— Я подожду, товарищ генерал. Генерал юмор понимал, он улыбнулся и добавил: — Ждите! А пока на построения не приходите. Ваше место с группой иностранцев, проводите с ними политчас. Это ваше время и ваше дело. Жил я в казарме, мне дали комнату рядом с иностранцами, и я имел возможность часто с ними общаться. Глядя на них каждый день и беседуя с ними, я стал привыкать к их цвету кожи, и мне они уже не казались такими черными. А девушки были даже не прочь со мной пофлиртовать. Худенькие и без грудей, они казались мне подростками, и　я был удивлен, узнав, что одной уже двадцать пять, а другой двадцать шесть лет. Однажды я угостил их шабским вином, и они разоткровенничались. Оказалось, что они обе еще девушки, но не хотят ни с кем просто так переспать. Это не укладывается в их революционную мораль — пока идет борьба, они не будут заниматься сексом. — Если я и отступлю от революционной морали, — сказала одна с библейским именем Юдифь, — то хотела бы, чтобы первым мужчиной у меня был красивый белый. А с нашим я буду, когда выйду из борьбы. Это был явный намек на меня, поэтому я решил больше их вином не угощать и в роли соблазнителя Африки не выступать. Лекции по истории большевизма я им читал без учебника и без конспектов, по памяти, что поднимало мой авторитет в их глазах. Из отдельных высказываний, вопросов я сделал выводы, что они пользовались троцкистскими работами и были уверены, что Советский Союз мог бы за неделю свергнуть режим апартеида и установить социализм в Южной Африке. Мне пришлось потратить много часов, чтобы внушить им ленинские идеи об объективном характере свершения социалистической революции, что революцию в Африку нельзя принести на советских штыках. — Вы должны делать свою революцию сами, а мы вам поможем. Для этого вы приехали к нам, чтобы научиться, как делать революцию. Вот когда вы захватите власть, тогда по вашей просьбе мы перебросим в помощь вам наших бойцов-интернационалистов и вооружение. Самое главное они усвоили: они должны начать революцию, а Советский Союз им поможет. Мне не нравилось жить в казарме, я хотел иметь квартиру в городе, куда мог бы пригласить какую-нибудь привлекательную гостью. При очередной встрече с Евдокией я высказал ей эту мысль, и она сразу же на нее откликнулась. — Ты еще только подумал, а я уже твою проблему решила, — заявила она торжественно. — Моя приятельница, доктор биологических наук Нина Сергеевна Шульгина из института глазных болезней имени Филатова, имеет двухкомнатную квартиру. Ты можешь в ней поселиться, она будет только рада. Женщина она интересная, но ей уже за пятьдесят, так что тебя можно туда поселять. «Это верно, Евдоха! Хватит с меня старушек. Ты последняя». — Не вздумай туда молодых шлюшек приводить! — погрозила она мне пальцем, словно я достоин только спать со старушками. — Нина тебя быстро выставит. Да и я могу тебя застукать… И все же я поселился у Нины Сергеевны, которая оказалась маленькой, худенькой, симпатичной женщиной с возрастом, написанным на ее лице, изумительно доброй и приятной в общении. Она жила в квартире своего бывшего мужа, который ушел к другой женщине, и приходила иногда ко мне в гости, предварительно испросив разрешения по телефону. Дважды Нина Сергеевна выступала на международных конгрессах по теме лечения химических ожогов глаз, и я переводил ей доклады на английский язык. С ней было интересно разговаривать на профессиональные темы, но однажды, после шампанского, я поделился с ней мучившей меня мыслью об одесских чекистах. Это была извинительная неосторожность. — Если вы намерены взорвать эту установившуюся преступную практику, — сказала она довольно серьезно с какой-то тревогой в голосе, — то стали на опасную тропу. Вы думаете, вам простят, что вы замахнулись на сытую жизнь сотен людей? Как только вы начнете разоблачения, вас просто-напросто убьют. Чекисты это делать умеют, труп отвезут в море и с камнем на ногах скормят рыбам. Я вас не пугаю, я знаю такие истории, когда люди исчезали, и лишь слухи вились тонкой струйкой над тем местом, где они жили. Храни вас Бог! Подумайте, на кого вы замахиваетесь? Огромный аппарат, никакой власти не подчинен. В Одессе многие знают, чем и как промышляют сотрудники КГБ: что привозят, что увозят за рубеж. Ты еще многое узнаешь, — перешла она вдруг на «ты», — из того, что чекисты творят в Одессе, но ты и вида не подашь, что возмущен этим. Толя, я тебя умоляю! — вдруг воскликнула она испуганно. — Не влезай! Лучше не общайся с ними! Ты чистый, не замаранный. Как они допустили тебя к себе? А уж если допустили — молчи! Я тебе открою одну тайну, никто никогда от меня этого не слышал. Как-то ночью меня вызвали в клинику, привезли майора КГБ. Лицо