Пока отец приходил в себя с помощью аспирина и горячих припарок, Кармен в присутствии мамы читала вслух свои письма. И та вынуждена была в итоге признать, что Антонио не только проявлял уважение, какое и следовало проявлять к сеньорите из хорошей семьи, но и действительно был искренне влюблен и хорошо воспитан. В первых письмах он открылся ей в своих чувствах и просил ответа. Заручился согласием написать ее родителям, чтобы получить их разрешение и устроить помолвку. В последующих письмах продолжал признаваться в чувствах, но из-за долгой разлуки и молчания возлюбленной переходил от надежды на совместное будущее к тревоге, украшает ли еще Кармен своим присутствием мир живых. Он писал ей песни и стихи английских поэтовклассиков, которые неуклюже переводил на испанский. Он даже отважился послать стихи собственного сочинения, простенькие, но страстные. Беатрис не знала, заметила ли Кармен разницу, но лично ей больше понравились творения самого Антонио – благодаря не столько мастерству, сколько искренности. Несмотря на растерянность, вызванную романом Кармен, а также твердую уверенность в том, что девочка еще не созрела для брака, Беатрис тронули чувства, которые ее дочь вызывала у этого юноши. Если кому-то и было суждено любить Кармен, то пусть ее полюбят по-настоящему и на всю жизнь. Стихами и признаниями Антонио Домингес навсегда завоевал сердце той, кому было суждено стать его свекровью. С каждой страницей Беатрис все больше забывала о своих опасениях. Она не знала будущего зятя лично, но была бы рада познакомиться с ним, чтобы узнать его получше. Мечтала прочесть в его взгляде любовь и восхищение дочерью. Война закончится, и, когда дети поженятся, с каждым днем будет все проще навещать их в Монтеррее. Они с мужем отыщут способ сделать так, чтобы внуки не скучали по бабушке и дедушке по материнской линии, – будут почаще приглашать их погостить у себя в Линаресе. В письмах не назывались конкретные даты и говорилось лишь о чувствах, и, хотя не было причин опасаться, что Кармен соберется замуж до наступления шестнадцати лет – сначала Беатрис была твердо уверена, что следует дождаться семнадцати, – она уже подумывала, что не будет противиться и более скорой свадьбе влюбленных. Годы войны, месяцы болезни и смертей научили Беатрис главным образом тому, что в жизни нет никаких гарантий. Что бы человек ни планировал, неожиданное вмешательство фортуны способно разрушить все его планы. С того момента, как Кармен прочитала ей первую строчку признаний из письма Антонио Домингеса, непрошибаемый панцирь ее цинизма начал смягчаться. Ничто не заставило бы ее изменить мнение: она по-прежнему думала, что жизнь не делает авансов и не дает гарантий. Для нее это был неопровержимый факт. Но теперь ей хотелось верить: иногда в жизни все-таки случаются чудеса. Беатрис признавала, что Кармен получила отличный шанс жить и дарить жизнь, начать сначала, со свежим энтузиазмом и верой в будущее. Поразмыслив, она пришла к выводу, что не важно, в каком возрасте молодые заключат брак – в шестнадцать или в семнадцать. Важно, чтобы дочь воспользовалась своим шансом, не упустила его. Как жаль, думала она с грустью, что остались позади ребяческие игры мамы и дочки «За кого я выйду замуж?». Ответа на этот вопрос не было до сих пор, и вот он появился. «Вот он, вот то, что предлагает тебе жизнь, – хотела она сказать дочери. – Не упускай». С каждой строчкой тревоги, опасения и страхи Беатрис Кортес-Моралес таяли, и она гораздо увереннее смотрела в будущее. Такое будущее выгодно всем. Для Кармен, подумала она, в нем больше радости, чем боли. Чего еще могла пожелать мать для своей дочери? Впервые за долгое время она думала о том, что ни смерть, ни эпидемия, ни война не отменяют течения жизни, жизнь продолжается, а в моменты, подобные этому, даже радует. Конечно, восемьдесят девять писем невозможно внимательно прочесть за