– Как хочешь. – Нэйтан что-то приготовил, – соврала Ханна. – Хорошо, передавай ему от нас привет. – Передам. Пока, мам. Люблю тебя. – Я тоже тебя люблю, Ханна. На следующий день рано утром ей позвонили из больницы: – Эмбриолог хотел бы сделать пересадку уже сегодня. Ханна поблагодарила и, закончив разговор, пошла в ванную, где Нэйтан чистил зубы. – Они хотят сделать это сегодня. Он прополоскал рот и взял очки, которые Ханна протянула ему. – Они сказали что-нибудь еще? – Это была всего лишь секретарь. Она и не должна знать об эмбрионах. – Я уверен, что все будет в порядке, Ханна. Это строгая наука. Она отвлеклась и завозилась с рулоном туалетной бумаги. – Эй, Ханна? – вернул ее к реальности Нэйтан, положив руку ей на плечо. * * * …Их проводили в крошечную тускло освещенную прихожую и сказали, чтобы она сняла одежду. Потом выдали специальный операционный халат. В комнате было темно, если не считать маленьких ламп, встроенных в стену. Медсестра и врач уже были на месте. Ее положили на каталку, закрепив ноги. Рядом с ними стоял монитор УЗИ-аппарата. Ее сердце бешено колотилось, и Нэйтан крепко сжал ее руку. Появился главный – эмбриолог. – Миссис Грей? Мистер?.. – то ли спросил, то ли поприветствовал он их. Ханна в ответ кивнула. – Мы внимательно следили за тринадцатью яйцеклетками, которые были взяты три дня назад. Прошлой ночью в живых осталось семь, и они все еще активно делятся. Ханна кивнула вновь. – Мы выбрали три, которые выглядят наиболее жизнеспособными. Один эмбрион превосходен. 3.5. Остальные – это 2.5 и 2. – А другие? – спросил Нэйтан. – Менее жизнеспособны. Наша рекомендация – перенести два лучших. – Да, – ответил Нэйтан. – Конечно. Ханна засмотрелась на точечные светильники, сияющие над ней, как звезды. – Ханна? Будем действовать? – спросил доктор. – Да. Ханна расслабилась и вздохнула, чувствуя внутри холод металла. Вставляли расширитель – гинекологическое зеркало. Нэйтан взял ее за руку. – А теперь просто смотри на экран, – сказал доктор. – Вот пошло, вот они. На темном фоне УЗИ-монитора появились две светлые точки. Ханна зачарованно смотрела на них. – Вот, – ласково сказал доктор, протягивая руку и отрывая распечатку. – Не хотите ли взять с собой на память? Ханна смотрела на фотографию, на эти две смазанные точки. Смотрела и смотрела. Сопротивление 1998 год Кейт решительно отложила свою дипломную работу, посвященную комедии нравов, и вышла из дома на мягкое майское солнце. Там ее забросали вопросами ждавшие друзья, с которыми она открыла бутылку шампанского тут же, на мощеной улице. Затем они пошли в паб и выпили несколько пинт пива. Кейт пила, пока по дороге в туалет не почувствовала, что горизонт опасно накренился. На следующее утро Кейт проснулась поздно и долго сидела на кровати, глядя на стену, усеянную почтовыми заметками, цитатами Спенсера, Рочестера, Конгрива и Донна [13]. Она принялась снимать их одну за другой и выбрасывать в мусорное ведро. Все кончено, она пришла к финишу. Она не питала иллюзий, что финиширует первой, знала, что будет не первой, не последней, а где-то посередине. К понедельнику она должна съехать. Из своего многостворчатого окна она видела похмельных студентов, бредущих в магазин за прохладительными напитками и сигаретами. Вдалеке виднелся Шелдонский театр, позади – Бодлианская библиотека. Кейт знала, что больше никогда там не позанимается. Ей нужно было собирать вещи. Она задавалась вопросом, для чего была вся эта учеба. Возвращаться было некуда. Ее мать умерла, а отец обосновался в Испании. Сестра жила в Канаде. Кейт решила, что пока останется с Ханной, которая обитала в маленькой квартирке на окраине Кентиш-тауна в нескольких минутах ходьбы от дома Лиссы с матерью. Кейт спала на диване в гостиной квартиры Ханны. У Ханны появился новый парень, высокий, красивый и нежный мужчина по имени Нэйтан. Ходил он слегка сутулясь, как бы извиняясь за свой рост. Однако