29 Не твоя земля. Никогда не будет твоей. Никогда. Не будет твоей. Не твоя. Внезапному решению Ансельмо Эспирикуэты прибить чертенка помешала фурия. Что было ему делать? Не обращать внимания на жену хозяина? Забить ребенка насмерть у нее на глазах? Как бы ни хотелось ему это сделать, он был не настолько глуп. Иначе что дальше? Ансельмо сдержался, хотя желание никуда не исчезло. Так он и стоял, не двигаясь, защищая свою территорию, пока фурия с чертенком не исчезли из виду. Охваченный яростью, он забыл, что рука все еще поднята и в ней палка, но тут из дома вышла дочка. Девочка высматривала свою исчезнувшую благодетельницу, глаза у нее блестели, как никогда прежде, – должно быть, из-за юбки и блузки, подаренных женой Моралеса, – и он вновь почувствовал вес палки, а сухие острые сучья вонзились в мозоли. Он кинулся к дочке с прежним желанием побить, наказать ее за то, что та приняла соболезнования и подарки – плоды раскаяния тех, кто владеет всем. Он ударил ее, заставив прямо на месте снять новую одежду, затем велел зайти в дом и разогреть комаль[8]. Когда тот нагрелся, приказал жарить чили. Прежде чем едкий запах жгучего жареного перца коснулся его легких и глаз, Ансельмо Эспирикуэта вышел, удостоверившись в том, что до девочки не доносится ни единого дуновения чистого воздуха. Он оставил ее в доме задыхаться и стенать, сжигая себя изнутри жгучим дымом – такому наказанию его самого подвергали родители за проступки. Эспирикуэта вышел наружу, на холод, уверенный, что наказание сотрет из сердца дочери склонность к унижениям. Юбка и блузка валялись там же, где девочка их уронила, и он их поднял. Направился в горы по тропинке, по которой удалилась надоедливая фурия. Дошел до места, где тропинка расширялась, превращаясь в дорогу, и, удостоверившись, что дом достаточно далеко, зашвырнул подарки подальше на склон горы, где отныне им суждено было медленно гнить, как и всем остальным животным и растениям, что населяли эту скудную землю. – Моя земля, – прошептал он. Его земля. 30 В ту студеную зиму после встречи с койотом Симонопио каждую ночь проводил в теплой постели няни Рехи. Заслышав, как поздним вечером она укладывается спать, он шмыгал к ней в постель, применяя хитроумную технику, в совершенстве разработанную, когда ему было четыре года: приходил с подушкой и одеялом, двигаясь ловко и почти бесшумно, чтобы его не прогнали. Он долго не мог уснуть, ворочаясь в тесной кровати, а мысли ходили по кругу в поисках выхода из тупика. Наконец засыпал, потому что детское тело уставало за день и разум уступал его требованиям. Няня Реха, молчаливая, как и прежде, ничего не спрашивала и ничего не говорила – ни что случилось, ни кто тебя так напугал – и тем более не призывала Симонопио не бояться. Мальчик подозревал, что она и без слов понимает: с ним произошло нечто серьезное – и не станет уверять в обратном. Она лежала все так же – недвижно, без сна, как в те ночи, когда ее бок не подпирал маленький живой кулек, имя которому было Симонопио. Когда в рассветных сумерках он открывал глаза, постель была холодна. Няни уже не было: она уходила на свой пост в кресло-качалку под скошенную крышу навеса. Симонопио слышал, как крестная сетовала, что в холодную погоду не следует разрешать няне Рехе сидеть долго на свежем воздухе. Что пожилой человек ее возраста может умереть от сырости и холода. Однако не существовало способа отвадить деревянную старуху от ее кресла. Ее не волновали ни перемена погоды, ни ветер. Ей было важно одно – не покидать кресла, в котором она несла свое дежурство, глухая, немая, слепая. Когда Беатрис попросила Мартина и няню Полу поднять старуху и отнести в теплую кухню, няня отреагировала недвусмысленно: ловко замахнулась палкой и попала Мартину по коленям. Няню Полу Реха никогда не стала бы бить, но ничто не мешало ей размахивать в воздухе палкой, чтобы отучить от покушений на заветное кресло. Никто и ничто не заставит ее отказаться от многолетней привычки. Даже Симонопио, который тоже за нее переживал. Вскоре ему должно было исполниться десять: он уже был взрослый. Он знал, что мешает ей по ночам, но происшествие с Эспирикуэтой потрясло его настолько, что он нуждался