один раз. Они поужинали, затем выпили кофе. Беатрис настояла, чтобы Кармен подождала с ответом до завтра – кто знает, какие глупости можно сморозить в это время суток. – То же касается и меня. Пойдем спать. Наутро Мартин отправился на почту – доставить ответ Кармен. В ее письме с надлежащей осмотрительностью сообщалось: я жива, письма твои получила; когда приеду в Монтеррей, не знаю, зато родители разрешили мне стать твоей невестой. Обратно Мартин доставил еще девять конвертов, притом что лишь один был от Антонио Домингеса. Остальные были написаны другими юношами из Линареса и, к немалому удивлению семьи Моралес, тоже содержали признания в любви. Узнав накануне о ворохе любовных посланий из Монтеррея, они тоже поспешили признаться Кармен. Сестра ответила им вежливо, но решительно: «Спасибо, но у меня уже есть жених». Впрочем, не все отказались от своих намерений: даже спустя годы продолжали приходить письма, так и не получившие ответа, и Беатрис бережно их хранила. Ее дочь была помолвлена, но в мире, где так мало хороших новостей, как не оценить любовь, от кого бы она ни исходила? 27 Моя сестра Кармен не вышла замуж сразу. После бесконечных споров и обсуждений родители решили, что сестры должны вернуться в монастырь Святого Сердца. Войны и грабежи не прекратились даже после трех месяцев испанки. Для мужчин по-прежнему существовал риск загреметь в одну из многочисленных армий, да и женщин могли похитить в любой момент. В других штатах дела обстояли еще хуже, но и в Нуэво-Леоне приходилось несладко. Родители считали, что в Линаресе Кармен и Консуэло подвержены большей опасности, чем под крылышком у монахинь. Им было непросто поддерживать Кармен в ее влюбленности. Они решили, что ни одна из дочерей не выйдет замуж, пока они хорошенько не познакомятся с женихом. Надлежало продумать, как возлюбленные смогут видеться с соблюдением всех приличий. Им не хотелось, чтобы Кармен время от времени покидала интернат со своей подругой, кузиной жениха. Девушке из хорошей семьи не пристало видеться с женихом без присмотра родителей. Отец, который давно уже подумывал о Монтеррее как о месте, где можно отдохнуть от перекрестного огня войны, неудач и неопределенности сельского быта, через несколько дней после того, как он узнал об ухаживаниях, заявил маме, не принимая возражений, что пришла пора купить или построить в Монтеррее собственный дом. – Не для того, чтобы в него переехать. Я знаю, ты этого не хочешь. Но так мы будем ближе к девочкам. Кармен и Антонио будут у тебя под присмотром, нельзя же выдавать замуж дочь вслепую. К тому же это отличное вложение средств. Последнее он добавил, чтобы порадовать уши покойных предков. – А как же новый трактор, дома для пеонов, электричество? – возразила Беатрис. – У нас есть сбережения. Если их вкладывать не сюда, то куда еще? Землю я уже купил, так что нет в этом ничего страшного. Мама была обеспокоена в связи с предстоящими переменами, так что отец воспользовался этим, чтобы сообщить ей о покупке участка. И поскольку мама не взорвалась в ответ, он – дабы не искушать судьбу и отвлечь ее – принялся излагать свой план. Во время маминых наездов в Монтеррей сестры будут останавливаться в их доме, к тому же родители быстрее примкнут к светскому обществу Монтеррея и дочки смогут посещать местные балы. Сестрам идея понравилась. Проблема была в том, что мама ни разу не отважилась съездить в Монтеррей с тех пор, как расстреляли моего деда. Дело не в самом городе, а в дороге туда. Она боялась ехать на поезде; когда папа заявил, что отправит ее на машине, пусть даже дорога займет больше времени, она испугалась не меньше. Какая разница, поезд или машина? Отец ничего не мог ей возразить. Так или иначе, ее опасения были обоснованны: никто не мог гарантировать маме, что в пути ничего не случится, как никто не мог гарантировать ей полной безопасности в случае, если она