И потому ее застало врасплох, когда кто-то очень, очень высокий, в длинном платье из палевого, серо-золотого шелка диагонального разреза, положил ладонь ей на руку и развернул к себе. Еще миг после остановки Махит зал продолжал крутиться, и ей, пожалуй, стоило бы этим озаботиться. Обратившаяся к ней женщина не была тейкскалаанкой – ни лицом, ни, очевидно, нарядом. Руки оголенные, не считая тяжелых серебряных манжет, по браслету на каждом запястье и один широкий браслет на левой руке, а еще незнакомый Махит макияж: она наложила на веки красный и бледно-золотой крем – словно с картины рассветных облаков на какой-то далекой планете. Махит поклонилась над своими сложенными руками, и женщина поступила так же – неуклюже. Безо всякой практики. – Вы лселский посол! – сказала она бодро. – Да? – Я Горлета, посол с Давы. Выпьем вместе! – Выпьем? – сказала Махит, отыгрывая время. Она не могла вспомнить, где находится Дава. Это одна из недавно захваченных планет в тейкскалаанском космосе, в этом-то она была уверена, но та, где экспортируют шелк, или та, где есть знаменитая математическая школа? Вот для чего нужен имаго. Помогать вспомнить то, что нужно знать, хоть ты и не знала, что это нужно знать. – Да, – сказала Горлета. – Вы же пьете? У вас на станции есть алкоголь? «Да твою ж мать», – подумала Махит. – Да, есть. Много разного. Что вы предпочитаете? – Я уже перепробовала весь бар. Местная культура, сама понимаешь. Да ты понимаешь! – Ладонь Горлеты вернулась на руку Махит, и та отдаленно почувствовала что-то вроде гадливой жалости: Горлету сюда прислало правительство, и правительство с недавних пор стало протекторатом Тейкскалаана, и она одна (как и Махит, но Махит не должна быть одна), а когда ты одна в Тейкскалаане – это как тонуть в свежем воздухе. Можно даже перепробовать весь бар и назвать это знакомством с местной культурой. – Сколько ты уже здесь? – спросила Махит. Примерно так же ее спросила Три Саргасс в наземной машине в первые минуты в Городе. «Вы много времени провели в мире?» Горлета пожала плечами. – Пару месяцев. Но я уже не новенькая – теперь это ты. Приходи к нам в салон – каждую неделю там собираются несколько послов из самых дальних систем… – И чем занимаются? – Политикой, – сказала Горлета. Улыбнувшись, она уже не выглядела дружелюбной и слегка потерянной. У нее было множество мелких зубов, и большинство – заостренные. Не станционная улыбка, но и не тейкскалаанская, и Махит на головокружительное мгновение ощутила ширь галактики – как далеко могут завести прыжковые врата. Как люди на другой стороне могут оказаться людьми, а могут оказаться и тем, что похоже на людей, но на самом деле… Так бы подумала тейкскалаанка. А ей это уже дается неплохо, правда же. – Пришли мне приглашение, – сказала Махит. – Уверена, политика Давы представляет интерес для политики Лсела. Выражение Горлеты не столько изменилось, сколько ожесточилось: острота зубов показалась острее. Махит спросила себя, это такая мода Давы – их подтачивать – или же пример эндемической черты в изолированной популяции, как у мутантов в невесомости. – Больше, чем вам кажется, госпожа посол, – сказала Горлета. – Наш тейкскалаанский губернатор почти не тревожит нас визитами, разве только чтобы пригласить на такие мероприятия. Вашей станции стоит взять на заметку. Махит не поняла, это угроза – «приходи к нам в салон, вступай в нашу компанию послов, и, когда Тейкскалаан сожрет и вас, не станет больно пережевывать», – или же искреннее сочувствие; так или иначе она оскорбилась. Она уроженка Давы – Махит до сих пор не могла вспомнить, чем славится планета, шелком или математикой – и при этом мнит, будто может давать Махит советы. Хватит с нее уже советов на сегодня. Когда улыбнулась она, то обнажила в гримасе все зубы. – Обязательно возьмем на заметку, – сказала она. – Надеюсь, вы откроете для себя новый напиток, посол Горлета. Спокойной ночи. Зал снова закружился, когда она развернулась на каблуке, но, кажется, пройти по прямой линии все же получилось. Нужно было убираться, пока она не столкнулась