во всех других отношениях производил впечатление победителя по жизни. Нэйтан порой проводил ночи в той маленькой квартире в Камдене, и, иногда просыпаясь в темноте, Кейт слышала их мышиную возню за стеной. Кейт не любила Лондон. От одной только наземной транспортной системы у нее начинала болеть голова. Ханна то и дело оставляла на кухонном столе экземпляры «Лут», намекая на существование людей, у которых может быть целая свободная комната, но Кейт заставляла себя не замечать эти намеки. Она чувствовала себя неловко в компании Ханны и Лиссы, дружба между которыми неожиданно набрала силу и затмила отношения с ней самой. Неловко было, когда они шли все вместе, с Нэйтаном и Декланом, парнем Лиссы, симпатичным ирландским актером, ужинать в один ресторан, который знала Лисса, – эфиопский, где еду подавали без столовых приборов на плоском ломте кислого хлеба, который они все ломали руками, макали в соусы и запивали кофе, который обжаривали прямо там же, в ресторане. За едой они много говорили, бурно жестикулировали и казались уверенными во всем, во всем значимом, вроде того, кто они и кем собираются стать. Сама Кейт ни в чем не была уверена. Жизнь казалась ей одновременно спокойной и полной опасностей, как будто из тихих вод может прийти огромная, возвышающаяся над гладью океана волна, и поглотить ее. Она получила свои итоговые результаты. Она была первой. Кейт рассказала Ханне, та выглядела изумленной. – Это какое-то недоразумение, – торопливо объяснила Кейт. Потом она ненавидела себя за эти слова. И все же в глубине души она считала это недоразумением, которого уж никак не ожидала. Кейт получила электронное письмо от Эстер, подруги из Оксфорда, которая жила в Брайтоне. Та пригласила ее в гости на день, сообщив, что в ее доме есть свободная комната. Сойдя с лондонского поезда, Кейт сразу почувствовала запах моря. Она пошла к берегу и остановилась на галечном пляже, всматриваясь в бледный морской горизонт. К дому Эстер ей пришлось идти через весь город. Брайтон показался ей приятно-ветхим городком человеческого размера. Комната была дешевой и маленькой, с окном, пропускавшим много света. Она решила остаться и купила кое-что из мебели в благотворительных магазинах на Льюис-роуд. Комнату по соседству занимала женщина по имени Люси. Она носила армейские штаны и берцы с крепкой подошвой, что делало ее похожей на пехотинца на безымянной войне. У нее были толстые дреды, свисавшие по спине, маленькое лицо с изящными чертами и пирсинг на верхней губе, напоминавший мушку. Училась она на магистра в области международного развития в Университете Сассекса. Люси была наполовину американкой: она выросла между Массачусетсом и Девоном, и ее приятный акцент сбивал с толку. Летом за два года до этого Люси жила на дереве, спала на деревянном настиле в сотне футов над землей, протестуя против разрушения древнего леса при строительстве объездной дороги. Люси научила Кейт пользоваться дрелью и вешать полки. Люси не брила подмышки и не пользовалась дезодорантом. Стоя вблизи, Кейт чувствовала ее мускусный запах. Прогулка по городу с Люси была образовательным курсом – ее наметанный глаз охотника видел дрова для дровяной горелки, винные ящики, из которых потом легко соорудить полку, еду из супермаркета, у которой только истек срок годности. Люси шла легко, как будто по лесу. Как будто в любой момент могла стать или охотником, или жертвой. Ритм жизни установился сам собой. Раз в две недели Кейт ходила на регистрацию в центр занятости, и раз в месяц на ее счет поступало пособие по безработице. Оно было совсем небольшим, но его хватало, чтобы покрыть расходы на съем небольшой спальни и покупку дешевой еды. Кейт была рада, что ее привычки были скромны, а потребности невелики. Эстер сказала ей, что в кафе на другом конце города, где она работает, открылась вакансия. Кейт устроилась и ездила на работу на велосипеде. В конце первой смены