– Лепесток правильно про меня говорил, – сказала она. Махит убрала выбившуюся прядь за ее ухо и не перебивала. – Я люблю пришельцев. Варваров. Что-то новое, что-то другое. Но еще я… если бы я встретила тебя при дворе, Махит, если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела. Ее слова были прекрасны, грели сердце и утешали, но ведь и ужасали: «Если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела», – и Махит жаждала снова впиться в ее губы и в то же время оттолкнуть с коленей. Она не тейкскалаанка, она… она уже и сама не знала, кто она, – знала только, что она не тейкскалаанка и никогда ею не станет, сколько бы очаровательных и заплаканных асекрет не бросалось к ней в объятия. Бросалось, пожертвовав почти всем, что имели, ради Махит. – Я рада, – выдавила она, потому что это правда, потому что это ласково. – Иди сюда, дай я… дай я. Ее руки – в волосах Три Саргасс, на узком канале позвоночника. Прижимали к себе. Больше они не целовались, просто вместе дышали, пока голопроекция не звякнула – пятнадцать минут – и не сменилась теперь на снимки Города с воздуха: то, что видно с вершины храма солнца во Дворце-Север. Глаза императора открывались. Глава 21 Город встает на марш силой в тысячу звезд на свободе я буду говорить видениями без затмения Я копье в руках солнца Протестная песнь Города, анонимная (приписывается патрицианке первого класса Три Саргасс) Власть императора на пике, даже подкошенная, даже под угрозой со всех сторон, была сокрушительным натиском символизма. Махит ощущала ее втройне: во-первых, свой собственный давний восторг, рожденный в детстве, наполовину проведенном в любви к Тейкскалаану-истории, Тейкскалаану – империи поэтов, всепокоряющему, всепожирающему, всевоспевающему зверю в саду ее воображения; во-вторых, эхо удвоенного Искандра – двух версий, приезжавших, чтобы здесь жить, чтобы переделать себя в тех, кто здесь может жить, может ориентироваться в речи, говорить и не видеть ничего, кроме Тейкскалаана, и все еще помнить Лсел далекой и любимой родиной; и последнее – быстрый вдох и дрожь всем телом тейкскалаанки, которую Махит держала в руках, пока обе наблюдали за спектаклем, задуманным обезвредить восстание. Все началось со взгляда на Город с высоты императора: зыбкая панорама медленно преобразилась под наложением из цветов, копий и золотым сиянием императорской печати, словно от солнечного лепестка, имперских флагов – не военного флага, а мирного, того, что висел за солнечным троном. Звучала музыка. Не марш – старая народная песня, струнные инструменты и низкая флейта, словно женский голос. – Что это? – спросила Махит асекрету, и та слегка привстала. Ее рука не сходила с талии Махит. – Это… это аранжировка песни из эпохи императора Девять Потоп, сразу перед тем, как мы вышли из солнечной системы, – она старая. Ее знают все. Она… твою мать, а они хороши в искусстве пропаганды, я сразу чувствую ностальгию, страх и отвагу, и уже точно знаю, что они задумали. На голопроекции картинки превратились в интерьер храма солнца – куда больше и богаче, чем Махит видела на голограммах или иллюстрациях с инфокарт: огромный центральный зал в виде воронкообразной колбы, открытый сверху и увенчанный линзой, рассыпающей яркие лучи света по центральной платформе и бронзовой чаше алтаря. Весь зал был ясным, многогранным, поблескивающим, как самоцвет: прозрачно-золотой, гранатово-красный. Музыка затихла, и вот перед алтарем стоял Шесть Путь. Гримеры поработали на славу: он выглядел почти здоровым. Почти, не считая шокирующе выступающих скул. Восемь Виток видно не было, но слева стояла Девятнадцать Тесло, великолепная в белоснежном платье – но в том же самом, в котором уходила, считая пятно крови Пять Агат на рукаве. Эзуазуакат, пролившая кровь на службе. Одесную стоял девяностопроцентный клон Восемь Антидот. Плечики прямые; на лице – те же скулы, что и у императора, но под здоровыми подушечками детского жирка. Император, наследник и советник: вместе в сердце власти. Сама по себе картинка вселяла уверенность. Как начало обращения ко всему Тейкскалаану – устрашала: то, что они вот так собрались, означало серьезность, необходимость донести это конкретное сообщение. Ведь сам храм