В ту ночь родители не спали. Они ничего не могли делать, кроме как следовать ежедневному распорядку: умыться, переодеться ко сну, выключить свет. – Завтра мы обязательно его найдем, вот увидишь, – сказал отец маме, чтобы ее утешить. Мама, впавшая в отчаяние, как это часто случается с приходом ночи, уверенная, что ночь никогда не кончится, представляла себе Симонопио, лежащего на дне каньона не в силах пошевелиться, со сломанными ногами, испуганного, окруженного пумами и медведями. Закрывая глаза, она видела этого нежно любимого всеми ребенка беспомощным посреди непроглядной ночи, которая кажется ему еще длиннее, чем ей. Она перестала притворяться спящей, поднялась и побрела на кухню варить кофе, затем зажгла весь свет, который был в доме, и открыла ставни и шторы: если Симонопио заблудился, он увидит вдали огни и найдет дорогу домой. Отец тоже встал, чтобы не оставлять маму одну, заявив, что и ему захотелось выпить кофе, – чистейшая ложь, потому что никто лучше него не знал, как плохо мама готовит кофе. Он был уверен, что Симонопио не пропал. Симонопио никогда не пропадет. Это он знал точно. Мальчику всегда удавалось добраться без проводника и посторонней помощи туда, где был он сам: если отец работал в маисовых полях, значит, в маисовые поля; если на плантации сахарного тростника, значит, он находил его среди плантаций сахарного тростника. Незадолго до той бессонной ночи папа посетовал маме, что скучает по Симонопио с тех пор, как тот стал реже появляться в доме, ухаживая за няней Рехой. Вначале, когда он еще не привык видеть мальчика то там, то тут или сталкиваться с ним нос к носу, когда тот внезапно выныривал из непролазных зарослей, он удивлялся: «Симонопио, что ты здесь делаешь? Как сюда добрался? Откуда ты знаешь, что я здесь?» Но вскоре прекратил задавать глупые вопросы, понимая, что Симонопио никогда ему не ответит. Внезапные появления Симонопио стали частью его рабочего дня, возможно самой приятной его частью. Но с тех пор, как мальчик перестал его посещать, решив держаться поближе к дому, а затем возобновил свои прогулки по горам вслед за пчелами, Франсиско не мог привыкнуть к его отсутствию. Отец не понимал, почему, завершив свое затворничество, Симонопио не возобновил визиты к нему. В тот день Франсиско уже не искал любимое дитя – он искал лишь безжизненное тело. Напрасно мама зажигала в ту ночь свет. Отец ничего не сказал, не желая отнимать у нее последнюю надежду. Через несколько дней он признался, что, когда Симонопио не вернулся, его охватила уверенность, что мальчик мертв. В противном случае что помешало бы ему вернуться домой ужинать и лечь спать? Папа напился маминого кофе, собираясь на рассвете после тревожной и бессонной ночи созвать всех дееспособных работников и продолжить поиски. Вернулся в комнату и умылся холодной водой. Мама дремала в гостиной, даже из притворства она не смогла допить остатки дрянного кофе, который сварила ночью. Думаю, ей было бы лучше провести ночь за шитьем, и будь я рядом, непременно предложил бы ей заняться этим. Всю ночь она то нервничала из-за Симонопио, то удивлялась папе, который беспрерывно подливал себе кофе и пил чашку за чашкой, причем на лице его не было гримасы отвращения. Потихоньку, чтобы не разбудить маму, отец открыл входную дверь, и первое, что он увидел на крыльце в утренних сумерках, был Симонопио. У тебя есть дети? Нет? Когда появятся, ты поймешь, что движет родителями, чей ребенок теряется или уходит на поиски приключений. Разыскивая его, они приговаривают: «Когда найду – повешу» или: «Когда он слезет с верхушки дерева, убью сорванца». Я никогда этого не понимал, хотя много раз слышал подобные проклятия от моей невозмутимой обычно матери в свой адрес. Надо стать родителем, чтобы понять, каким образом из величайшей любви рождаются столь зверские намерения. Надо как следует испугаться за собственного ребенка, чтобы понять чувства человека, решившего, что его ребенок погиб, а затем вдруг обнаружившего, что тот веселится, играет у соседей или потирает больные ягодицы после падения в опунцию. Или же, как в этом случае, обнаруживает на крыльце Симонопио, который возвратился с прогулки жив и здоров и без единой царапины. Если бы у тебя были дети, ты бы понял, почему первым желанием моего отца было схватить Симонопио за руки и трясти до тех пор, пока тот не развалится на части, или орать на него, пока он не оглохнет. Но, встряхнув его пару раз, отец обнял мальчика. Крепко обнял и прижал к себе. Такими их застала мама. Ей хотелось тоже встряхнуть Симонопио, но она сдержалась, потому что дело было сделано, а бесчисленные чашки кофе настойчиво призывали ее бежать в туалет. 