— Основания? — быстро спросил следователь, сощурившись на Пелагию. После штуки, которую выкинула Дурка, монахиня была в некоторой рассеянности и потому не вспомнила про данный зарок — пустилась в дедукцию. — Вы ведь сами рассказывали, что на пророка уже было покушение. Разве в тот раз деньги похищали? — Нет, не припомню такого. — Вот видите. Дело в самом Мануйле. На пароходе действовал никакой не «разинец», и убийство совершилось отнюдь не случайно. Кому-то этот проходимец Мануйла очень крепко досадил. — Кому? Долинин хмурился все суровей, а Пелагии — что скрывать — его напряженное внимание было лестно. — Есть всего несколько вариантов. Во-первых… — начала было она, но прикусила язык — вспомнила, наконец, про обещание. И переполошилась. — Нет-нет! Не буду про это. Даже не уговаривайте! Зареклась я. Вы умный, сами все сообразите. Сергей Сергеевич усмехнулся: — Работу рассудка запретить невозможно, тут зарекайся, не зарекайся. Особенно столь острого рассудка, как ваш… Ладно, если надумаете — изложите ваши «варианты» по дороге обратно. Больше нам тут делать нечего. Пророк живехонек, так что газетам придется давать опровержение. Какая реклама Мануйле! То его убили, то снова воскрес. Он сплюнул с досады. То есть, не слюной, конечно, потому что интеллигентный человек, а символически — сказал «тьфу!». — Нечего рассусоливать, нынче же и поедем. — На ночь глядя? — встревожилась Пелагия, оглядывая освещенную луной Строгановку. В какой же стороне тут мельница? — Ничего, не заблудимся. И так сколько времени зря потрачено. Думал, государственное дело, а вышел фук. Кажется, вон она где спряталась, углядела монашка квадратное строение у речки и вроде бы даже услышала, как скрипит мельничное колесо. — Мне так уехать невозможно, — сказала сестра. — Староста за священником в Старицу посылать не хочет. Говорит, лишних лошадей нет, да и платить придется. Так что ж теперь, человека, как собаку, зарывать? Отпеть я не отпою, не положено, но хоть молитву над могилой почитаю. Это мой долг. А вы не расстраивайтесь, сударь. Было бы куда хуже, если б вы сюда не приехали. Доложили бы начальству, что Мануйла убит, а потом обнаружилось бы, что ничего подобного. Попали бы в неловкое положение. — Так-то оно так, а все же… — проворчал Сергей Сергеевич, кажется, не на шутку расстроенный неудачей экспедиции. Должно быть, хотелось-таки честолюбивому реформатору покрасоваться перед газетчиками. — Ладно. Схороните Шелухина завтра утром. Только, уж пожалуйста, пораньше. Черт, как времени жалко! Первый раз про петуха Пожелав следователю доброй ночи и сказав, что определится на ночлег сама, Пелагия поспешила к речке. Прошла улицей, мимо плетней, из-за которых тихо рычали небрехливые строгановские собаки, больше похожие на волков. За околицей, на лугу, шум воды стал слышнее. Когда же до мельницы оставалось совсем близко, от крепкого бревенчатого строения навстречу монахине двинулась щуплая фигурка. Девочка нетерпеливо подбежала к сестре, схватила ее за руку цепкой, шершавой лапкой и спросила: — Он живой? Живой? — Кто? — удивилась Пелагия. — Амануил. — Ты хочешь сказать, Мануйла? — Амануил, — повторила Дурка. — Яво Амануилом звать. — Откуда ты знаешь? — Знаю. Он вот этак тыкал [девочка ткнула себе пальцем в грудь] и толокал: «Амануил, Амануил». Он ишшо много чаво толокал, да я не проняла. Малая была и вовсе дурная. Должно быть, «Мануил», сообразила Пелагия. А простонародное «Мануйла» возникло позднее, когда загадочный «татарин» пошел со своей проповедью по деревням. — Живой твой Мануил, живой, — успокоила она Дурку. — Ничего с ним не случилось. Ты вот что, ты расскажи, где ты его нашла? — Не я яво сыскала, Белянка. И Дурка поведала Пелагии диковинную историю, выслушанную монахиней с чрезвычайным вниманием. Поражало еще и то, как складно, оказывается, умела говорить мнимая немая — много бойчей и красочней, чем деревенский староста. А история была такая. Началось с того, что из общинного птичника, за которым приглядывала маленькая Дурка, сбежала Белянка, курица-несушка крайне «сбрыкливого», то есть вздорного нрава. Птичник находился на противоположном берегу речки, так что искать беглянку следовало либо в кустарнике, либо дальше, возле «камней» (утесов). Дурка обрыскала все кусты, но Белянку там не нашла. На беду наседка