Но вечером, когда разбивали лагерь для ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха. Пока мужчины строили шалаши и собирали хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься. Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны. Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек. Может быть, гнилушки? Когда до огонька было совсем близко, вдруг раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и монахиня замерла. За елью что-то шевельнулось. Не что-то — кто-то! Окоченевшая от страха инокиня заметила некое ритмичное помахивание. Пригляделась — хвост, волчий! И что самое невероятное, хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке! Пелагия сотворила крестное знамение, попятилась, бормоча: «Бог нам прибежище и сила…» Из сумерек донеслось негромкое рычание с каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько — померещилось бедной монашке — насмешливое. Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась назад. Бежала так, что споткнулась о пень, упала, подрясник разодрала, а сама и не заметила: тут же вскочила да припустила еще быстрей. Вылетела на поляну вся белая, с закушенной от ужаса губой. — Что такое? Медведь? — кинулся ей навстречу Долинин, выхватывая револьвер. Полицейские потянулись к винтовкам. — Нет… нет, — пролепетала Пелагия, ловя губами воздух. — Ничего. При виде костра и мирно куривших спутников ей стало стыдно. Волк на ветке, да еще причмокивающий? Чего только в лесу не привидится. — Ну-ка, ну-ка, — тихо сказал Сергей Сергеевич, отводя ее в сторону. — Вы особа не из пугливых, а сейчас на вас лица нет. Что стряслось? — Там волк… Странный… Вроде как на дереве сидит. И огонек светится… Я про Струка вспомнила. Знаете, такое лесное чудище, — призналась Пелагия, кое-как выдавив улыбку. Но Долинин даже не улыбнулся. Посмотрел через ее плечо в синюю вечернюю чащу. — Что ж, сходим посмотрим, что за Струк такой. Покажете? Пошел вперед, светя фонариком. Шагал уверенно, не таясь, под ногами громко хрустели сучья, и страх съежился, отступил. — Вон там, — показала монашка, выведя следователя к страшному месту. — Вон она, ель. Сергей Сергеевич бестрепетно раздвинул колючие зеленые лапы, наклонился. — Сучок, сломанный, — сказал он. — Наступил кто-то, и совсем недавно. Жалко, мох, а то бы следы остались. — Он… Оно рычало, — пожаловалась Пелагия. — И как-то глумливо, не по-звериному. А главное, хвост вот на такой высоте был. — Привстала на цыпочки, чтобы показать. — Ей-богу! А огонек исчез. И дымом больше не пахнет… Самой сделалось совестно — экую чушь несет. Но Долинин и тут не стал насмешничать. Потянул носом: — Отчего же, немного есть… Знаете, мадемуазель, я человек рационалистического склада, придерживаюсь научного мировоззрения. Однако же далек от мысли, что науке известны все земные тайны, не говоря уж о небесных. Наивно было бы полагать, что природа явлений исчерпывается законами физики и химии. Лишь очень ограниченные люди могут быть материалистами. Вы же не материалистка? — Нет. — Что ж вы тогда так удивились? Ну, испугались — это понятно, но удивляться-то зачем? Места здесь сами видите какие. — Он обвел рукой мрак, которым к ночи укутался Лес. — Где же обитать нечисти, если не в глубинах вод да лесных чащах? — Вы шутите? — тихо спросила Пелагия. Сергей Сергеевич вздохнул. — Скажите, монахиня, Бог и ангелы существуют? — Да. — Значит, есть и Дьявол, и его присные. Это единственно возможный логический вывод. Существование белого невозможно без существования черного, — отрезал удивительный следователь. — Ладно, идемте чай пить. IV. ПРИСНИЛОСЬ? Дикой татарин До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня. Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена. Лет двести-триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых — тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен — следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории. Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу — и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы — первые отроги Уральских гор. Объяснялся с Долининым староста — угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей. Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло. Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу. Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали. — При каких обстоятельствах он покинул место жительства? — спросил Долинин. — Че-ко-ся? — вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. — Че талакаити? — Ну, почему он ушел? — То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, — обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную — с низким потолком, в углах серым от паутины. — «Лонись» — это «в прошлом году», — перевела Пелагия. — Они устроили в доме Шелухина общинную избу. — Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел? — … человечишко, — отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. — Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили. — А? — спросил Долинин Пелагию. Та пояснила: — Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался. — Похоже, что наш, — заметил Сергей Сергеевич. — Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем. Пелагия спросила. Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином». — С кем? — переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка. — Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель. — Что такое «ино»? — нервно взглянул на помощницу Долинин. — И еще это — «сысторонь»? — Да подождите вы, — невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. — Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел? — Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела. Тут уж и черница растерялась. — Что? В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу. По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.