33 Как я уже говорил, мама раскаивалась в том, что разрешила крестнику перебраться в сарай. Думаю, папа тоже. Как они ни старались, они не могли понять, почему Симонопио отказался от роли папиного спутника и без спросу исчезал, иной раз на три ночи подряд. В тот же день, когда папа и Симонопио обнялись на крыльце, тот вновь покинул дом, чтобы бродить по горам неведомыми тропами. Вскоре родители заметили, что на его кровати нет одеяла, однако няня Реха на своем посту под навесом сарая, с некоторых пор превратившегося в спальню Симонопио, выслушав их, не открыла глаз, даже чтобы моргнуть в ответ. Ее молчание родители сочли признаком того, что старуха не беспокоится за ребенка и тот знает, что делает. Как-то мама ему сказала: «Завтра в 12 дня мы уезжаем в Монтеррей проведать девочек». Утром следующего дня Симонопио на месте не оказалось. Чтобы не волноваться за мальчика, пока сама она была в Монтеррее, а отец на ранчо, мама каждый раз звала его с собой, но тот наотрез отказывался, сообщая об отказе своим исчезновением. Собираясь в Монтеррей в очередной раз, мама сказала: – Давай же, Симонопио, поехали с нами. Там есть настоящий цирк со слонами, клоунами и львами. Сходим все вместе! Это был единственный случай, когда Симонопио принял приглашение. Искушение было слишком велико. Но вернуться ему захотелось раньше запланированного, потому что он терпеть не мог спать в незнакомом месте, вдали от гор и своих пчел. Подозреваю, что сестры этому способствовали: у Кармен голова была занята любовью и ничем больше, а Консуэло… Консуэло оставалась Консуэло и наверняка тоже была в кого-нибудь влюблена. Она ни разу не обратила внимания на Симонопио, не сказала ему ни единого доброго слова и ни секунды не посвятила ребенку, оглушенному суетой нового города. Два дня Симонопио с нетерпением ждал, пока наконец-то его не повели в цирк. Первым вышел слон. Мама заметила, что, пока публика хлопала, Симонопио помрачнел и ушел в себя. Вид огромного животного нисколько его не обрадовал, ему явно не терпелось уйти. Это действительно было самое крупное животное, которое Симонопио доводилось видеть в жизни, однако, несмотря на свой внушительный размер, слон был на последнем издыхании и едва передвигал ноги. Цвет его был вовсе не таким, каким представлял себе мальчик, из боков выпирали ребра. Слон умирал от тоски и прозябания в темнице. И что самое ужасное, никто этого не замечал. Его заставляли поднимать сначала одну ногу, потом другую. Ходить по кругу, пока на его костлявой спине кувыркалась женщина, затем вставать на задние ноги, а хоботом ловить мяч и снова бросать его дрессировщику. Следом за слоном появился лев с укротителем; в руках у последнего был хлыст и факел, с помощью которого он заставлял льва прыгать через горящие обручи. Затем лев перескакивал с табуретки на табуретку и время от времени ревел, но все это был фарс, потому что в глазах животного не было ни следа присущей ему кровожадности. Он двигался, изредка ревел, кнут заставлял его проделывать всякие потешные трюки, но внутри он словно умер. В какой-то момент на глаза Симонопио навернулись слезы. Чуть позже на арену выскочила стайка клоунов: если животных в цирке было только двое, слон да лев, клоунов выступала целая дюжина всех мастей и размеров, от гиганта до карлика. Ты слышал когда-нибудь о коулрофобии, молодой человек? Это безумный иррациональный страх перед клоунами. На мгновение Симонопио захватила коулрофобия. Увидев размалеванных существ со странной физиономией, которые прохаживались неподалеку по арене и делали то, за что им платили, а именно – валяли дурака, Симонопио разразился рыданиями. Не хныкал, не ныл, куда там! Это был отчаянный громкий рев. Надо заметить, бедная мама ни разу не видела, чтобы Симонопио уронил хотя бы слезинку, так что можешь представить, как напугал ее этот приступ коулрофобии, хоть она и не подозревала, что такая болезнь существует. И если сейчас мы знаем, что есть специальный термин, обозначающий тех, кто боится клоунов, наверняка есть название и для клоуна, который наслаждается страданиями подобного человека. Складывалось впечатление, что у кривляк