Эта нора была еще уже той, что вела из первого яруса во второй. В одном месте, похожем на бутылочное горло, Пелагия чуть не застряла. Сама кое-как просунулась, а до лампы потом дотянуться не смогла — та осталась внизу. Дальше карабкалась в кромешной тьме, нащупывая, за что ухватиться. Вся вымокла и продрогла — по камням стекала холодная вода. Это еще не означало, что наверху есть выход, — вода, как известно, просочится через любую трещину, иногда даже профильтруется через сплошную породу. Монахиня гнала прочь ужасную мысль: вот сузится ход до такой щелки, что двигаться дальше станет нельзя. Тогда — конец, причем страшный, потому что пятиться в обратном направлении невозможно. Так и застрянешь в этом каменном саване, и никто никогда не сыщет… Зачем только ее понесло за петухом? Лучше сидела бы себе внизу, ждала помощи! Куда он делся, погубитель? Ему-то что, он где угодно пролезет. Пелагия обессиленно прижалась лбом к мокрому камню, закрыла глаза. Тут-то Петя себя и объявил, заорал во все петушье горло — где-то наверху, близко: — КУККАРЕКУУУУ!!!!! Должно быть, подошло ему время в третий и последний раз кричать. Сестра открыла глаза, задрала голову — и увидела слабо брезжущий свет! Ахнув, рванулась кверху. Небо, ей-богу, небо! Оно нестерпимо сияло, резало привыкшие к темноте глаза. Пелагия по пояс высунулась из норы, вдохнула полной грудью блаженный запах свободы. Рядом, на камне, как ни в чем не бывало, сидел Петя, на монашку внимания не обращал — деловито выклевывал себе что-то из-под красного крыла. Свет был не таким ярким, как показалось сестре из мрака. Оказывается, только-только рассвело, солнце еще не поднялось над горизонтом. Странно — инокиня могла бы поклясться, что пробыла в подземном заточении несколько часов, а по цвету неба выходило, что самое большее полчаса. Какая все-таки загадочная материя — время. То застынет на месте, то несется сломя голову, и никогда одна минута не равна другой, час часу, день дню, год году. Однако следовало вычислить, куда же это она выбралась? Тут обнаружилось, что полностью вылезти из дыры не получится — некуда. Щель, из которой выглядывала сестра, располагалась в отвесной стене: ни подняться, ни спуститься. Петушок еще как-то пристроился в каменной зазубрине, но человек ведь не птица. Получалось, что радость была преждевременной. Перегнувшись, Пелагия с трепетом увидела, что книзу обрыв не просто отвесный, а еще и вогнутый. По такому нипочем не слезешь. Спрыгнуть нельзя и подавно. Высота — саженей десять, внизу острые камни. Как же отсюда выбраться? Не назад же в пещеру лезть. Дрожь пробирала от одной мысли. И потом, что толку возвращаться — выход-то засыпан. Приглядевшись получше, монахиня поняла, что находится как раз над тем местом, где входила в пещеру. Узнала и клинообразную выемку, и кусты. Отлично просматривался и сам лаз, причем вовсе не засыпанный, а совершенно свободный. Не поверила своим глазам. Как это может быть? Неужто за те нескончаемые полчаса, в течение которых она лезла вверх, кто-то успел разобрать завал? Но тогда вокруг были бы разбросаны камни. Что-то не видно. Чудеса, да и только. Снизу донесся грохот — сначала негромкий, но постепенно набирающий силу. Снова обвал? Монахиня высунулась дальше и вдруг увидела на откосе, выше лаза, человека, который вел себя очень странно. В руках у него была здоровенная дубина. Человек использовал ее как рычаг: расшатывал большущую каменную глыбу, из-под которой вниз сыпались камни поменьше. Вот глыба покачнулась, ухнула вниз. Затрещали ветки — следом за валуном на кусты обрушился целый камнепад, и лаз оказался полностью засыпан. Пелагия смотрела как завороженная. Даже не на сам обвал, а на человека, что его устроил. Вернее, на голову злоумышленника. Лица сверху было не видно — закрывала мохнатая шапка со свисающим волчьим хвостом. Вот на этот-то хвост монахиня и уставилась. Это был он, точно он! Струков хвост, что помахивал в вечерней чаще