в защите, по крайней мере на время глубокого сна. Потребовалось немало дней, чтобы восстановить былую решимость. Поскольку холод не уходил, пчелы едва вылетали из улья; если же все-таки это случалось, держались поближе к большому дому, стоявшему неподалеку от сарая. Они разминали крылья, а может, их выгонял инстинкт, но даже в этом случае улей они покидали по очереди и не вылетали одновременно всем роем. Симонопио не хотелось покидать дом без пчел. По крайней мере сейчас. Целыми днями он слонялся по асьенде, удивляя домочадцев своим присутствием, поскольку раньше из-за постоянных прогулок в горах появлялся дома не часто. До того как домочадцы забеспокоились, все ли с ним в порядке, Симонопио, зная, что он не сможет дать им ответ, придумал новое дело – как помочь няне, чтобы ей перестали досаждать своим вниманием и чтобы она не мерзла. Симонопио подозревал, что смуглая высохшая кожа давно не чувствует холода, но внутри ее тело мерзнет, хотя она не обращает на это внимание. Он знал, что время умирать няне Рехе еще не пришло, но знал также и то, что вечное упрямство и нежелание себя защитить могут ускорить ее уход. Чтобы прожить столько, сколько отведено, няне Рехе нельзя было мерзнуть в течение дня, и Симонопио разжигал возле нее небольшой костер. Его новое занятие утишило всеобщее беспокойство за старуху и за него самого. Поддерживать огонь в костре, одновременно заботясь о том, чтобы дым не потревожил пчел в улье, стало его постоянной заботой. Целыми днями с утра до вечера Симонопио подбрасывал в костер хворост и дрова, пока холод не переместился в другие широты, пчелы не вышли на волю из уютного улья, а сам он не почувствовал в себе силы вновь надолго уходить из дома. В первую же ночь, когда Симонопио вернулся в постель к няне, – а может быть, в первый день, когда сидел у ее ног, оберегая ее тепло, – он знал, что эта передышка временная. Скоро придется снова уходить в горы, чтобы подготовиться к тому моменту, когда жестокий мир вновь придет за ним. В те дни, когда все наперебой хвалили его за заботу о няне, не подозревая, что заботится он также и о себе самом, он втайне от себя желал, чтобы холода постояли подольше. Чтобы передышка продлилась еще немного. Он понимал, что в таких делах его желания недостаточно, холод уйдет, когда должен будет уйти, спокойная пора также завершится, и он неминуемо столкнется с последствиями своей серьезной ошибки. Когда он размышлял об этом, сидя возле неподвижной няни Рехи, ужас охватывал его, как дым от костра, который он жег в течение дня. Окончание зимы было сроком, который он дал своему страху и своему оцепенению. Конец ночам в тепле и безопасному сну под боком у няни. Бесконечному подбрасыванию дров в костер, который мог бы поддерживать каждый. Симонопио решил, что, до того как первая пчела вылетит из улья на весенний простор, он заберет свою подушку, сложит одеяло и покинет уютную кровать няни. А вместе с ними ежевечерние молитвы от чудовищ, зверей, оживающих кукол и прочих персонажей из списка няни Полы. С чьей-либо помощью или самостоятельно он перенесет свою кровать. Приведет в порядок сарай няни Рехи, который из-за пчел никто уже не использовал для хранения скарба, и поселится в нем, там будет спать, просыпаться, расти и набираться сил. Вначале Франсиско Моралес и Беатрис были против того, чтобы Симонопио спал так далеко от дома, к тому же в таком неприспособленном для жизни помещении. Они утверждали, что сарай был построен в качестве склада и не предназначен быть чьей-то спальней, тем более комнатой обожаемого всеми ребенка, которого, позволь им няня Реха, в первый же день его появления с удовольствием забрали бы в дом, не обращая внимания на истерики Консуэло из-за неизвестно откуда взявшегося безобразного младенца. Когда Симонопио переставлял кровать в сарай, Беатрис или Франсиско сразу приказывали вернуть ее на место. – Нет, Симонопио, тебе нельзя жить в сарае. Если тебе не нравится спать с нянями в одной комнате, живи с нами в доме. Они объясняли, что пчелы постепенно заняли все пространство под крышей сарая, где обычно сидела няня Реха, потому что никто не занялся вовремя этой проблемой, добавляли они, а теперь слишком