Ханна пошла в постель в половине десятого, когда собрались спать ее родители. Легла в своей детской спальне, где все еще стояла старая односпальная кровать. Со стены на нее смотрела фотография с отцом в день ее свадьбы. На ней Ханна красовалась в зеленом платье, эффектно смотревшемся в ярком полуденном солнце. Мама заглянула к ней по пути из ванной: – Тебе что-нибудь нужно? – Спасибо, мам. – Может, грелку с горячей водой? – Я в порядке. – Я поняла, но сегодня холодно. Я просто подумала, что для твоего животика после всего этого… – Я в порядке. Спасибо, мам. – Ладно, любовь моя. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, мама. Ханна проверила смартфон, но от Нэйтана ничего не было. Потом она долго смотрела в потолок. Ее уже не в первый раз поражало, что ее родители, раньше казавшиеся ей ограниченными, в такой мере овладели искусством сопереживать. Ей нравилась газета, которую они читали («Дейли Миррор»), нравились передачи, которые они смотрели (мыльные оперы и передачи о природе). Они принадлежали к англиканской церкви. Горизонты их мышления всегда граничили с наивностью. Во всем в них чувствовался какой-то английский стереотип. «И все же они так добры ко мне». Они любили своих детей и не менее сильно любили друг друга. Как же это у них получалось? Возможно, они научились этому не сразу, со временем. Этакое медленное врастание в привычки друг друга за много-много дней, построенных из одних и тех же маленьких, простых поступков. В воскресенье утром ее родители, как всегда, собирались в церковь. Ханна смотрела, как мать натягивает зимнее пальто, а затем суетится вокруг отца в тонкой куртке, заставляя его надеть дополнительный джемпер, а заодно и шарф. – А ты не хочешь пойти с нами? – Я пойду просто так, прогуляюсь. Зайду в магазин и, может быть, приготовлю обед. Улочка, по которой она шла, завела ее в тупик. Ханна с интересом рассматривала облицовку домов, крошечные окошки, в одном из них виднелся английский флаг. Ее всегда поражало, как сильно менялись дома по мере того, как переходишь на другую сторону Фог-Лейн-парка. Вот ты уже в Дидсбери, где на улицах растет много деревьев, а дома просто огромны… не эти виновато сбившиеся в кучу маленькие полупустынные переулки словно из тридцатых годов. Ханна нарезала пару кругов по местному парку, а затем зашла в магазин и купила курицу и немного овощей. Родители вернутся к полудню, и она явственно представила, как порозовеют их лица от аппетитного запаха жареного мяса. Так все и было. Когда обед закончился, и они с мамой мыли посуду, Ханна повернулась к ней и спросила: – Как ты молишься, мама? – Что ты имеешь в виду? – не поняла та. – Я имею в виду, что ты делаешь в церкви, когда молишься? А главное, как ты это делаешь? Мама сняла перчатки и положила их на край раковины. Ополоснула миску, поставила ее обратно в шкафчик под раковиной, а потом повернулась к Ханне. – Я не уверена, что смогу описать это, правда, – начала она. – Я закрываю глаза и слушаю. Вроде как… собираю себя. А потом, если молюсь за кого-то конкретно, я просто вспоминаю о них. Если молюсь за тебя, то и думаю о тебе. Иногда о такой, какая ты сейчас, иногда о такой, какой ты была в детстве. Мама взяла ее за руку. – А потом я прошу за тебя у Бога и молюсь, чтобы у тебя все получилось. – Ты молилась сегодня за моего ребенка? – Да, любовь моя. Я так и делала. – Ты и раньше это делала? – спросила Ханна. – Как в этот раз? Мама сделала шаг вперед и взяла лицо Ханны в ладони. – Я всегда молюсь о твоем счастье, дорогая моя. Чтобы ты была счастлива. Ханна не удержалась от слез. – Ох, Ханна, – сказала мама. – Моя милая девочка. Лондон 1997 год На дворе заканчивалось лето 1997 года. Это было время, когда три подруги оканчивали школу. Тони Блэр тогда уже три месяца как был премьер-министром. В течение шестнадцати лет жизни Ханны у руля находились тори. Подруги с интересом наблюдали за