имелся специальный радар, чтобы определять возможную жертву этой пытки, тем более речь шла о богачах, заплативших круглую сумму, чтобы увидеть их выступление. Вспоминая тот случай, мама утверждала, что клоун двинулся прямо на Симонопио. Мама не знала, что делать: успокаивать мальчика, извиняться перед зрителями за причиненные неудобства или зонтиком отбиваться от клоунов, чтобы те не лезли к ребенку. Она сделала выбор в пользу зонтика, после чего они все встали и поспешно покинули цирк, причем Симонопио прорыдал безутешно всю ночь и даже часть следующего дня, пока мама не сказала: «Хватит рыдать, Симонопио. Если мы выйдем прямо сейчас, то успеем на линаресский поезд». На обратном пути, проезжая мимо Альты и начисто про это забыв, мама внезапно потеряла нить своего монолога, призванного утешить Симонопио, и притихла. Разумеется, она понимала, что от моего расстрелянного деда нет и следа, а если и есть – ни за что не стала бы искать это место. Да и вряд ли мой дед захотел бы там оставаться – зачем ему это, если на свете существовали его любимые места, например асьенда или кабинетбиблиотека? Каждый раз, когда поезд, доставлявший Беатрис в Монтеррей, проходил мимо Альты, она припадала к окну, ожидая увидеть на горизонте армию, которая вот-вот нападет на поезд, что в прошлом случалось не раз. Годы спустя она признавалась, что чувствовала странное влечение к этому месту: будто желала вновь убедиться в том, не осталось ли каких-то свидетельств жизни и смерти ее отца, почувствовать озноб, вызванный царившими тогда ненавистью и ужасом, которым наверняка пропитались соседние деревья и даже сама земля, эти немые свидетели убийства. Ничего особенного она не замечала и чувствовала облегчение: в те разы, когда ей доводилось проезжать через это место, никто ни разу их не задержал. Папа объяснял, что с точки зрения тактики Альта был идеальным местом для засады, вот почему то одна, то другая сторона использовала ее для нанесения максимального урона противнику. Несмотря на то что это было место множества столкновений, мама ни разу не заметила следов насилия, а деревья казались ей такими же сухими или такими же зелеными – в зависимости от времени года, – как в любом другом месте: их листья не изменили форму, их корни, скрытые под землей, не претерпели изменений после того, как их орошали кровью и прочими человеческими жидкостями. Она знала, что так и будет приникать в этом месте к окну и ее никогда не покинет смутная тоска, вызванная утратой отца. Симонопио осторожно взял ее за руку, отвлекая от созерцания и печали. Когда они ступили на линаресскую землю, им показалось, что никакой поездки в Монтеррей не было. Симонопио вернулся к своим путешествиям, и, сколько бы его ни просили никуда не уходить, потому что вдали от дома может произойти что угодно, мальчик снова исчезал в горах, никого не предупредив. Отец по-прежнему ждал, что тот, как и раньше, будет появляться перед ним в самый неожиданный момент, но, к его удивлению, проходили дни, а Симонопио так ни разу и не отыскал его на плантациях. Видя, что мамин план поездки в Монтеррей провалился, он решил пригласить его съездить вместе в Тамаулипас. Симонопио любил природу и приключения, а на далеких животноводческих ранчо того и другого было предостаточно. Обрадовавшись поначалу папиному приглашению, в итоге Симонопио все-таки отказался. Родители ошибались, полагая, что он просто бродит по окрестностям, не имея ни плана, ни цели. Со временем они поняли, куда он ходил и чего искал, но до этого еще оставалось много месяцев. Они отправили Мартина в горы вместе с мальчиком, надеясь, что эта идея придется тому по вкусу, но каждый раз пеон возвращался ни с чем: – Идем мы, идем, потом смотрю – а парнишку как ветром сдуло. Тогда отец предложил Симонопио свою компанию, несмотря на то что занимался спасением земли, но взгляд Симонопио был красноречив: он этого не хотел. Мама рассказывала, что они даже обратились за помощью к няне Рехе, чтобы старуха отговорила мальчика от прогулок в одиночестве, однако переговоры не возымели успеха: няня так и не открыла сомкнутых век. Она не хотела ввязываться в это дело, и огорченные родители восприняли ее отказ как знак того, что Симонопио и его вылазки лучше оставить в покое. Поскольку выхода не оставалось, отец подарил Симонопио легкий и простой в использовании спальный мешок. А еще складной нож, который подарил ему