поздно: вот уже который год люди боятся туда заходить, чтобы сложить инструменты или материалы. – Как ты будешь там спать, Симонопио? Лишь задав этот вопрос, они тотчас поняли ответ на него – однозначный, ясный и логичный. Помещение никому не подходило лучше, чем Симонопио, которого редко можно было увидеть без сопровождавших его повсюду пчел. Чтобы убедить родителей, даже няня Реха, ни разу не менявшая своего места, ни с кем не говорившая и ничем не интересовавшаяся, попыталась вытащить кровать своего любимца из комнаты, в которой они жили с самого первого дня его появления. Крестные смирились, но поставили два условия: во-первых, прежде всего Симонопио должен привести сарай в порядок; во-вторых, к каморке сарая пристроят туалет и прорубят окно, чтобы обеспечить циркуляцию воздуха и естественное освещение. Все это надлежало сделать срочно. Симонопио охотно согласился: ему не хотелось спать в одном помещении со всеми забытыми ночными куклами, которых няня Реха перенесла некогда в сарай. Уборкой он займется сам. Окно пусть прорубают когда хотят, главное – переехать немедленно. Не давая решимости ослабеть, он направился прямиком к сараю и попытался открыть дверь. Туда не входили столько лет, что дверь заржавела и разбухла, справиться с ней самостоятельно Симонопио не сумел и уговорил Мартина, чтобы тот ему помог. – Ладно, – проворчал Мартин. – Раз ты рядом, пчелы на меня, наверно, не бросятся. Пчелы еще ни разу ни на кого не бросились – не важно, был рядом Симонопио или нет, но объяснить это Мартину мальчик не мог. В каком-то смысле это было не так уж плохо, пусть все зарубят себе на носу: не приближайтесь к жилищу Симонопио, не то умрете от укуса – или тысячи укусов. Большую часть своей жизни Симонопио провел в тени навеса рядом с няней Рехой, постигая уроки, которые давали ему ветер и пчелы. В тот день, когда дверь наконец открыли, он впервые вошел внутрь этого сарая. Окно действительно требовалось, и не только из-за царящих тут сумерек, но и для того, чтобы избавиться от запаха затхлости и многолетнего запустения. Пол был крепкий, его покрывал толстый слой пыли, от которой не спасла даже накрепко запертая рассохшаяся дверь. В двух местах возвышались наросты меда, который вытекал из пчелиных сот и за долгие годы превратился в камень. Ничего такого, что показалось бы Симонопио страшным или зловещим. Дверь он на день оставлял открытой, чтобы свежий ветер, приносящий аромат горных трав, очищал воздух, пахнувший людьми, что вернулись с работы, маслом, которыми смазывали плуг, пролитым керосином, битыми горшками, сгнившими бечевками, пустыми старыми мешками и старыми мешками с землей, досками и ржавыми железяками. Под скрип кресла-качалки, в котором покачивалась няня Реха, безмолвно сидевшая снаружи, как всегда глядя на дорогу и горы, он вытащил наружу весь хлам. Сталактиты и сталагмиты из медового янтаря, натекшие в углах сарая, он не тронул. На последней полке стояло то, что показалось Симонопио куском брезента. При ближайшем рассмотрении он заметил в полумраке очертания некоего предмета, покрытого брезентом, – силуэт огромного ящика. Сдвинуть его самостоятельно ему не удалось. Когда после долгих уговоров Мартин вернулся, в его глазах Симонопио с удивлением заметил страх. Он не сразу понял, чем вызван этот страх. На вид стенки ящика казались тонкими. А что, если именно здесь няня Пола хранила ночных кукол? За окном был день, но в сарае, как обычно, царил полумрак. Мальчик вдруг подумал, что в такой обстановке куклы проснутся и вылезут из ящика, чтобы напугать его. Симонопио выбежал вслед за Мартином, испуганный картинами собственного воображения. Восстановив дыхание и кое-как успокоившись, он снова потянул Мартина за рукав, чтобы закончить работу. Наконец обоюдными усилиями они призвали на помощь Леокадио и втроем вынесли тяжелый ящик, десять лет простоявший в темноте, на дневной свет. Леокадио и Мартин вспомнили день, когда сами же под неусыпным присмотром хозяйки заносили ящик в сарай. По спине у них пробежали мурашки. Симонопио же ящик показался симпатичным. Он подумал, что, если ящик никому не нужен, ему разрешат хранить в нем вещи, конечно, при условии, что