— Откель жа такому ишшо взяться? — удивилась Дурка. — А и сам мне про то толокал. Толь не побегла я. Потому он не велел. Я ишшо ране таво с им просилась — мычала «возьми меня, возьми». Боялась, не проймет, меня окроме бабани никто не пронимал. А он пронял. «Рано, грит, тебе в Святу Землю. Бабаня без тебя как? Вот ослобонит тя Господь, тады ко мне приходи. Ждать буду». Лишь теперь, с запозданием, Пелагия сообразила, что девчонка, пожалуй, привирает или, выражаясь мягче, фантазирует. Придумала себе сказку и тешится ею. А, с другой стороны, чем ей, бедняжке, еще тешиться? Пелагия погладила Дурку по голове. — Почему ты молчишь? В деревне тебя считают немой и полоумной, а ты вон какая умница. Потолокай с сельчанами, к тебе и относиться станут по-другому. — С кем толокать-то? — фыркнула Дурка. — И об чем? Я толь с бабаней толокаю, тихонько. Кажный вечор. Про Мануила ей сказываю, а она слухат. Отвечать не могет, без языка лежит. Когда я малая была, бабаня мне, бывалот, толокает-толокает, а я, дура, мычу. Теперя наспрот (наоборот). Я толокаю, бабаня мычит. Плохая она, помрет скоро. Схороню, тады ослобонюсь. И пойду к нему, к Амануилу. В Святу Землю. Толь сыперва (сначала) подрасту, девкой стану. На что ему малая девчонка? Годок-другой ишшо обождать надо. Гли-ко-ся, у меня чаво, — с гордостью сказала Дурка и распахнула ворот драного платьишка — показала едва-едва набухающие грудки: сначала одну, потом вторую. — Вишь? Скоро я девкой стану? — Скоро, — вздохнула Пелагия. Обе замолчали, каждая думала о своем. — Слушай, — сказала монахиня, — а могла бы ты показать мне ту череву? Ну, где ты Мануила нашла? — Чаво, покажу, — легко согласилась Дурка. — Как кочеты навтора (во второй раз) проголосят, сызнова к мельне приходи. Сведу. Стыдный сон До петушьего крика, который, согласно закону природы, должен предшествовать рассвету, было еще долго, часов, пожалуй, пять или шесть, так что следовало как-то определиться на ночлег. Пелагия вернулась к общинной избе, чтобы спросить у старосты, где можно заночевать. В доме горели окна, и монахиня, прежде чем войти, заглянула в одно из них. Старосты в горнице не было. За дощатым столом сидел в одиночестве Сергей Сергеевич, а по лавкам вдоль стен улеглись остальные участники экспедиции. Из этого было понятно, что изба выделена следователю и его команде под ночевку. И то — где ж их еще размещать? Гостинице в Строгановке взяться неоткуда. Довольно долго сестра стояла неподвижно, глядя на Сергея Сергеевича. Ах, какое лицо было у следователя, когда он думал, что никто его не видит! Ни насмешливости, ни сухости. Лоб Долинина был пересечен страдальческими морщинами, у рта пролегла трагическая складка, а глаза сияли подозрительно ярко — уж не от слез ли? Вдруг Сергей Сергеевич уронил лоб на скрещенные руки, и его плечи задрожали. До того его было жалко — слов нет. Вот ведь какую муку несет в себе человек, а не гнется, не ломается. И монахиня поймала себя на том, что ей очень хочется прижать русую голову страдальца к груди, погладить измученное чело, стряхнуть слезы с ресниц. Да полно, испугалась вдруг она, жалость ли это? А если нет? Если быть с собой до конца откровенной, совсем начистоту, из-за чего она так легко согласилась ехать с Долининым в Строгановку? Только ли в расследовании и защите Митрофания дело? Нет, матушка, понравился тебе петербургский мастер сыска, уличила себя инокиня. А еще ты, грешница, почувствовала, что и сама ему нравишься. Вот и захотелось побыть с ним рядом. Или не так? Так, повесила голову Пелагия, истинно так. Вспомнила, как стиснулось сердце, когда он сказал ей невозможные слова — про то, что другой такой на свете нет, и не будь она монашка… Ах, стыдно! Ах, нехорошо! И хуже всего то, что страшным своим рассказом про серную кислоту Сергей Сергеевич задел в сердце какую-то струнку. Ничего нет опасней этого — когда в женском сердце, содержащемся в неукоснительной строгости, можно даже сказать, зажатом в ежовой рукавице, вдруг тонко зазвучит некая, казалось бы, давно и навсегда оборванная струнка… Перепугалась черница так, что зашептала молитву об избавлении от искушения. Испуг породил решительность. Пелагия поднялась на крыльцо, вошла в сени и постучала в дверь горницы. Подождала несколько времени, чтобы Сергей Сергеевич успел распрямиться, стереть слезы, и переступила порог. Долинин поднялся ей навстречу. Совладать