солнца находился на вершине Дворца-Север. <Прямо сейчас на орбите корабли флота>, – пробормотал ей Искандр. То есть если бы Один Молния захотел, мог бы всего одним приказом разбомбить и храм, и императора в пыль. Это поймут и все тейкскалаанцы. Шесть Путь сложил пальцы и поклонился – приветствуя каждого зрителя. Он не улыбался; дело слишком серьезное для улыбок. Камера вперилась в его уста, словно ласкала, ожидая слов. Когда он заговорил, это показалось облегчением – выплеском напряжения, пока слова не обрели смысл: – Великим трудом и бережным пестованием цивилизаций, укрощая рост, где это необходимо, поощряя расцвет общества, где он красивее всего, мы хранили эту империю, и мои руки направляли все ваши, но теперь, в это хрупкое мгновение, когда новые цветы дрожат на грани того, чтобы распуститься на свете звезд, мы оказались в беде. Одни из вас ощутили эту беду в своем сердце; другие же – на своем теле, в печатных шагах солдат, в ущербе, причиненном нашему Городу, сердцу цивилизации, нашими собственными руками… Махит чувствовала ком так высоко в горле, что он чуть ли не уселся на языке; вся стала пульсом. Не этой речи она ожидала. Она ожидала, что их обнадежат, а затем быстро переключатся к ее съемкам, чтобы доказать, что опасность есть и исходит извне, что на краю тейкскалаанского космоса собираются силы пришельцев, – а не этой аккуратной риторической конструкции, взявшей своим мотивом «обновление» – опасный мотив для императора, которому угрожают как его армия, так и чиновничий аппарат. – Что он делает? – выдохнула она. – Смотри дальше, – сказала Три Саргасс. – Смотри дальше и подожди. Кажется, я знаю, но не хочу, чтобы я была права. – Не хочешь… – Тихо, Махит. Она притихла. Император продолжал говорить – просил о спокойствии и раздумьях. «Перед рассветом настает мгновение тишины, когда мы видим приближение и далекой угрозы, и обещание тепла», – сказал он. Выражение лица Девятнадцать Тесло рядом с ним сменилось с нейтрального на то, в котором Махит узнала назревающий ужас – смирение, – а затем эзуазуакат снова принудила себя к неподвижности. Что-то неладно, и она это заметила. Что-то происходило, а Махит ничего не понимала. Теперь Шесть Путь говорил о Лселе – вкратце, едва коснувшись «горнодобывающей станции на краю тейкскалаанского космоса, далекого ока, несущего нам весть о замеченной опасности». Вот ее собственное изображение, наложенное на кадр с Девятнадцать Тесло, Шесть Путем и Восемь Антидотом: Махит Дзмаре – с очень варварским видом, высокая, высоколобая, узколицая, с длинным орлиным носом – рассказывала из императорского зала о грядущем вторжении. Она казалась изможденной. Она казалась честной. <Ты очень хорошо постаралась, – прошептал Искандр. – Тебя в суде общего права никто не назовет виновной, с любой стороны. Ты прошла по грани>. Позади нее был лик императора; пока на голограмме двигались ее губы, губы императора оставались постоянным напоминанием, словно он управлял ее выступлением силой мысли. Картинка – с ними и храмом солнца – сменилась знакомым изображением: тейкскалаанский космос, грандиозная карта. В последний раз Махит видела на ней векторы завоевательной войны, которая покорила бы Лсел и все его окрестности. Теперь же эти векторы угасли, и на ее глазах загорелись координаты, присланные Дарцем Тарацем: места, где угроза выше всего, где замечены корабли инопланетян, увешанные оружием. Негативные звезды на карте: сперва яркие, а затем расползающиеся глубоким, темным, угрожающим красным цветом, словно лужа крови. Махит вспомнила Двенадцать Азалию, и он по-прежнему оставался в мыслях, когда карта пропала. Еще долгие секунды, потерявшись в памяти и коннотациях, она осмысляла, что видит в храме теперь. Император держал обнаженный нож – кинжал из какого-то темного светящегося материала, прозрачно-серый по острым краям. Он скинул балахон; тот лежал у его ног. Все кости на виду, даже сквозь легкие штаны и рубаху: все истощение от недуга разоблачено для камер. Восемь Антидот прижал руку к губам – детский жест испуга; Девятнадцать Тесло что-то говорила – Махит уловила только окончание, обрывок «милорд, я… не надо…» Шесть Путь говорил: – Тейкскалаану требуется верная, твердая