Один мужик полагал, что Стешкой, другой — что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает. Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого». — Почему дикого? — спросила Пелагия. — Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают. — Урод? Он что, калека был? — встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич. — Нет, — ответила монахиня. — «Урод» — это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет? — Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан. — Какой-какой веревкой, сестрица? Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала: — «Бласная» — это синяя… Долинин присвистнул. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла… Quod erat demonstrandum.[2] — Погодите, погодите. — Пелагия снова повернулась к старосте. — А почему вы взяли, что он татарин? Дед покосился на черницу, напрямую не ответил — велел одному из мужиков: — Донька, ты ей кажи, мне невместно. — В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, — пояснил Донька. — Как у татарвы. — Что-что? — Это я как раз понял, — заметил Сергей Сергеевич. — У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост… Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности. Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи — и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай». — Не-е, не Шелухай. Шелуяк — во как татарин яво кликал, — поправил Донька. — Ино так, — подтвердил второй мужик. — Шелуяк. И Петька отзывался. Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина». Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали — не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом. В конце концов Долинин махнул на нее рукой. — Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? — повернулся он к старосте. — А на какой, собственно, почве? Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык — иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь — на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно! — Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) — прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен. — Чем же татарин Петьке поблазнил? — спросила Пелагия. — Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить. — Почему «хлопал»? — Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил? — То есть совсем говорить не умел? — Ага. Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал: — Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка — Дурень да Дурка». И погладил бороду рукой, что, должно быть, означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернул весельчака: — Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво после было? — А что после было? — тут же поинтересовался Долинин. Строгановцы переглянулись. — Да прогнали мы татарина, — сказал староста. — Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами за околицу. — Что они сделали? — беспомощно оглянулся на монашку Сергей Сергеевич. — Избили до полусмерти, окунули в выгребную яму и выгнали из деревни кнутами, — объяснила она. — За что? — покривился на местные нравы Долинин. — Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, — сурово произнес староста. — Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сироту убогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земля иродов. Дурка после два дни беспамятно лежала. Сергей Сергеевич нахмурился. — Ну а Шелухин что? — За татарином своим в лес побег. Как мы зачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово «старшого» поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина в лес, Петька котомку завязал и за ним. «Пропадет он в лесу! — орал. — Он человек божий!» И боле мы Петьку не видали, до сего дня. — А скажи-ка, дед, ино в какую сторону ушел от вас татарин? На закат, на восход, к северу ли, или, так-оно, к полуночи? — спросил Долинин. Пелагия тихонько встала и направилась к двери. Причин тому было две. Первая — что Сергей Сергеевич, кажется, понемногу осваивался с местной идиоматикой. А вторая заключалась в самой двери, которая вела себя загадочным образом — то приоткроется, то снова затворится, хотя сквозняка не было. Выскользнув в темные сени, монахиня повертела головой и заметила в углу, за сундуком, некую тень. Подошла, присела на корточки. — Не бойся, вылезай. Из-за сундука высунулась растрепанная голова. В темноте светились два широко раскрытых глаза. — Ну, что спряталась? — ласково сказала Пелагия дурочке. — Ты зачем подслушивала? Девчонка выпрямилась во весь свой невеликий рост, посмотрела на сидящую монахиню сверху вниз. Да полно, дурочка ли она? — усомнилась Пелагия, глядя маленькой дикарке в глаза. — Ты хочешь о чем-то спросить? Или попросить? Ты объясни — хоть знаками, хоть как. Я пойму. И никому не скажу. Дурка ткнула пальцем сестре в грудь, где висел медный валаамский крестик. — Хочешь, чтоб я побожилась? — догадалась Пелагия. — Христом-Богом тебе клянусь, что никому ничего не расскажу. И приготовилась к нелегкому делу — расшифровывать мычание и жестикуляцию убогой. Из горницы донесся звук шагов — кто-то направлялся к двери. — К мельне приходи, — шепнула вдруг немая. И юркнула мышонком из сеней на крыльцо. В ту же самую секунду — ну может, в следующую — дверь распахнулась, и показался Сергей Сергеевич. Пелагия не успела стереть с лица ошеломление, но следователь истолковал ее вскинутые кверху брови по-своему. — Каков мерзавец, а? — зло сказал он. — Вот вам весь секрет его бессмертия. Бережется, добрый пастырь, других вместо себя подставляет. Понятно, почему пароходные «найденыши» не поехали тело пророка сопровождать? Знали, мерзавцы, что никакой это не пророк, а подмена. — И кричали-то они, когда убийство обнаружилось, все больше про казну, — припомнила Пелагия. — Надо было мне еще тогда внимание обратить. — Подведем итоги? — предложил Долинин, когда они вышли на крыльцо. — Картина получается следующая. Мануйла доверил везти «казну» своему «меньшому брату» Петру Шелухину. Очевидно, предполагал, что за деньгами может быть охота. Не захотел своей драгоценной персоной рисковать. — А я думаю, что охота была не за казной, а за самим Мануйлой.