумраке швейной комнаты, усевшись рядом со святым отцом, они обошлись без защитного полумрака исповедальни. Без решетки, которая скрывала бы от прямого взгляда исповедника ее сухие блестящие глаза. – Не смотрите на меня, падре, прошу вас… Она не хотела, чтобы кто-то видел ее в момент слабости. Ей казалось, что исповедь поможет очистить тело от бурления крови, ранее ей незнакомого, которое мучило и пугало, обнажая примитивные инстинкты, свойственные, как выяснилось, ее душе и разуму. Прежде она тщательно их избегала, подчиняясь строгой внутренней дисциплине: светская дама, по ее мнению, обязана быть образцом христианской добродетели. Но у нее ничего не получалось. – Помните, сеньора Моралес, что Христос заповедовал нам прощать врагов своих. В качестве наказания назначаю вам десять раз ежедневно читать «Отче наш». Да, именно за врагов. Попытайтесь таким образом их простить. – Да, падре. Да, падре. Да. Когда священник удалился, Беатрис посидела в тишине еще несколько минут, прежде чем заняться поминками. Ей надо было собраться с духом и только потом найти в себе силы вернуться к рыданиям, которыми наполнился весь ее дом. Исповедь не помогла: она не прочтет ни одного, ни десять «Отче наш» за убийц, потому что никогда не сможет простить их злодеяние. Такова была правда. И она ее приняла. Если бы она последовала наставлениям священника, притворяясь, что молится за убийц Лупиты, Христос первым узнал бы о ее лицемерии, а Беатрис Моралес не хотела пасть так низко, чтобы пытаться Его обмануть. Потребуются годы, чтобы она отделалась от обнаруженного в себе желания мести. Но если она отказывается молиться за злодеев, она станет молиться о себе самой. Ее исповедником будет любимый «Зингер». Шитье – вот чем она хочет и может заниматься. Да, она будет молиться. Непременно будет. Она будет молиться, стрекоча на машинке. Молиться во время шитья. Шить и молиться. Она будет шить и молиться под ритм своих ног, жмущих на педаль «Зингера», и шороха струящейся ткани. 52 Лупита появилась в их доме шестнадцать лет назад. Ее привела за руку тетя, бывшая батрачка, подыскивая надежное место для племянницы, в свои двенадцать уже выглядевшей как девушка. Вот-вот готова была разразиться война, безжалостная к мужчинам, а заодно и к женщинам. – Мы здесь о ней позаботимся, Сокорро, не беспокойся. «Мы здесь о ней позаботимся. Не беспокойся, мы о ней позаботимся. Здесь. Я позабочусь. Мы. Франсиско. Девочки». Но в эту одну ночь никто не позаботился. Никто не позаботился о ней в эту ночь. И она ушла. Ушла насильственно. Ее истязали при жизни. Вырвали не только глаза, но и мечты. Высосали смех из уст. Ее тело сжимали до тех пор, пока жизнь не выскользнула из него через поры. Из Лупиты выдавили жизнь. Это сделал кто-то. Они не знали, кто это был. Это мог быть кто угодно. Кто угодно из тех, кто ошивался в окрестных горах, где могли убить по ничтожному поводу, а то и вовсе без него. Горы по-прежнему кишели бандами разбойников и мародеров без ремесла и царя в голове. Они блуждали тайком, не нуждаясь в разрешении хозяев этих земель, потому что не желали или же им было невыгодно его признавать. Утром во вторник все было как обычно. Ничто не тревожило обитателей дома, ничто не говорило о произошедшей трагедии. Франсиско еще на рассвете отправился по делам. Беатрис, по своему обыкновению, не торопилась, наслаждаясь необычной тишиной этого утра: Франсиско-младший впервые в жизни отправился ночевать к кузенам Кортес. Будь он на месте, дом бы мигом наполнился шумом. Она разрешила ему уехать с условием, что он будет во всем слушаться тетушку Консепсьон. – И не вздумай скатываться по перилам на лестнице, ты понял меня? – наставляла его Беатрис. – Помнишь же, что случилось в прошлый раз. То ли Франсиско-младший подражал кузенам, то ли кузены Франсиско-младшему, но дело кончилось ссадиной на лбу, которую в итоге пришлось зашивать: мама его держала, а папа успокаивал и одновременно бранил. Пришлось извиняться перед доктором и медсестрой, а заодно и перед золовкой Консепсьон, беременной четвертым ребенком. – Не переживай, – утешала ее Консепсьон. – Просто не повезло. Мои занимаются тем же самым. Консепсьон не утратила терпения и самообладания. Беатрис вспоминала ее, окруженную скачущими детьми, вопящими, как маленькие повстанцы. «Консепсьон лучше, чем я», – подумала Беатрис и вздохнула. Выйдя из спальни, она направилась на кухню, удивляясь отсутствию обычной суеты, свойственной этому времени дня. За столом няня Пола болтала с Мати, кухаркой. – Что случилось?