останется в Линаресе. Обе сестры мои были красавицы, особенно Кармен. И не случайно: красоту они унаследовали от мамы, которая, несмотря на взрослых дочерей, отлично сохранилась. Отец знал, что маме угрожает не меньшая опасность, чем сестрам: ее тоже могут похитить в любой момент. Таким образом, влюбленность Кармен дарила ему возможность, поселив их в новом доме в Монтеррее, обезопасить всю семью, по крайней мере в те дни, когда сам он отправится на дальние ранчо. Несмотря на грозные мамины предупреждения – и я знал, что она непременно исполнит клятву, – не жить дольше недели вдали от папы, вскоре они приобрели дом на улице Сарагоса, в ту пору наиболее подходившем месте для состоятельных людей. Это был дом скромных размеров, однако со всеми современными удобствами: полностью электрифицированный, с проточной водой на кухне и внутренней ванной комнатой. Поначалу маме все это показалось чересчур экстравагантным, но она быстро привыкла. Вот так Антонио и ухаживал за Кармен: когда мама бывала в Монтеррее, они танцевали на местных балах или ужинали дома под маминым присмотром. Если же приезжал отец, семья жениха приглашала их на семейные вечеринки. Когда мама уезжала в Линарес и сестра возвращалась в интернат, они писали друг другу чуть ли не дважды в день, с нетерпением дожидаясь момента, когда их жизни окончательно соединятся. Свадьба планировалась на весну 1920 года. Но вышло так, что поженились они лишь в 1921 году, хотя все было готово к свадьбе еще год назад. Сеньора Домингес, мама Антонио, умерла от острого гепатита в мае 1920-го, вскоре после того, как молодых обручили, и Антонио пришлось, как того требовал обычай, соблюдать траур не менее года, отложив свадьбу. – Послушай, Франсиско, – сказала как-то мама, пока зять соблюдал траур, – ты должен пообещать мне одну вещь. Если я в этом году умру, не вздумай снова откладывать свадьбу. Если так пойдет, Кармен и Антонио так и не женятся. Жизнь никого не ждет, смерть все равно унесет нас всех. Пусть они поженятся. Пусть скромно, без церемоний. Я бы огорчилась, будь свадьба чересчур скромной, но еще сильнее я бы расстроилась, если бы из-за моей неосмотрительной смерти дети так никогда и не поженились. – Не говори ерунды, ты не бываешь неосмотрительной. И давай не будем об этом. 28 В тот день, когда Симонопио отправился вместе с Беатрис Моралес выразить соболезнования семейству Эспирикуэта, он снова прятался в постели своей кормилицы. Когда-то Симонопио спокойно спал в каморке няни Рехи и няни Полы, сначала в корзине, затем в детской кроватке, но в четыре года ему наскоро соорудили обычную кровать. Как-то ночью к ним вошла крестная, искавшая няню Полу, и увидела, как он спит, свернувшись комочком. Она погладила его лоб и только хотела подоткнуть одеяло, как вдруг остановилась. – Ничего себе, Симонопио! Когда ты успел так вырасти? – воскликнула Беатрис, но мальчик, конечно же, не ответил. – Ты уже не умещаешься здесь. Если так пойдет и дальше, тебе придется скручиваться, как улитке. Два дня спустя, укладываясь спать, Симонопио обнаружил, что на месте его детской кроватки стоит самая обыкновенная широкая кровать без перил. Превращаться в улитку ему не хотелось. Ему нравилось вытягивать ноги, но все равно он скучал по деревянным решеткам, которые защищали колыбель. Он знал, что во сне не сможет контролировать свое тело и держаться подальше от края. В первую ночь он едва уснул, но то и дело просыпался, чувствуя в желудке тоскливую пустоту, какая бывает во время падения в пропасть. Симонопио не боялся упасть на пол – его пугала пропасть. Падать и падать, не достигая дна. В продолжение нескольких месяцев в полночь, захватив с собой одеяло и подушку, он потихоньку перебирался в постель к няне Рехе, где крепко засыпал, примостившись между стеной и теплым телом своей покровительницы. Няня Реха, давно утратившая привычку спать по ночам, чувствовала, как