дед, когда отец был ребенком. Дал он ему также фляжку и кремень, чтобы в случае необходимости Симонопио развел костер и спасся от холода, темноты и диких животных. Если ребенок так упрямо стремился спать под открытым небом, единственное, что им оставалось, – это обеспечить его всем необходимым. – И больше не таскай одеяло с кровати, договорились? Шло время, к отлучкам Симонопио все привыкли, но родители так и не перестали за него беспокоиться. Однажды они заметили среди его снаряжения мачете, но промолчали. Даже не обсудили это друг с другом. Когда мама отправилась в Монтеррей в следующий раз, проезжая мимо Альты, она вновь выглянула в окошко. Никаких следов деда видно не было. Не увидела она и солдат, сидящих в засаде. Единственным новшеством окружавшего ее пейзажа был стоявший вдалеке на камне Симонопио, который махал ей рукой, будто касаясь облаков. Отныне это случалось каждый раз, когда мама проезжала мимо этого места как туда, так и обратно. Каким образом добирался Симонопио пешком так далеко? Как он узнавал, что именно в это время она проезжает мимо в поезде, если порой она и сама не была уверена, когда отправится в Монтеррей? Этого мама так и не узнала. Когда речь заходила о Симонопио, мало что поддавалось объяснению. С того раза, как она впервые прильнула к окошку вагона и увидела, как он стоит на камне, она больше не искала следов деда или солдат. Глядя в окошко медленно движущегося поезда, она высматривала только Симонопио, и, когда неизменно находила его глазами, страх и тоска оставляли ее. 34 «Куда сбегает этот дьявол, так что никто не может его найти?» Ансельмо Эспирикуэте по-прежнему не давало покоя присутствие в поместье Симонопио. Его раздражало, что тот наслаждается благополучной жизнью, будучи баловнем обоих хозяев. Мальчишка родился и появился в этих местах всего двумя месяцами позже его дочери, однако ей, бедняжке, ничего не предлагали: ни вкусной еды, ни теплой постели. Его девочке, у которой не было ничего, кроме милого детского личика, никто ничего не давал. А парню с физиономией, которую поцеловал сам дьявол, давали все, начиная с одежды и заканчивая свободным временем. Этот щенок не ведал нужды и лишений. Стоило чертенку пожелать отдельную комнату, ему мигом ее обеспечили. Если щенок терялся, его искали всем миром, забыв про то, что дьявол никогда не пропадает – дьявол прячется. Демоненок планировал, выжидал, устраивал засаду и выскакивал из нее. Ансельмо Эспирикуэта не понимал хозяина. «Такой начитанный, образованный, а что толку, если он даже не задается вопросом, куда исчезает этот подлый чертенок и что там делает?» С некоторых пор Симонопио пропадал в горах почти все время. Кое-какие соображения у Ансельмо имелись: он полагал, что мальчик целыми днями бродит вокруг него, Эспирикуэты, а потом, когда тот с наступлением темноты возвращается домой, бредет за ним след в след. Этот дьяволенок в детском обличье очень хитер и подл, однако Ансельмо иногда удавалось расслышать его медленные или, наоборот, поспешные шаги – в зависимости от того, с какой скоростью двигался он сам. Когда же он останавливался, шаги, которые его постоянно преследовали, также замирали. «Выходи, демоненок!» – кричал Эспирикуэта, но тот носу не показывал, однако, стоило пеону вновь пуститься в путь, немедленно возобновлял свое преследование. Он шел за беднягой до самого дома, дожидался, пока тот уляжется спать, чтобы прерывать его сон и похищать покой. Демоненок ни разу не попался ему на глаза – таково одно из свойств нечистой силы, но Ансельмо чувствовал его в каждой качнувшейся ветке, росшей возле его дома, в каждом ударе ставен, в каждом стоне, срывавшемся с губ двоих оставшихся у него детей. Ансельмо знал, что, если он ослабит защиту, если забудет на ночь благословить дом, дьявол в обличье ребенка явится к нему, чтобы украсть все до последнего вздоха, как он уже это сделал с его женой и остальными детьми. Ансельмо Эспирикуэта днем и ночью чувствовал рядом с собой приемного ребенка Моралесов, ведь, как известно, дьявол не дремлет. Он осторожно высматривал его, выходя утром из дома, обрабатывая поля, срезая тростник. Он чувствовал его зловещее присутствие даже в ту ночь, когда Моралесы искали его в горах. Получив приказ выходить на поиски, Ансельмо торжествовал: если демон пропал, так ему и надо, он не потратит ни секунды этой ночи на его поиски. Однако затем передумал: чем