принадлежала старостину старшему сыну Доньке, мужику драчливому и бранчливому, которого Дурка «скаженно» боялась. Делать нечего, пошла искать у «камней». И кричала, и по-куриному умоляла, и плакала, а все впустую. Так добралась до Чертова Камня, куда по своей воле в жизнь бы не забрела, да еще одна. — Почему? — спросила Пелагия. — Что за Чертов Камень такой? — Сильно поганое место. — Почему поганое? — А из-за барина. И Дурка рассказала, что давным-давно у Чертова Камня пропал заезжий барин. Про то ей говорила бабаня, когда той еще от «лежака» язык не отшибло. А бабане ее дед рассказывал. Может, сто лет назад это было, а может, и еще давнее, но только приехал в Строгановку барин. Сокровища искал — золото, самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им незачем. Рыл землю, спускался в «черевы» (пещеры). В череву Чертова Камня тоже полез. Взял с собой петуха. — Зачем? — не поняла монахиня. — А коли в череве заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет. Но не помог барину петух. Пропали оба — и человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее, полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо. Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно — камень-то его. Ужас до чего страшно было Дурке идти в такое место, но и без Белянки не вернешься. Шла «пооболонь» (вокруг) проклятого утеса, «веньгала» (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит — вроде петух кукарекает: глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом, чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда. Поняв, что это и есть та самая баринова пещера, Дурка долго не решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как страшно! Хотела убежать от греха. Вдруг слышит — кудахтанье. Знакомое, Белянкино! Значит, там она, в пещере. И, перекрестившись (молитву говорить не умела — «неязыкая» была), полезла добывать Белянку. Сначала ничего разглядеть не могла, темно. Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно — Белянку. Кинулась к ней, а рядом петух. Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит — немножко в сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось), похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То есть, побоялась, конечно, малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила, отвела в деревню, вместе с петухом. Кочет этот, красного пера, достался Дурке, потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода «етучих» (то есть ненасытных до топтания) красных петушков. Самого-то его через год соседские петухи заклевали — очень уж драчлив был. Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли. Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если так, что ж Дурка о «паскуднике» так тревожится? Девочка ничего плохого о своем обидчике не сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже нежным. Похоже, встреча с «диким татарином» стала главным событием в ее маленькой, убогой жизни. Он добрый, сказала Дурка. «Беседничать» с ним хорошо. — Да как же вы могли беседы вести? — не выдержала Пелагия. — Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был? Про себя подумала: или прикидывался перед мужиками? — Беседничали, — упрямо повторила Дурка. — Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно. — Да что он тебе рассказывал-то? — Разно, — ответила девочка и посмотрела в небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. — Я ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: «Никуда не уходи, у нас с бабаней живи», а сама толь «ме» да «ме». — Когда же ты научилась говорить? — Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: «Ты, девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со мною затолокаешь». — И все это он тебе без слов выразил? — недоверчиво спросила Пелагия. Дурка задумалась. — Не помню. Повел меня на речку, велел разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила, сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору: «Не трожьте яво! Не трожьте!». Словами заорала, толь никто не сослыхал — тож орали все сильно. И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, — пала без памяти и лежала день и еще день. А проснулась, яво уж прогнали… Хотела за ним бежать, в Святу Землю. Амануил оттудова родом. — Из Святой Земли? С чего ты взяла?