рука – рука, удостоенная звездами, подготовленный язык, кулак, что хватает солнечный свет. Пред лицом того, что мы вскоре потерпим, я – служивший вам с тех пор, как познал, что значит служба, – я освящаю сей храм и грядущую войну. – Он правда это сделает, – сказала Три Саргасс, голос слишком реальный, слишком громкий и слишком непосредственный, рядом с Махит на диване. – Ни один император… уже многие века… – Я нарекаю своим наследником и полководцем на сохранительной войне эзуазуаката Девятнадцать Тесло, – сказал Шесть Путь, – действующую от имени ребенка с моими генами, Восемь Антидота, до его совершеннолетия. Махит только успела подумать: «Что я привела в действие», – и почувствовать нахлынувшую судорогу скорби: своей, Три Саргасс, Искандра… Император сделал два шага назад, в центр приподнятого алтаря. – Я приношу свою кровь в жертву за нас, – сказал он в неудержимой трансляции каждому тейкскалаанцу в каждой провинции, на каждой планете в тейкскалаанском космосе. – На свободе я копье в руках солнца. Ее слова. Слова Махит и Три Саргасс, стихи, которыми они призвали себе помощь, – стихи, которые пели на улицах… Шесть Путь поднял кинжал, сквозь него блеснуло солнце – и вновь опустил. Два быстрых пореза, высоко на внутренней стороне бедер: бедренные артерии забили красными фонтанами. Столько крови. И все же посреди потока – еще два пореза: от запястья до локтя и второй раз – с другой стороны. Нож зазвенел по металлическому полу храма солнца. Умер он быстро. В опустившейся тишине Махит осознала: она так сжимает руку Три Саргасс, что ногти впились в ее ладонь. Единственный звук во всей вселенной, казалось, исходил от них двоих – дыхание. Искандр в разуме стал огромной и пустой бездной триумфа и траура. Она отвернулась от него. Она смотрела в никуда. На экране: Девятнадцать Тесло, вся в красном, в залитом до неузнаваемости костюме, подняла нож. – Император Тейкскалаана приветствует вас, – сказала она. Ее лицо было мокрым. Кровь. Слезы. Мокрым, угрюмым и совершенно твердым. – Будьте покойны. Порядок – это цветок, распускающийся на заре, а заря брезжит уже сейчас. * * * Какое-то время было тихо, а потом наступил вполне ожидаемый хаос; императорская гвардия в серой форме пыталась разобраться, что делать. Куда податься. Как добраться до своего нового императора, а потом переправить в какую-то безопасность, учитывая, что с низкой орбиты еще никуда не делся флагман легиона со всем вооружением, нацеленным на Город. Посреди всего этого сидели Махит и Три Саргасс – они, казалось, никого не заботили. Они ничего не делали. Не представляли ни для кого непосредственную угрозу. – Он застал ее врасплох, – с удивлением говорила Три Саргасс. – Она не знала, пока не увидела. Ее сиятельство. Блеск Ножа. Пожалуй, все сошлось. И все же. Они каким-то образом обменялись эмоциональным состоянием. Махит уже давно не могла перестать плакать; и хоть эндокринная реакция была не совсем ее, тело все же решило поддаться под весом скорби. Искандр не пропал – она не верила, что еще когда-либо ощутит ту выхолощенную, немую неправильность внутри, – но обе его версии поблекли – обледеневшие пейзажи, комнаты без воздуха, – и Махит все продолжала рыдать, даже когда хотелось заговорить. Она вытерла нос тыльной стороной ладони. – Конечно, сошлось, – выдавила она. – Двор подстроится под нее, а она подстроится под него, и все это станет… историей. Ее сиятельство Блеск Ножа. Будто иначе и быть не могло. Кажется, это утешило Три Саргасс. Сама же Махит была безутешной, разъяренной, растерзанной и опустошенной: все вспоминала, сколько пролилось крови, как Шесть Путь сказал: «На свободе я копье в руках солнца», – словно она писала для него. Для него, а не для себя или для Лсела. «Ничто, чего касается империя, не остается чистым», – подумала она и попыталась представить, как это говорит Искандр, хотя это был вовсе не он. * * * С бунтом покончили в тридцать шесть часов. Большую часть событий Махит видела по новостной трансляции министерства информации, лежа на бывшей кровати Искандра в своих посольских апартаментах, с привязкой Три Саргасс на глазу, словно с дарованной на время короной. Подниматься казалось и трудным, и необязательным делом.