ей заплатили из кассы наличными. В первый раз было тяжело – она чувствовала себя обманщицей. Кейт рассказала об этом Эстер, но та ее не поняла. «Ты знаешь, сколько британское правительство тратит на вооружение? – спросила она. – К тому же, это временно, пока ты не встанешь на ноги». По выходным они спускались к набережной, пили сидр и любовались закатом, наблюдали, как стаи скворцов собирались около пирса, как пролетали огромными облаками на фоне вечернего неба. Люси и Эстер относились к той категории молодых людей, которые любили говорить о разном. Говорили о капитализме, социальной иерархии, вертикали власти и возможности перемен и даже планировали «мероприятия». Кейт не знала, что это в точности, пока однажды поздним летом на рассвете Люси не постучала в дверь ее спальни и не велела ей быстро собираться. Кейт натянула свитер и спортивные штаны, и они выехали на Хай-стрит. Там Люси остановила фургон и велела Кейт пересесть за руль. Она подчинилась и нервно следила за Люси, которая, закрыв лицо банданой, аккуратно выводила краской из баллончика на фасаде магазина спорттоваров слово SLAVERY [14], стилизуя V под логотип Nike. Наконец Люси запрыгнула в фургон и крикнула Кейт, чтобы та трогала. Что Кейт и сделала – резко ударила по газам. Она чувствовала себя то ли Бонни, то ли Клайдом. Кейт снова начала читать, самое разное – Хомского, Кляйна и Э. П. Томпсона. Стала присоединяться к обсуждениям. Поначалу ей было странно слышать собственный голос – слишком много времени прошло с того момента, когда она чувствовала, что ей есть что сказать. Кейт начала думать, что Оксфорд, это место силы – место, которое, она надеялась, наделит властью и ее, – лишило ее собственного голоса, точнее, она сама добровольно от него отказалась. Но может быть, думала она, ее голос просто затаился. Может быть, ей только нужно было пойти по следу хлебных крошек, чтобы обрести его вновь. Она, Люси и Эстер ездили в Лондон и митинговали на улицах. Они сами шили наряды. Надевали дутые костюмы в полоску, протестуя против показного шика толстосумов. Устанавливали на велосипеды стереосистемы на солнечных батарейках, которые пускали мыльные пузыри в толпу. Прохожие останавливались и качали бедрами в такт музыке. По понедельникам утром Кейт ходила на уроки танцев. Тренер включал громкую музыку, и люди всех возрастов начинали бешено двигаться, потеть и кричать. Иногда, когда музыка была особенно громкой, кричала и Кейт. Но никто не обращал внимания, потому что именно ради этого люди туда и приходили. Кейт осознала, что она была очень зла. По-настоящему в ярости. К гневу примешивалось что-то еще. Однажды утром в комнате Кейт Люси случайно нашла антидепрессанты. – Зачем тебе это нужно? Тебе не нужны антидепрессанты, – начала Люси. – Тебе просто нужны друзья получше. Тогда она выбросила таблетки и стала ждать срыва, который казался ей неминуемым, но почувствовала только облегчение – туман рассеивался. Где-то в глубине души Кейт знала, что сказала бы Ханна, если бы увидела ее, как высмеяла бы ее мошенничество с пособиями по безработице, распитие сидра, танцы и любование закатами. Но Кейт было уже все равно. Она отправила Ханне открытку – старую фотографию, на которой старуха, задрав юбки, заходит по колено в море. И подписала: «Заходи, вода чудесная». У Люси и Эстер были минивэны, и на небольшие сбережения Кейт тоже купила списанную, но еще на ходу, машину скорой помощи, которую она оставляла на цементном заводе за городом, а за зиму не без помощи Люси и небольшой дрели «Макита» привела ее в божеский вид. Появились внутренняя облицовка из шпунтованной доски, кровать из пиленой фанеры, полки сверху и ящики снизу. Машина была готова к весне, и, закончив, Кейт поняла, что ничем в своей жизни так не гордилась. Они слушали один и тот же альбом все осень, зиму и весну – «Clandestino», Manu Chao. Больше всего Кейт нравилась песня «Minha Galerha».