мальчик ложится к ней под бочок, стараясь не потревожить или опасаясь, что она рассердится и отправит его обратно в кровать. Но этого не случалось. Ее не беспокоило, что по утрам приходится вставать раньше обычного, к тому же от соседства со спящим Симонопио тело немело больше прежнего, а вставая, она кряхтела, чего не случалось прежде. Няня Реха не привыкла к тому, что кто-то находится так близко к ней, ни днем ни ночью, но если не быть рядом, чтобы утешить малыша, зачем тогда вообще жить? Симонопио был подвижным ребенком, даже когда спал. Иногда старухе казалось, что он и во сне гоняется за пчелами, как при свете дня: перебирает ногами, размахивает руками, словно вот-вот взлетит. Он больше любил крепко прижиматься к высохшему телу и деревянной коже своей няни, чем к твердой холодной стене. В течение ночи он постепенно отвоевывал все больше и больше пространства их совместного ложа, оставляя ей место на самом краю. Падение Реху не пугало – она боялась приземления. Грохнувшись на пол, она переломает себе все кости и разлетится вдребезги, как стек ло. Разумеется, няня Пола все замечала. Прошли месяцы, а ночная суета не исчезла. Как-то вечером, укладывая Симонопио в его кровать, она сказала: – Не знаю, чего ты боишься, Симонопио, но ты уже большой мальчик, ничего с тобой не случится. Я благословляю эту комнату каждый вечер. Сюда не явятся ни ведьмы, ни привидения. Чудовищам не спрятаться под кроватью – она слишком низкая, им там не поместиться. Кукол, которые просыпаются и ходят по ночам, тоже тут нет – мы отправили их в амбар. А теперь спи спокойно. Симонопио не приходили в голову ужасы, которые упомянула няня Пола, но если она благословляет комнату каждый вечер, он решил, что может спать спокойно. Их он не боялся. Его пугало лишь падение в пропасть – упасть во сне и не долететь до пола. Все падать и падать, не просыпаясь. Он сомневался, что от этого поможет благословение, и все же няня Пола права: он должен быть храбрым. Он был не только храбрым, но и изобретательным: лишившись няниной защиты, он придумал поставить вплотную к кровати стул. Ограждение получилось неполным, как в детской кроватке, но высокая спинка обманывала глаз, спросонок всматривающийся в темноту комнаты. Потребовалось еще несколько недель, чтобы Симонопио снова научился безмятежно спать, но с тех пор он ни разу не досаждал няне Рехе. Как-то он забыл пододвинуть перед сном к кровати стул, а вместе со стулом забыл и страх, не дававший ему как следует отдохнуть. Отныне он даже не вспоминал, что когда-то засыпал только с няней Рехой. Однако в тот день, когда Беатрис выпустила его руку, чтобы побежать к дому вслед за Мартином, Симонопио, парализованный ужасом, остался посреди дороги один. Он не опасался за здоровье крестного – знал, что случилось нечто такое, что очень расстроило Франсиско, но не более. Симонопио встал как вкопанный, боясь, что будет падать, падать без конца, не достигая земли. Из-за собственного безрассудства, из-за того что отправился туда, куда ходить не следовало, он был уверен, что запустил свою историю про койота и теперь не знал, как все исправить. Сидя за кустом на камне и терпеливо дожидаясь возвращения крестной, он услышал шум и вовремя успел обернуться – человек подкрадывался с палкой в руке, явно намереваясь его ударить. От первого удара он увернулся, но знал, что рано или поздно ловкость его не спасет: во взгляде Эспирикуэты он прочитал, что тот не отступит, пока не убьет его. Спас его крик Беатрис. Она налетела в ярости на пеона, вооруженная тряпичной куклой. Симонопио ее узнал: это была та самая кукла, которую крестная сшила для маленькой девочки с печальными глазами, также носившей фамилию Эспирикуэта. Она набросилась на Эспирикуэту с видом пчелы, защищающей рой. Увидев ее рядом, Симонопио несказанно обрадовался. – Что вы делаете? Да как вы смеете? Но ее вмешательство не остановило