дольше демоненка нет дома, тем выше вероятность того, что он пойдет к Эспирикуэте, и тем легче будет застать его врасплох. Да, он передумал, потому что ему выпал шанс расправиться с мальчишкой. Прибыв на место сбора, он заметил, что все боятся блуждать в горах в такую темную ночь. «Зачем это надо? – ворчали пеоны. – Неужели не ясно, что его уже задрали дикие звери?» Эспирикуэта тоже побаивался темных гор, но он взял себя в руки, потому что желание встретиться с мальчишкой наедине пересилило страх. Демоненок жив, он это чувствовал. Хищники не отважатся его тронуть, тем более проглотить: раз уж они не сделали этого в ту ночь под мостом, когда сам дьявол пометил младенца своим поцелуем, – ничего не сделают и в этот раз. Поборов страх, Ансельмо вошел в лесную чащу и позвал демона по имени: – Эй, ты! Выходи, Симонопио! Но дьявольский мальчишка не появлялся. Ансельмо все понимал. Он знал, что мальчишка его слышит, что он где-то рядом, и у него мороз шел по коже. Но демон был хитер – все время от него ускользал. Потому что знал: если Ансельмо Эспирикуэта его встретит, он его убьет. 35 Франсиско подписал последний чек, который собирался отправить тем утром. У него дрожала рука, когда он делал это, хотя он и пытался убедить себя, будто причина в том, что он слишком крепко сжимал поводья: на обратном пути с ранчо в Тамаулипасе их застала ужасная буря, и ему приходилось сдерживать испуганную лошадь. Он подписывал чек, вознося к небу молчаливые, но жаркие извинения, ведь именно на небе, как он надеялся, пребывали в вечной славе его отец и прочие известные ему предки, а также те, кому предстоит туда вознестись, – ожидая, что его также окликнут сверху в награду за то, что он чтит закон Божий. Однако в тот миг, когда он сыпал песок на влажные чернила, запечатлевшие его имя, он устрашился, что отец смотрит на него с недовольством, а может, даже проклинает. «Из четверых моих сыновей в живых остался только ты, а ты, такой-сякой, даже слушать меня не желаешь!» – казалось, кричали ему с облака. Как следствие этого недовольства, разразилась гроза с громом и молниями. Погоняя лошадь, несколько раз он чувствовал, как волосы у него на голове встают дыбом, наэлектризованные молний, ударившей где-то поблизости. Но Франсиско не сдавался – мир принадлежит живым, и временами живые вынуждены принимать решения, руководствуясь новыми обстоятельствами, о которых мертвые, подобно его отцу, ничего не знали, потому что им посчастливилось покинуть эту землю раньше. Отца унесла желтая лихорадка, но он, Франсиско, был жив, даже испанка с ним не справилась. Отцу не хотелось впадать в грех гордыни, но невозможно жить, принимая решения по критериям тех, кто обитает в загробном мире. Мир изменился, и к его изменениям приходилось приспосабливаться. В одном он был согласен: он не имел права использовать имеющиеся в его распоряжении средства (тем более зная, что средства эти – плоды самоотречения и самопожертвования нескольких поколений) на роскошь, на которую не смог заработать собственным повседневным трудом. Он твердо решил не снимать со своего счета ни песо, чтобы, например, оплатить свадьбу Кармен. Будут руководствоваться имеющимися возможностями и требованиями эпохи: свадьба – событие скромное и сугубо частное. Дисциплинированная Беатрис по-прежнему сама шила себе и девочкам платья, в то время как другие дамы покупали готовую одежду или заказывали у знакомой портнихи. Никто не видел, чтобы семья Моралес разъезжала на автомобиле последней модели, как это делали другие. По его мнению, в последние месяцы он не вел себя расточительно. Да, верно, он частично потратил хранящееся в банке золото на дом и земли в Монтеррее, но это не означает, что отныне он руководствуется философией «живи одним днем». И если, обзаводясь новой собственностью, он обретал частичку душевного покоя, это уже стоило того. Расходы были оправданными. Он был первым из Моралесов, кто мог лишиться богатства, но он не потеряет ни гектара наследства предков. По крайней мере он не собирается сдаваться без боя. Вот почему он наконец позволил себе купить новый трактор, о котором мечтал столько лет. Кроме того, поддавшись порыву, заказал четыре деревянных улья для пчел Симонопио. Потратит деньги из семейной казны. Средства, которые плодородная земля, обрабатываемая несколькими поколениями Моралесов, не могла бы обеспечить в последнее время. К тому же купит он