Но он был императором – и в речи, и по сути – и во всех четырнадцати поколениях лселских имаго-линий видел только то, что можно поставить на службу Тейкскалаана. Империя, мир. Одно слово; выигрывает одно – выигрывает и другое. Она слишком долго отмалчивается. Голову забивали траектории военных транспортников – стучались о ее ярость, о внезапные уныние и загнанность. О тошнотворный пульс боли в раненой руке, вторящий ритму сердца. – Чтобы прийти к этому решению, Искандру потребовались годы, ваше сиятельство, – выдавила она. – Подарите мне честь еще одного вечера в вашем обществе, прежде чем я приду к своему. – Значит, ты бы еще хотела сюда вернуться. Еще бы. Она на личной аудиенции с императором всего Тейкскалаана, и он бросал ей вызов, и принимал ее всерьез, и принимал всерьез ее предшественника, да и как ей могло это не нравиться? Это нравилось, даже несмотря на всеуныние. Сказала же она только: – Если вы согласны меня принять, ваше сиятельство. Мой предшественник явно… вас заинтересовал. Возможно, так случится и со мной. И вы делаете мне большое одолжение – тем, что говорите без экивоков. – Ясность, – сказал Шесть Путь, все еще улыбаясь той очень лселской улыбкой, из-за которой хотелось улыбнуться ему в ответ во весь рот, заговорщицки, – не есть добродетель риторики. Но все же имеет свои применения, верно? – Да. – В этом смысле их разговор был самым ясным с самого прибытия Махит в Город. Чтобы успокоиться, она сделала вдох, – расправила плечи, стараясь не подражать языку тела Искандра и не отражать императора, – и клюнула на предложенную разговорную наживку: – С вашего любезного позволения я продолжу проигрывать в риторике, ваше сиятельство: зачем вам понадобились наши имаго-аппараты? Большинству людей вне станций имаго-линии кажутся весьма… необъяснимыми. В лучшем случае. Шесть Путь закрыл и снова открыл глаза: долгое, затянутое моргание. – Сколько тебе лет, Махит? – Двадцать шесть по тейкскалаанскому летоисчислению. – Тейкскалаан пережил восемьдесят лет мира. Три твоих жизни вместе взятых с тех пор, как одна часть мира пыталась уничтожить все остальное. Каждую неделю приходили сообщения о пограничных стычках. Всего несколько дней назад в системе Одилии подавили откровенный бунт. Тейкскалаан не жил в мире. Но Махит показалось, она поняла, на какой разнице акцентировал внимание Шесть Путь: эти стычки несли войну вовне вселенной, в нецивилизованные края. Его слово «мир» означало и «город». То же самое слово, что происходило от глагола, означающего «правильное действие». – Это долго, – признала она. – И так должно продолжаться, – сказал император Шесть Путь. – Я не могу позволить, чтобы сейчас мы сбились с шага. Восемьдесят лет мира должны быть началом, а не утраченной эпохой, когда мы были гуманнее, заботливее, справедливее. Ты понимаешь? Махит понимала. Все очень просто, неправильно и ужасно: это страх оставить мир без истинного и мудрого руководства. – Ты видела моих наследников, – продолжал Шесть Путь. – Так представь же вместе со мной, посол Дзмаре, какая поистине выдающаяся гражданская война развернется в их срок. * * * Во внешних чертогах Дворца-Земля не было никого, кроме Три Саргасс, которая с трудом поднялась на ноги, когда раздвигающаяся диафрагма дверей сплюнула обратно Махит. – Ты что, уснула? – спросила Махит, жалея, что сама не может прилечь на диване хотя бы на десять минуток. Три Саргасс пожала плечами. Под тускло-золотым освещением зала ее смуглая кожа казалась серой. – Получила, что хотела? Махит не представляла, что на это отвечать. Ее переполняло, колотило, распирало от чувств, ядовитых секретов. Что продал Искандр. Почему Шесть Путь пойдет на что угодно, лишь бы остаться собой – и императором. Так просто это не объяснить. – Идем, – сказала она. – Пока никто не заметил, что мы потерялись. Три Саргасс задумчиво промычала меж зубов. Махит прошла прямо мимо нее, из дверей. Последнее, что ей сейчас было нужно, – это