внутри нет кукол. Если куклы там, первым делом им надо найти другую темницу. Это было первое испытание на храбрость – открыть ящик и изгнать возможных обитателей. Однако стоило Симонопио решительно взяться за крышку ящика, как Мартин остановил его: – Не открывай. Это для мертвецов. Кто его откроет, сам может сыграть в ящик. Больше Мартин ничего не сказал: каким-то образом он связывал появление мальчика в их доме с этим ящиком, и ему показалось, что шутки не ко времени. Он снова укрыл ящик брезентом и попросил Леокадио помочь отнести его в другой сарай, где его никто не увидит. Симонопио знал, что такое смерть. Он встречал ее в своих историях про то, что случится или уже произошло. Но он ни разу не видел гроб. Так что ящику здесь не место. Мартин тоже так считает: этот ящик не предназначался ни для кого из них двоих. Остаток дня Симонопио посвятил уборке. Вечером, когда он, усталый, но довольный, наконец привел в порядок свое жилище, а кровать уже стояла на своем месте и была застелена, пришла крестная, чтобы проверить результаты его труда. – Тебе понадобятся как минимум шкаф и стул, Симонопио. Но в первую очередь – окно. Какой ужасный запах! Ты уверен, что не хочешь спать в доме хотя бы до тех пор, пока мы не вырубим тут окно и не построим туалет? Предложение было вполне разумным, но Симонопио его не принял. Он твердо решил, что с этой ночи будет спать в новой комнате. Тем не менее крестная была права: как только дверь закрылась, многолетний спертый запах вернулся. В течение дня в комнату поступал свежий воздух, который смешивался с ароматами мыла и масла, применявшихся во время уборки, и Симонопио думал, что неприятный запах ушел насовсем, однако с наступлением ночи держать дверь распахнутой настежь ему показалось неправильным. Он впервые ложился спать в полном одиночестве, хотя неподалеку все еще покачивалась в своем кресле няня Реха. Ему стало страшно. Поскольку благословений няни Полы он не знал, пришлось выдумать свое собственное, однако он не был уверен, убедят ли придуманные им слова ведьм, разных зверей, чудовищ и кукол перебраться в какое-нибудь другое место. И спасут ли они от койота. Итак, едва он боязливо закрыл дверь, запахи ударили в нос с прежней силой. Заполняя сарай в течение стольких лет, они неохотно покидали облюбованное место, избегая открытого пространства, в котором теряли свою сущность. Упорствовали, цепляясь за пористые стены, за старые деревянные балки под потолком, и, если Симонопио не справится с ними в ближайшее время, они пропитают собой простыни, подушку и матрас, обретя в них новые сосуды для жизни. Лежа в кровати, все еще благоухавшей чистотой, но не в силах уснуть, потому что в темноте обоняние обостряется и то, что пахнет скверно днем, ночью пахнет еще хуже, Симонопио сосредоточился на запахе. Постепенно он начал улавливать отдельные его нотки и принюхиваться к ним, пока не уловил сладкий аромат огромного улья, который под стропилами крыши построили его пчелы. И он мигом успокоился, потому что это был его собственный запах. Так пахла его кожа. Пчелы обрадовались появлению Симонопио и приветствовали его, он был частью сарая, так же как и украшавшие его медовые сталактиты и сталагмиты. На мгновение отступил даже страх, владевший им все последнее время. Когда Симонопио закрыл глаза и обострил не только обоняние, но и слух, он различил чуть слышное гудение своих пчел, которое проникало через защищавший их потолок, и окончательно пришел к выводу, что правильно сделал, поселившись в этом месте. Рядом с пчелами он отдыхал от преследовавших его воспоминаний об Эспирикуэте, койоте из своей истории. Эспирикуэте с палкой в руке, с застарелыми и нелепыми обидами, с его угрозами, с его бесплодной умирающей землей. Симонопио знал, что должен вырасти и стать сильным для того, что между ними произойдет. Переезд был хорошим началом. На следующий день он с новыми силами начнет сопровождать своих пчел в их дневных полетах к неведомой цели, потому что обязан понять наконец, что именно они ищут и что находят перед тем, как вернуться домой до наступления темноты. Он не знал, когда ему это удастся, но дал себе слово с каждым днем забираться все дальше в горы. Преследуя пчел, он в конце концов достигнет их цели. Он уже верил в действенность своих благословений. Да и что благословляет лучше, чем сон вблизи пчел? Так он спал и одновременно взрослел под этим живым потолком, который все больше входил с ним в резонанс, вторя его сердцебиению и дыханию, пока окончательно не сделался с ним единым целым, победив страх. 