с тем, кто действительно может причинить ей или станции вред. Нужно было побыть одной. Из тронного зала Дворца-Земля вело множество дверей. Махит выбрала наудачу, выскользнула и растворилась в машинерии императорской цитадели. * * * В основном Дворец-Земля был из мрамора и золота, инкрустирован звездами и тусклыми огоньками в вечном предрассветном состоянии: словно вид со станции, когда та снова обращалась к ближайшей планете, солнечная вспышка и точки звезд вперемешку. В коридорах оказалось вполовину меньше людей, чем ожидала Махит, и почти ни одного охранника или полицейского. Она не видела ни одного Солнечного с их закрытыми лицевыми щитками, хоть они бы и подошли к декору; только нескольких мужчин и женщин без выражения, с бледно-серыми нарукавниками, поджарых и вооруженных электродубинками: они казались достаточно опасными – по крайней мере, если спровоцировать. В Тейкскалаане не было огнестрельного оружия, даже во дворце; часть культуры космических обитателей, в итоге распространившаяся по всем цивилизованным местам. Она избегала дверей под охраной людей с электродубинками и в остальном блуждала беспрепятственно: следовала только туда, куда можно. Когда она нашла сад, она уже успела протрезветь – не кружилась голова, не подташнивало, только все гудело, странно переливалось – и очень радовалась как отсутствию полного опьянения, так и отсутствию полной трезвости, когда осознала, что за сад она нашла – крошечное сердце, вырезанное посреди дворца. Скорее зал, чем сад: в форме бутылки с воронкой, раскрытой в ночное небо. Внутрь проскальзывал влажный ветер Города и здесь смягчался. Влажность затрудняла легкие Махит и питала растения, забиравшиеся на три четверти высоты стен. Темная зелень и бледно-идеальная новая зелень, и тысячи, тысячи красных цветов на лозах – а к этим цветам прикладывались длинными клювами крошечные птички, не длиннее большого пальца Махит, парившие и нырявшие, будто насекомые. Из-за биения их крыльев стоял гул. Весь сад пел. Она сделала два шага в сад – беззвучных на мху, покрывавшем пол, – и с изумлением подняла руку. На нее села одна птичка, задержалась на кончике пальца и взлетела опять. Вес даже не чувствовался. Как привидение. Будто вовсе не приземлялась. На станции не могло быть такого места. Не могло быть на большинстве планет. Углубляясь в странное темное святилище, она задрала голову, чтобы понять, почему птицы не улетают в воронку и не сбегают к тейкскалаанскому небосводу, – там явно так же тепло, хоть и не так благоуханно, не так много красных цветов. Возможно, одного корма достаточно, чтобы удержать всю популяцию в добровольном заточении. Корма – и тонкой сетки. Когда она склонила голову под правильным углом, смогла разглядеть ее, натянутую серебряной и почти невидимой у входа в воронку. – Что вы здесь делаете? – спросил кто-то – высокий голос, тонкий, от природы властный. Махит остановилась и оглянулась. Девяностопроцентный клон. Восемь Антидот, как две капли воды похожий на императора, если бы тому было десять лет. Длинные темные волосы ребенка расплелись и спускались ниже плеч, но в остальном он оставался столь же безупречен, как когда стоял рядом с оригиналом, а Махит в поклоне поднимала свои руки. Он был невысок. И не станет высоким – если только десять процентов генов, взятых не от императора, не полны генетических маркеров роста. Зато вел он себя как дома – в этом странном помещении с плененными красивыми птицами, – и смотрел на Махит так, словно она неудобный космический мусор, которого следует избегать на орбите. – Вы новый посол станции Лсел. Почему вы здесь, а не на приеме? Для ребенка десяти лет он говорил пугающе прямо. Махит вспомнила Два Картографа – маленькую Карту Пять Агат – с его орбитальной механикой в шесть лет. Дети учатся тому, что от них ожидают. Как и она. В десять лет на Лселе она умела залатать пробоину, подсчитать траекторию идущего на сближение корабля, знала, где находятся ближайшие спасательные капсулы и как пользоваться ими в чрезвычайной ситуации. Знала и как написать свое имя