объясняться. Не сейчас. Вот бы перестать думать. Она только и делает, что думает. Три Саргасс последовала за ней, за левым плечом – идеальная тень, прямо как на поэтическом конкурсе. – Девятнадцать Тесло оставила сообщение, – сказала она перед тем, как они покинули императорские покои. – Просила передать, что не собирается мешать тебе делать что-нибудь неразумное. Что вообще не собирается тебе мешать. Махит передернулась, зная, что ее предоставили самой себе, и все равно почувствовала жалкую благодарность как к Девятнадцати Тесло, так и к Три Саргасс. Интерлюдия Имаго-аппарат невелик: самое большое – длиной с короткую фалангу человеческого пальца. Даже на станции в тридцать тысяч душ и десять тысяч сохраняемых имаго-линий как вне, так и внутри жителей весь склад аппаратов представляет собой небольшую и стерильную сферическую комнату. Он угнездился поближе к бьющемуся энергетическому сердцу Лсела – насколько только возможно изолированный от невзгод в виде космического мусора, космических лучей или случайной декомпрессии: это, говорила Акнель Амнардбат, самое безопасное место на станции. Обитель всех станционников: сюда приходят на покой все мертвецы, до поры, а потом возвращаются, переиначенные. Амнардбат находится ровно в ее центре. Каждую поверхность, кроме небольшого пятачка, где стоят ее ноги, и дорожки к двери, покрывают закрытые и размеченные отсеки: числа. Иногда имена – на самых старых или важных контейнерах имаго-линий. Если она оглянется через плечо, увидит отсек «Культурное наследие», откуда однажды вышел ее собственный имаго и куда отправится имаго, которым станет она. Ранее эта комната приносила ей утешение: здесь в высшей степени мирно – идеальное напоминание, что под ее опекой находится весь Лсел, его прошлое и будущее. Акнель Амнардбат считает себя архивисткой; живи она на зеленой планете, звала бы себя садовницей. Ее задача – прививать растение к растению, разум – к разуму, сохранять, создавать и не позволять затеряться ни единой крохе Лсела. Ранее эта комната приносила ей утешение. Совсем недавно – шесть недель по тейкскалаанскому летоисчислению, которое переняла станция, переняла еще до рождения Амнардбат: вот так мало-помалу пожирают культуру, ей даже в голову не приходило замечать, что понятие «недели» не имеет никакого отношения к вращению Лсела, обороту к солнцу и обратно, – совсем недавно она стояла здесь и силой, вверенной ей как советнице по культурному наследию, велела одному из маленьких контейнеров изрыгнуть свое содержимое в ее поджидающие руки. Сразу перед этим она промыла ногти сольвентом. Протерла, заточила до непривычной остроты. Аппарат поступил в ее ладони из контейнера, отмеченного «П-Д» (Т. 2). В кодировке имаго-аппаратов это означало «Политика-Дипломатия» – определение специальности, типа, – а потом «Тейкскалаан», то есть имаго-линия политических дипломатов, отправлявшихся в империю, – и «2», второй в цепочке. Имаго-аппарат с записью Искандра Агавна, устаревшей на пятнадцать лет. Тогда Амнардбат бережно его подняла; повернула в мягком освещении, чтобы он бликовал – металл и керамиды, хрупкие точки контакта, чтобы встать в рамку на позвоночнике носителя. Подумала, яростно как никогда: «Ты хуже поджигателя, хуже имаго-линии, которая готова разорвать оболочку станции бомбой. Ты хуже их обоих, Искандр Агавн: ты хотел впустить к нам Тейкскалаан. Ты говоришь стихами и шлешь кипы литературы, и все больше наших детей с каждым годом учатся способностям для жизни в империи и оставляют нас. Лишают нас того, кем они могли бы стать. Ты – разъедающий яд, и человек праведный просто раздавил бы твой аппарат». Она не растоптала машинку вдребезги. Взамен поскребла по хрупким контактам заостренными ногтями, легонько, совсем-совсем легонько, не в силах поверить тому, что делает, что она сама совершает такую измену, измену против памяти, против самой сути Культурного наследия, против тошнотворного ужаса ее собственного имаго (шесть поколений советников по культурному наследию – и все перепуганы до одурения, охмеления). Она ослабила контакты. Чтобы те отошли при малейшем стрессе. А потом вернула аппарат на место и отправилась рекомендовать Махит Дзмаре на место следующего посла Лсела, и еще многие недели чувствовала себя… хорошо. Праведно. Но теперь она стоит в своем складе памяти, в своем успокаивающем, мирном хранилище, и сердце ее колотится, и чувствует она вкус адреналина и свинца, послевкусие недовольства собственного имаго, который никогда бы не нанес такой вред любой имаго-линии – если только официально, на обозрении всего Совета, с полного одобрения. «Что еще я могла бы затронуть», – думает Акнель Амнардбат. Что еще она могла бы изменить. И повлияло бы это хоть на что-то – раз все равно у врат их сектора стоят тейкскалаанские военные корабли? Даже эта защищенная комната расколется, расплывется мусором, если судно вроде «Кровавой Жатвы Возвышения» решит, что точке Лагранжа станции Лсел лучше быть незанятой. Все ее вмешательство в память, все ее очищение от яда: все впустую. Она опоздала. Глава 11 Сходство изводит меня: я не могу мчаться, как мчатся эбректы в своих быстринах, четвероногие и живые в охоте, но я понимаю саму натуру стаи: как она полагается на своего вожака, как в мгновение убийства становится единым организмом. Я понимаю сию натуру, поскольку это и моя натура – и тейкскалаанская; а впрочем, возможно, это универсально для всего человечества: находить обобщающую цель, подчинять свое «я» сплоченной дружине. Я уже не уверен в существовании универсальных истин. Слишком долго пробыл один; становлюсь варваром, варваром среди варваров, и вижу сны о Тейкскалаане в чужих когтях. Я не считаю свои сны сколько-нибудь неподобающими; это движитель желания, это проекция себя в будущее. Воображение возможностей. Из «Депеш с нуминозного фронтира», Одиннадцать Станок * * * ПРЕДМЕТЫ, ЗАПРЕЩЕННЫЕ К ВВОЗУ (СТАНЦИЯ ЛСЕЛ): фауна, не указанная в графе ЛИЧНОЕ ИМУЩЕСТВО (ПИТОМЦЫ И КОМПАНЬОНЫ), флора и грибы без сертификата нулевого уровня радиации после стерилизации электронным лучом, продукты питания без упаковки (продукты питания могут быть стерилизованы на таможне), все предметы, способные выпускать твердые снаряды в атмосфере; все предметы, способные выпускать пламя или горючие жидкости; все предметы, способные излучать летучие частицы (включая рекреационные вещества для назального употребления; «дым-машины» развлекательной индустрии; «коптильни» поваров)… Из ТАМОЖЕННОГО ИНФОРМАЦИОННОГО ПАКЕТА для кораблей, желающих пристыковаться к станции Лсел Во тьме Город выглядел чужим. Не столько притихшим, сколько заколдованным: без солнца бульвары и глубокие цветочные пруды Дворца-Земля казались шире, форма всех зданий – необыкновенно органической, словно они вот-вот выдохнут или расцветут. Немногие тейкскалаанцы, еще блуждающие по улицам, не смотрели в глаза – перемещались, словно тени, по какому-нибудь своему дворцовому делу, безмолвно. Махит следовала за Три Саргасс пригнувшись. Она чувствовала болезненную слабость, и ныло все: бедро, ладонь и голова – голова почти наверняка из-за напряжения, а не последствий неврологического припадка. Почти наверняка. Шаги гулко отдавались от мрамора. На Лселе никогда не было всепоглощающей темноты, не считая самого космоса: всегда кто-нибудь да не спал и стоял на вахте. Общественные пространства одинаковы в любой момент твоего личного цикла сна/бодрствования. Если хочется тьмы, отправляешься к себе в комнату и отключаешь освещение. Здесь же целая половина планеты осталась без солнца и пробудет такой еще четыре часа. Махит не имела ничего против суточного цикла, когда большую часть темного оборота находилась в четырех стенах. Но снаружи все оказалось иначе. Тяжелое непроглядное небо словно бы давило на затылок, усиливало головную боль. Темнота как будто дирижировала звуком, приглушала и искажала, хоть она и знала, что это невозможно.