все это в Соединенных Штатах. А где еще? Больше негде. В «Альманахе фермера» среди новостей сельскохозяйственной жизни было упомянуто последнее достижение в этой сфере – семена маиса, выращенные в Оклахоме и способные переносить засуху и сильную жару. Эти селекционные семена он бы с удовольствием посеял на участках земли, которые прежде не использовались из-за отсутствия ирригационной системы. Попросту говоря, воды. В этом же номере Джон Дир рекламировал трактор для плуга с более мощным двигателем, чем у предыдущей модели, которой Франсиско целый год любовался на вырезанной из журнала фотографии, мечтая его приобрести. С помощью нового трактора он бы обработал больше земли за вдвое меньшее количество времени, чем тем же плугом, но запряженным мулами. Благодаря средствам, которые ему предстоит вложить, он получит более богатый урожай. Никогда прежде ему не требовалось столь усиленно обрабатывать землю. Франсиско Моралес не любил, когда земля простаивала. Такова традиция, унаследованная им от отца и деда: если ты не способен засевать, поливать, удобрять землю и снимать урожай, лучше продай эту землю. Будь это так просто, он бы уже продал большой надел, но кто станет покупать землю в разгар экономической депрессии и неопределенности войны, реформы и нового закона о пустующих землях? Последнее положение президент Карранса пытался как мог оттянуть. Однако, обвинив президента в защите интересов крупных землевладельцев, его же генералы де ла Уэрта, Обрегон и Кальес убили его в мае 1920 года. В одном из первых же актов де ла Уэрта как временный президент закон подписал. Отныне любая пустующая земля становилась свободной территорией, которую правительство могло экспроприировать и передать какому-нибудь жителю Линареса, чтобы тот обрабатывал ее в течение года, в завершение которого передавал законному владельцу процент от продажи урожая, согласно предварительно заключенному арендному договору. Франсиско делал то же самое много лет подряд, и специальный закон ему не требовался. Наделы земли он передавал доверенным лицам и просто трудолюбивым крестьянам. Женатым людям, кому было ради кого стараться. Надежным, которых выбирал сам, и никто ему их не навязывал. Его не сильно беспокоило, что кто-то посторонний обрабатывает его землю, он видел реальную выгоду от сдачи ее в аренду, в противном случае земля считалась бы праздной. Помимо земли, в обмен на пятьдесят процентов от урожая он снабжал арендаторов семенами, водой и даже домом для проживания. Вне аренды этих процентов не получал бы никто – ни он, ни пеон. Тем не менее сам он никогда бы не согласился, чтобы арендатором его земли был человек с улицы, обманщик или любитель чужого добра, который благодаря новому закону завладеет землей и заключит контракт, присвоив себе участок без каких-либо личных заслуг. Продумывая стратегию по охране своей земли, Франсиско давно уже пришел к выводу, что лучше распределять ее в удобное время и по своему усмотрению: несколько участков, принадлежащих семье, он зарегистрировал на имя близких друзей, не имевших сельскохозяйственной собственности. Отныне эти порядочные люди числились хозяевами небольших наделов в глазах закона. Как только Антонио и Кармен поженятся, он попросит зятя стать почетным владельцем такого надела. Благодаря устному соглашению, личной ответственности и узуфрукту[9] собственности земли по-прежнему будут принадлежать Франсиско и его семье. Эта хитрая, однако вполне законная мера поможет избежать опасности, что земли отберут по прихоти чиновников. Так Франсиско хоть как-то опережал действия правительства и прочих хищников и стяжателей. Однако доволен он был недолго. С новым законом о пустующих землях было уже не важно, насколько мал надел: если земля не обработана, ее могли отобрать и передать любому человеку, даже если тот не владел необходимыми знаниями и запросто мог угробить участок. По мнению Франсиско, закон этот был самой настоящей замаскированной экспроприацией. Его положения гласили, что владение необработанной землей разрешается заинтересованному лицу только в течение одного года, однако, если тот стал ее собственником, кто заставит его покинуть землю? Правительство, которое само же ему и выделило эту землю в пользование? И кому в таком случае ее вернут – законному владельцу? По его мнению, закон был предвестником беспредела, который ждет их в случае принятия аграрной реформы.