выборами. Ханна не забыла, как они с Лиссой прямо перед экзаменами напились «Черного бархата» в Ирландском клубе в Чорлтоне до головокружения. Популярность тори тогда была такая, что даже ее отец голосовал за Тони Блэра. Приглашение от Лиссы было написано немного небрежно, на открытке из Рима с изображением фонтана Треви. «Я чувствую себя здесь настоящей Анитой Экберг. Здесь все так красиво, что по возвращении мне, несомненно, будет скучно и одиноко. Прошу тебя, приезжай поскорее в Лондон». Ханна встретила приехавшую Лиссу на железнодорожной станции Юстон. На Лиссе были джинсы и потертая футболка, она загорела и ходила с распущенными волосами. Сама Ханна была готова провалиться под землю от досады. Она совсем недавно коротко подстриглась, и теперь ее рука в запоздалом сожалении гладила то место, где на шее отчетливо была видна линия роста волос. – Вау! – отреагировала Лисса на ее стрижку. Помесь танкистки с Луизой Брукс. Они дождались автобуса у вокзала Кингс-Кросс. Когда он неторопливо подъехал, Ханна поспешила вслед за Лиссой, влетевшей внутрь. Переднее сиденье оказалось свободно, и Лисса решила занять его, закинув ноги на перила. Автобус вез их через пустоши, начинавшиеся за вокзалом Кингс-Кросс. Лисса узнавала места и показывала Ханне на склады, куда она ходила на закрытые вечеринки. Там же находился и клуб, куда она некогда ходила почти каждые выходные. Тут же она рассказала Ханне о своем новом парне – Деклане, ирландце почти на десять лет старше ее. О том, как он свозил ее в Рим, пользуясь тем, что снимается там в очередном сериале. Они бродили среди декораций Чинечитты и жили в Трастевере. Она видела средневековые картины и религиозные святыни. Ханна не сводила глаз с подруги, пока та говорила, и размышляла о том, что Лисса стала красивее, чем раньше. Ханна думала о том, как легко ей живется. О том, что нет смысла завидовать ей, потому что это ничего не изменит. За окном автобуса промышленные районы уступили место муниципальным поместьям, а затем домам, когда автобус начал подниматься на высокий холм. Они сошли напротив станции метро, и Лисса повела ее по улицам, где в стороне от дороги стояли высокие дома. Ханна слышала музыку и понимала, что кто-то репетирует, не закрыв окна. Эти улицы были особенно тихими, вот и было все слышно. Они остановились у дома с мальвами в палисаднике и потрепанной зеленой входной дверью. – Твоя комната наверху. Если хочешь, закинь туда сумку, – сказала Лисса. На лестнице был старый марокканский ковер. Почти на каждой ступеньке лежало что-то из одежды и оставалось лишь гадать, раздевались здесь спускаясь или поднимаясь. На стене у лестницы беспорядочно висели рамки – картины маслом, журнальные плакаты, старые открытки. А на самом верху висела картина, на которой Ханна узнала Лиссу, она поняла, что это был один из портретов, написанных ее матерью. Один из низ когда-то висел у Лиссы в общежитии. Ханна оставила сумку в дальней комнате – очень узкой с односпальной кроватью и окнами, выходящими в длинный сад с оранжереей внизу. Откуда-то сверху доносились звуки радио. Она посидела на кровати, а потом зашла в ванную комнату, большую и грязную, выкрашенную в темный серо-зеленый цвет. На полу беспорядочно валялись журналы. Она раскрыла мятый «Нью-Йоркер». Ему было уже больше четырех лет. Внизу гостиная соединялась с холлом, а одна из стен оказалась целиком занята книжными полками. Окно, заросшее диким виноградом с улицы, пропускало тусклый зеленоватый свет, делавший комнату похожей на подводный мир. На столах стояли наполовину забитые пепельницы. В книгах на полках, кажется, не было никакого порядка: Этвуд, Бальзак, Толстой, Элиот. Ханна сняла с полки одну из них: «Четыре квартета», цикл из четырех поэм Томаса Элиота. Все поля были исписаны – петляющими, паучьими каракулями. Позади Ханны послышались шаги, и она подпрыгнула от неожиданности. У лестницы стояла женщина. Она была