с лицом не сумел — смотрел на инокиню с изумлением и чуть ли не страхом, словно был застигнут на месте преступления. Это лишний раз убедило ее в правильности решения. — Вы вот что, — объявила Пелагия. — Вы не ждите меня. Возвращайтесь, нынче же. Что вам тут маяться? Вижу, вы даже спать не можете. Я останусь в Строгановке на денек-другой. Раз уж, благодаря вам, оказалась в этой глуши, займусь своим прямым делом. Я как-никак школьная начальница. Осмотрюсь, поговорю с крестьянами, со старостой. Может, отдадут мне девочек, какие поменьше, на обучение. Что им здесь в невежестве расти? Подумалось: а ведь верно, и непременно нужно будет Дурку забрать, а бабушку ее можно пристроить в монастырскую больницу. Была уверена, что Долинин станет отговаривать, даже горячиться. Однако следователь смотрел на нее молча, не произносил ни слова. Неужто понял истинную причину, ужаснулась Пелагия. Наверняка догадался — ведь человек он умный, тонкий. Отвела глаза, а может быть, даже и покраснела. Во всяком случае, щекам стало горячо. Сергей Сергеевич сухо, через силу вымолвил: — Что ж… Может, так и лучше… — И закашлялся. — Это ничего, — тихо, ласково сказала ему Пелагия. — Ничего… Никаких других слов позволить себе не могла, да и этих бы не следовало. То есть в самих словах, совершенно невнятных, предосудительности не заключалось, но тон, которыми они выговорились, конечно, был непозволителен. Долинин от этого тона дернулся, глаза блеснули злобой, чуть ли не ненавистью. Буркнул: — Ну, прощайте, прощайте. Отвернулся. Крикнул на подчиненных: — Что разлеглись, мать вашу! Подъем! Это он нарочно, про мать-то, поняла Пелагия. Чтоб поскорее ушла. Странный человек. Трудно такому на свете жить. И с ним, должно быть, тоже трудно. Поклонилась следователю в сердитую спину, вышла. Ночевать решила на общинном дворе, в сарае. Там было не так душно, как в избе, да и, надо надеяться, без тараканов. Поднялась по приставной лесенке на чердак, поворошила слежавшееся сено. Легла. Укрылась развернутым пледом. Велела себе уснуть. Что проспит, не боялась. Сарай был избран для ночлега еще и потому, что в нижнем его ярусе квохтали куры. Попрыгивал там и бойкий петушок, судя по масти из потомков того самого, пещерного. Этот будильник проспать не даст: первым, послеполуночным криком разбудит, даст время и умыться, и собраться с мыслями. А по второму кукареканью нужно будет поспешать к мельнице, на встречу с Дуркой. Было слышно, как во дворе запрягают и укладывают поклажу долининские подчиненные. Пелагия повздыхала, слыша нервные, отрывистые приказания Сергея Сергеевича. Зазвякала сбруя, заскрипели колеса. Экспедиция тронулась в обратный путь. Пелагия повздыхала еще немного и уснула. И приснился ей страшный, греховный сон. Страшные сны она, конечно, видела и прежде. Случались и греховные — редко какой монашке не снится стыдное. Владыка разъяснял, что таких снов совеститься нечего и даже запрещал в них на исповеди каяться, потому что ерунда и химера. Нет в том греха, даже совсем наоборот. Если инок или инокиня в часы бодрствования гонят от себя плотского беса, тот затаивается до сонного времени, когда у человека ослабнет воля, и тогда уж лезет из подпола в душу, ночным мышонком. Но чтобы сон был одновременно и жуткий, и стыдный — такого с Пелагией прежде не бывало. Что самое поразительное, приснился ей вовсе не Сергей Сергеевич. Увидела Пелагия мертвого крестьянина Шелухина — таким, каким он сидел, привязанный к стулу. Вроде бы совсем как живой, а на самом деле мертвый. Глаза открыты и даже поблескивают, но это от нитроглицерина. И открыты они, помнит Пелагия, потому что веки на вате держатся. Присмотрелась она к покойнику и вдруг замечает: будто бы не Шелухин это? У того губы были бледно-лиловые и тонкие, а у этого сочные, ярко-красные. И глаза не совсем такие — глубже утопленные, колючие. Точно не Шелухин, определила спящая. Похож, да не он. Мануил это, больше некому. И стоило ей про личность мертвеца догадаться, как тот вдруг зашевелился, перестал покойником прикидываться. Сначала моргнул, но не враз обоими глазами, а по очереди — одним, потом другим, будто дважды подмигнул. Потом медленно облизнул свои красные губы еще более ярким влажным языком. Вроде ничего особенного — подумаешь, облизнулся человек, но ничего страшнее Пелагия в жизни не видывала и застонала во сне, заметалась головой по сену.