с еловой ветки! Больше всего Пелагия испугалась, что спит и видит сон. Что сомлела в закупоренной пещере, впала в забытье. Сейчас очнется и окажется, что ничего этого нет — ни света, ни чистого воздуха, лишь каменный мешок. Зажмурилась до боли в веках, закрыла руками уши. Ничего не видеть, ничего не слышать! Когда от натуги зазвенело в ушах, убрала ладони, открыла глаза. Нет, не сон. Небо, розовые блики восхода, каменная стена. Только призрак в волчьей шапке исчез. Но дело его рук осталось — наглухо заваленный вход в пещеру. Или привиделось? Долго после этого Пелагия просто молилась, не пытаясь вникнуть в недоступное разуму. Хорошо все-таки быть монахиней: когда не знаешь, как быть и что думать, можно взять и помолиться — молений-то всяких выучила много. И от лукавого наваждения, и от сумеречных напастей, и от душевного затмения. Не скоро — может, через час или два, когда уже вовсю светило солнце, — умирилась, стала размышлять, как выбираться. И придумала. Петя-Петушок подсказал. Ему, видно, наскучило торчать на крошечном выступе, как на жердочке. Поквохтал немножко, да и сиганул с кручи. Отчаянно полоща куцыми переливчатыми крылышками, спланировал вниз. Там встряхнулся и, не оглядываясь на брошеную подругу по несчастью, побежал по тропинке. Пелагия вышла из паралича. Сукно-то крепкое, сказала она себе, ощупывая подрясник. Если на полосы разодрать да связать, получится веревка, и длинная. Конец можно вокруг вот этого каменного пальца обвязать. До самого низа, конечно, не хватит, но это и не нужно. Спуститься бы до откоса, где Волчий Хвост стоял, это отсюда саженей пять, а дальше уже более или менее полого. Ну а коли веревка окажется коротка — так еще ведь чулки есть, нитяные. Ничего, ничего, как-нибудь. V. МОЗГИ ФРИ Ахиллесов каблук Окружной прокурор Матвей Бенционович Бердичевский имел некоторую склонность к патетическим оборотам речи — обзавелся такой привычкой, выступая перед присяжными в суде. И в повседневной жизни, бывало, станет говорить обычным языком, а после увлечется или расчувствуется, и тут же начнут вплетаться всякие «доколе» и «воистину». Вот и теперь Бердичевский начал деловито, с уместной для серьезного разговора в узком кругу суховатостью, но не удержался в аналитических рамках, сорвался в тон дифирамбический. — И еще вот что, — сказал он, переведя взгляд с Митрофания на Пелагию. — У меня, если позволите, воистину нет слов, чтобы выразить все мое восхищение вашим присутствием духа и обстоятельностью, дорогая сестра! После столь ужасного потрясения вы не впали в нервное расстройство, как сделала бы любая особа слабого пола, да и девять из десяти мужчин! Вы произвели самое настоящее, квалифицированнейшее дознание по свежим следам! И притом совсем одна, без господина Долинина! Я полон преклонения перед вашей доблестью! Смутившаяся от такого обилия восклицательных знаков и в особенности от «преклонения» монахиня проговорила, как бы оправдываясь: — Как же было не разобраться, если девочка не пришла коров выгонять? Нужно было найти, куда она подевалась. Вы недосказали, что пятна-то? Матвей Бенционович печально вздохнул и ответил, совсем чуть-чуть бравируя научной терминологией: — В лаборатории исследовали мешочек с грунтом, собранным вами на том месте. Вам правильно показалось, это и в самом деле кровь, что подтверждает реакция Ван-Деена на воздействие настойкой гваяковой смолы. А серодиагностическое исследование по методе Уленгута выявило, что кровь, увы, человеческая. — Ах, беда какая! — вскричала монашка, всплескивая руками. — Этого-то я и боялась! Убил бедняжку и спрятал в какой-нибудь щели, да камнями засыпал! Это она из-за меня жизни лишилась. Что же теперь с ее «бабаней» будет? И залилась слезами, то есть на сей раз поступила именно так, как полагается вышепомянутым особам слабого пола. Митрофаний насупился — плохо выносил женские слезы, особенно если они лились не попусту, а по основательной причине, как сейчас.