Эспирикуэту: злоба его не утихла, и палку он не опустил. Беатрис встала между Симонопио и нападающим. – Зачем этот чертенок явился ко мне домой? – заявил Эспирикуэта. – Сколько еще бед он нам принесет? – Что вы такое говорите? – Вначале у меня умерла жена. Потом умерли дети. – Вот я и пришла выразить соболезнования, – сказала Беатрис, попытавшись найти в себе прежнее сочувствие к этому человеку, но к этому времени оно совершенно испарилось. – На что мне соболезнования? Выражайте их тем, кто в них нуждается. По мне, он убил мою семью. Не нужны мне ни соболезнования, ни жалость. Мне нужно, чтобы те, кто остался, были живы. Чтобы вернулись те, кого он у меня забрал. Как тот парень, что восстал из могилы. – Послушайте, Ансельмо, я понимаю вашу печаль и отчаяние, но с чего вы взяли, что Симонопио в чем-то виноват? Эта болезнь поразила весь мир! – Говорил я, беда будет от этого парня. Только он появился, мои поля стали приносить куда меньше, чем у других, а потом семья померла, хотя у других все живы. Почему на меня одного все сыплется? – Умерло очень много людей, Ансельмо. По всему миру, не только в вашем доме. – Ага, но у вас-то никто. – А тети, другие родственники, друзья? Вот и твоя семья, Ансельмо. – У вас никто. Разговор зашел в тупик, и Беатрис сменила тем у. – Я принесла кое-что для вашей дочки. – Тон ее смягчился. – Если вам нужно что-то еще, скажите нам. Если хотите, мы можем отдать девочку в нашу школу, чтобы… – Нет уж. У вас там только и учат, как прислуживать. А моя дочка никому прислуживать не станет. Знаете, чего мне нужно? Чтобы вы эти свои соболезнования отнесли туда, где они пригодятся. А нам от вас ничего не нужно. Или вы думаете, что кукла заменит ребенку маму? А мальчишку своего забирайте и скажите ему, чтобы ноги его не было на моей земле. В следующий раз я его убью. У Беатрис перехватило дыхание, лицо побледнело. Она медленно выдохнула воздух. Симонопио заметил, что рука, сжимавшая его ладонь, дрожит. – Предупреждаю вас, Ансельмо: если вы приблизитесь к этому ребенку, для вас это плохо кончится. Даже не смотрите в его сторону. Вы меня поняли? И еще кое-что: знайте, эта земля никогда не была вашей. И не будет. Не дожидаясь ответа, Беатрис схватила Симонопио и поспешила прочь не оглядываясь. Одной рукой она тащила мальчика за собой, так что ему казалось, он летит по воздуху, будто тряпичная кукла, которую она все еще машинально сжимала в правой руке. Дышала она по-прежнему часто и глубоко, и Симонопио подумал, что даже койот Эспирикуэта струхнул – такая решимость отразилась у нее на лице. Когда тропинка стала пошире, Беатрис вспомнила про куклу, которую мастерила так старательно, думая о Маргарите Эспирикуэте. Недолго думая, она зашвырнула ее подальше в подлесок, где отныне кукле суждено было медленно гнить, как и всем остальным животным и растениям, что населяли эту скудную землю. Затем подобрала палку и крепко сжала ее свободной рукой. – Не волнуйся, Симонопио. Все в порядке. Он не осмелится, – повторяла она, чтобы успокоить мальчика, но шага не замедляла и палку не выбрасывала. Ничего примечательного им по дороге не встретилось, за исключением Мартина, сообщившего, что у Франсиско Моралеса припадок. Крестная побежала за слугой, а Симонопио так и остался посреди пронизывающих дебрей, без крестной и без пчел. В руках он сжимал бесполезную палку, отлично понимая, что никакая палка не защитит его в истории, которая началась в тот день. Он тоже тяжело дышал, но не из-за быстрой ходьбы, а от страха. Его история не разрешится палочным ударом. И ни в этот день, ни завтра. Симонопио не знал, когда именно она закончится, и это пугало еще сильнее: он чувствовал, что наяву падает в пропасть, не может остановить падения и вновь обрести равновесие, уверенность, твердую почву под ногами. Тут-то он и вспомнил про няню, некогда оберегавшую его от падения, и бросился ее искать.