31 Свои скитания Симонопио возобновил на следующий день, наконец выспавшись после долгих месяцев треволнений, – он устремился на поиски сокровища, что ожидали его пчел все весенние дни. Отправляясь на первую вылазку, он заранее знал, что сокровище достанется ему не сразу, потребуется много времени и усилий. Сила и сноровка, необходимые для такого путешествия, не достигаются за пару дней, как бы он того ни желал. Прежде пчелы водили его по ближайшим дорогам, которые он более-менее освоил, однако теперь предстояло забраться подальше на поиски новых тропинок и новых мест. А если что, прокладывать эти тропинки самому. Он не был в горах целых три месяца и утратил прежние навыки. Легкомысленно потерянное время обошлось ему дорого. Потому что пчелиные тропы отличаются от человеческих: пока он неуверенно пробивался сквозь заросли и колючки, они летели по воздуху, не заботясь о том, что внизу дороги нет. Ущелья между горами нисколько их не смущали, перевалы не утомляли, а каньоны, непреодолимые для двуногого животного, были им нипочем. Если их заставал дождь, они стряхивали с крылышек воду и летели дальше. Если вдали от дома их заставал холод, они знали, что к концу дня вернутся в тепло своего улья, и, полные энергии, несли домой весенний мед. Они не ведали страха, и ничто не могло задержать их в пути. Пчел могла бы остановить только смерть, но даже она не могла помешать им исполнить ежедневный долг. Свое путешествие туда и обратно они совершали всегда в один день, и у них не было времени кого-то ждать. Симонопио, ограниченному своей человеческой природой и возрастом, приходилось отыскивать или прокладывать все новые и новые тропинки, что затрудняло и замедляло его продвижение. Он уставал, спотыкался и падал, царапал коленки и ладони. Дождь пропитывал его насквозь. Летний зной и жажда делали менее ловким. Шипы и колючки цеплялись за одежду, а камни то и дело подворачивались под ноги. Когда вечерние сумерки заставали его вдали от дома, мальчика охватывал страх, не раз вынуждая повернуть назад, и, измученный, сломленный, он возвращался домой, объясняя взглядом няне Рехе: сегодня не нашел, пока еще не нашел. Она смотрела на него, и ее внезапно приоткрывшиеся глаза отвечали: продолжай поиски. Затем она снова их закрывала. А на следующее утро вновь провожала его неустанным поскрипыванием своего кресла-качалки. С каждой прогулкой, ежедневной в те весну, лето и осень, ногам его возвращалась ловкость, скорость передвижений увеличивалась, чувство направления обострялось, а уверенность в себе крепла. Кроме того, ежедневные упражнения укрепили его контакт с пчелами, и так, шаг за шагом, час за часом, день за днем, он чувствовал себя сильнее и стряхивал с себя страх, как пчелы стряхивают капли дождя со своих крылышек. Он знал, что время есть и это время работает в его пользу: если этой весной или летом он не найдет того, что ищет, свои поиски он продолжит следующей весной или через весну, но рано или поздно обязательно достигнет своей цели. Пчелы были терпеливы: они годами ждали, чтобы он подрос и смог путешествовать вместе с ними. В конце пути его ожидает что-то очень важное, чем они мечтали с ним поделиться, сделав его сообщником. Скоро он это увидит. Скоро все узнает. 32 Мама быстро раскаялась в том, что позволила Симонопио перебраться в собственную комнату: его прогулки в горах с каждым днем становились все более продолжительными, пока однажды вечером он не вернулся ни к своему ужину, ни к кровати, ни к туалету. Встревоженные родители собрали пеонов, чтобы те устроили ночные поиски, которые в итоге ни к чему не привели: пеоны обшарили все подступы к Флориде в надежде на то, что, застигнутый ночью в горах, Симонопио отправился туда. Отец вернулся усталый и расстроенный: нигде ни следа Симонопио. – Как сквозь землю провалился.