тейкскалаанскими глифами, прочесть пару стихов наизусть; как лежать без сна в безопасном закутке личной каюты и мечтать о том, чтобы стать поэтессой, как Девять Орхидея, о приключениях на далеких планетах. Интересно, о чем мечтал этот мальчик. – Милорд, – сказала она. – Я хотела осмотреть дворец. Простите меня, если я переступила границы. – Послы со Лсела интересные, – сказал Восемь Антидот так, словно это первая строчка эпиграммы. – Полагаю, да. Это… вы часто сюда приходите? Птички такие красивые. – Хуэцахуэтлы. – Так они называются? – Так они называются здесь. Там, откуда они родом, у них другое название. Но здесь это «дворцовые певчие». А на Лселе нет птиц. – Нет, – медленно сказала Махит. Этот ребенок знал Искандра. И Искандр передал ему некое впечатление о станции Лсел. – Нет. У нас вообще мало животных. – Хотелось бы увидеть такое место, – сказал Восемь Антидот. Ей не хватало какого-то важного фрагмента информации. (Она не сомневалась, что не должна была встретить этого мальчика – вот так наедине, без формальностей.) – И вы сможете, – сказала она. – Вы очень могущественный молодой человек, и, когда вырастете, если еще захотите, станция Лсел почтет за честь вас принять. Когда Восемь Антидот рассмеялся, его было трудно принять за десятилетнего. Он казался неземным, и разочарованным в жизни, и мудрым, и Махит хотелось… чего-то, она не могла определить свое чувство. Рудиментарный материнский инстинкт. Желание обнять этого мальчишку, который разбирался в птицах и которого бросили во дворце без друга или опекуна. (Где-то опекун наверняка есть. Возможно, за ними обоими сейчас присматривал сам Город – «идеальный алгоритм».) – Возможно, я об этом попрошу, – сказал он. – Я могу. – Можете, – повторила Махит. Восемь Антидот пожал плечами. – Вы знали, – сказал он, – что если окунуть пальцы в цветы, то хуэцахуэтлы будут пить нектар у вас с рук? У них длинные язычки. Им даже не придется вас касаться. – Не знала. – Лучше уходите, – сказал Восемь Антидот. – Вы совсем не там, где вам место. – Похоже на то, – кивнула она. – Спокойной ночи, милорд. Казалось, что к нему опасно поворачиваться спиной, хоть ему и десять лет. (Возможно, как раз потому, что ему десять лет и он настолько привык, что люди от него отворачиваются, что мог этим пользоваться.) Махит думала б этом всю дорогу в зал, удаляясь от сада и его обитателей. «Им даже не придется вас касаться». * * * Какой-то добрый человек позаботился о придворных и чиновниках, которые проводят в этом лабиринте целые часы на ногах, и поставил ряд скамей вдоль одного коридора у банкетного зала с солнечным троном. Большинство были заняты, но Махит нашла в углу совершенно пустую и опустилась на холодный мрамор. Бедро еще поднывало. Она уже совершенно протрезвела, а еще – вымоталась, и это чувствовалось сильнее всего, а каждый раз, как закрывались глаза, вспоминался Восемь Антидот в саду с птицами. «Не скучает ли он по тебе, Искандр?» – подумала она, и снова тишина в разуме показалась незаполняемым пробелом, ямой, куда можно провалиться. Она прислонилась к стене спиной и старалась дышать ровно. В десяти метрах из зала слышались голоса толпы – приглушенный смеющийся рев. «Что ты рассказал ему о нашей станции?» Она даже не заметила, как рядом сел мужчина, – не открывала глаз, пока он не похлопал тихонько по плечу и она не встрепенулась. Это был тейкскалаанец (естественно, кого здесь еще ожидать), непримечательный, без формы какого-либо министерства – просто человек средних лет в многослойном темно-зеленом костюме, расшитом множеством мелких темно-зеленых звездных вспышек, с таким лицом, которое она не могла и надеяться запомнить. – …что? – спросила она. – Вы, – сказал тот с величайшим удовлетворением, – не носите этот значок. Махит почувствовала, как хмурится лоб, и велела лицу принять обычную невыразительность, приличную в Тейкскалаане. – Со шпорником? – угадала она. – Нет. Не ношу. – Так бы и угостил вас сраной выпивкой, на хрен, – сказал он. Махит чувствовала, как от него разит перегаром. – Маловато здесь таких, как вы.