высокой, в длинном коричневом фартуке, испачканном краской, а ее длинные седеющие волосы были собраны на макушке двумя гребнями. Она показалась Ханне очень эффектной. – Извините, – вырвалось у Ханны. – За что извиняешься? – незнакомка смотрела на нее с каким-то хитрым любопытством. – Я Сара, – сказала она, протягивая руку. Они прошли на большую грязную кухню, где Сара заявила Лиссе, что Ханна голодна и съеденного бутерброда ей явно мало. Когда еда на всех была готова, Ханна села за стол, наблюдая за Лиссой и Сарой. Они ели с жадностью. Соль находилась в ступке с пестиком, куда они периодически опускали пальцы. Они обильно поливали салат маслом, а потом собирали остатки хлебом. Была в этой их диковатости странная элегантность. Ханна подумала о своих родителях, своей матери в кардигане из «Маркс и Спенсер», о майонезе, который мама выдавливала на бледные салатные листья. Она с ностальгией думала об обходительности своих родителей, о непременных салфетках на столе, об их требовательности к манерам. Когда с едой было покончено, они закурили. У Сары был такой же кожаный кисет, как и у Лиссы, и такая же темная табачная бумага. Сара и Лисса говорили о фильмах, которые они смотрели, и о спектаклях. Когда Лисса начала рассказывать об искусстве в Риме, Сара замолчала, склонив голову набок и внимательно ее слушала. От Ханны не укрылось соперничество между матерью и дочерью. Сара призналась Ханне, что до этой поездки Лисса искренне думала, что Беллини – это коктейль. – Да, – сказала Лисса, протягивая руку, чтобы затушить сигарету в остатках оливкового масла. – Искусство и жизнь не исключают друг друга. Ты сама об этом говорила. – Туши здесь, – сказала Сара, подавая ей пустой бокал. Ханна почувствовала себя плющом, чьи побеги тянулись, цеплялись за этот дом, за этих женщин, за эту жизнь. – Ты просто обязана остаться у нас еще на несколько дней, – решительно заявила Лисса, когда Ханна попыталась сказать, что ей пора. – Ты нравишься моей маме, и она считает, что ты положительно на меня влияешь. На следующей неделе у Сары открывается выставка. А скоро возвратится Деклан, познакомишься с ним тоже. Ханна позвонила маме, голос которой на другом конце провода звучал совсем тихо и неуверенно. – Ну, если ты думаешь, что тебе там понравится… А ты уверена, что они рады тебя видеть? Ты не будешь им мешать? – У них дом огромный, мама. Я никого не буду стеснять. – О, в таком случае, конечно. И поблагодари ее маму от меня, хорошо? В ночь открытия выставки было очень жарко. На Ханне были тонкий жилет и широкие брюки. Она периодически все еще трогала недавно стриженный затылок. Галерея оказалась крошечной и располагалась на небольшой мощенной улочке в восточной части Лондона. Полотна Сары выставлялись в совершенно белой комнате. Гостей ждали вино и целая бочка с пивом. Толпа посетителей стояла на улице, смешиваясь с толпой из других галерей. Ханна смотрела на людей и думала, что вот она, жизнь. Она чувствовала, как будто все это время упорно трудилась, выращивая себе в темноте и тишине новую кожу, и теперь она готова надеть ее, чтобы выйти на свет. На какое-то время она потеряла Лиссу из виду, а когда толпа рассеялась, снова увидела ее на улице, разговаривающую с высоким молодым человеком во фланелевой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Лисса что-то рассказывала, бурно жестикулируя, а мужчина смеялся, наклоняясь к ней, чтобы лучше слышать. Ханна видела, как они обменялись зажженными сигаретами. «Так это, наверное, Деклан, парень Лиссы». Ханна почувствовала укол в груди. Странное разочарование грозило лопнуть шарик вечерней магии и впустить вместо себя внутрь что-то темное. Тут Лисса тоже увидела ее и махнула рукой. Ханна направилась к ним. Высокий молодой человек повернулся к ней и протянул руку. «Странно, он совершенно не похож на актера». – Ханна, – представила ее Лисса. – Ханна, это Нэйт, то есть Нэйтан.