его все в фиолетовых чернилах, глаза мертвые. Я в　это время еще только экспериментировала на кролике лечение химических ожогов глаз, в том числе и фиолетовыми чернилами. Это сильный химический препарат. У меня уже были результаты: восемьдесят из ста случаев вылечивала. И я решилась попробовать на нем — риска тут никакого, а шанс спасти хоть один глаз был. Мне нужен был человек, который уже перенес подобный ожог глаза, хотя бы частичный. Чекисты нашли такого человека, пять лет назад он умышленно погубил чернилами глаз, чтобы его освободили из тюрьмы. Я взяла у него кровь, приготовила сыворотку пострадавшему. Короче, я превратила этого майора в лабораторию по выработке антител. И что ты думаешь? Его организм переродился, началось выздоровление глаз. Один глаз удалось спасти полностью, а второй стал видеть лишь на двадцать процентов. Это прелюдия к тому, что ты сейчас узнаешь. Однажды вечером я долго задержалась в лаборатории, он пришел туда и спросил: «Вы хотите знать, что со мной произошло?» Я ответила ему, что предпочитаю чужих тайн не знать. Но он настоял: «Я обнаружил, что некоторые наши сотрудники вывозят за рубеж червонцы. Мой рапорт председателю Комитета стал достоянием одного из участников преступной группы. Через пять дней после моего рапорта (за это время не было даже назначено расследование) на лестничной площадке моего дома кто-то брызнул мне в лицо чернилами». Я подумала: «Дурачок, радуйся, что это были чернила, а не кислота». Но и радоваться было нечему. После выписки из клиники он вскоре исчез. Жена его рассказала, что труп выбросило на берег, рыбы объели лицо. Опознали, оказывается, несчастный случай, поплыл на рыбалку и утонул. Сделай правильные выводы! Я мысленно представил себе всю эту картину, всю разработку по уничтожению опасного свидетеля и понял, что со мной можно поступить и лучшим, и худшим образом, а результат будет один — смерть. И зачем мне это надо? Ведь ходить придется по лезвию бритвы. А разве я не ходил по этому лезвию там, в Каире, Луксоре, Бейруте? Не мне ли предназначались железные прутья, испанская наваха и пули? Да, но там был враг, я ждал нападения и в крайнем случае мог отсидеться, выйти с прикрытием. А тут? Ни прикрытия, ни отсидеться. Даже разрабатывать операцию по моему уничтожению не будут, возьмут готовый вариант с майором и перенесут его на другого майора — и мне крышка. Я среди них свой, меня можно завезти на катере в море к нейтральной полосе, к краю двадцатимильной зоны, и там за борт. Это при условии, если я засвечусь. А куда я могу сообщить, дать информацию? — Пробиться бы на самый верх, — тихо произнес я, и Нина Сергеевна тяжело вздохнула. — К Леониду Ильичу Брежневу. Я слышал, что он демократичный мужик. Это Никита Сергеевич обюрократился, никого не принимал, особенно в последний год своего правления. Откровения Нины Сергеевны, да еще ее рассказ о несчастном майоре подстегнули меня. Может быть, сыграло свою роль французское шампанское, которое мы пили по случаю Нининого дня рождения. Скорее всего, во мне глубоко сидело то, что мы называли патриотизмом. Я не был камикадзе, не был пионером, бегущим навстречу мчащемуся поезду, размахивая красным галстуком, чтобы спасти людей, но я был патриотом, поэтому именно сейчас, пока я слушал Нину Сергеевну, я и принял решение быть хитрее погибшего майора, учесть его ошибку с рапортом и скрупулезно просчитывать каждый свой шаг. Это тебе не подбор кандидатов на вербовку, здесь профессионалы, надо быть, как выражался Ленин, архиосторожным, поменьше вопросов, а если вопросы, то в безопасной обертке. Ясно, что никто из них мне не даст письменного документа: «Я, мол, такой-то и такой-то сообщаю, что возил советскую валюту…» Нужны бы какие-нибудь бумажки, ах как нужны! — Нина Сергеевна, если я откажусь, я предам этого майора. Он же не ради самого себя, не ради карьеры пошел на амбразуру. Он хотел закрыть собой эту брешь. Вы думаете, майор не знал, на что шел? Так вот и я знаю, на что иду. Повезет — проскочу это минное поле, нет — пойдет третий, потом найдется четвертый, пятый, но прорвемся. — Он знал, что его подстерегает опасность. — Она поднялась и вышла из комнаты. Через пару минут принесла мокрый целлофановый пакет, с которого стекали струйки воды. Нина Сергеевна протерла его полотенцем и протянула мне. — Толя, перед тем как майор вышел из клиники, его жена принесла ему этот пакет, и он просил меня сохранить его, даже если с ним что-то случится. Вот я и сохранила. Возьми, он теперь твой. И храни тебя Господь! — снова она пожелала мне Божьей защиты. Поздно вечером я прочитал тетрадь майора. Это было нечто вроде дневника. Но написан был не по дням, а по событиям, но с датами. Там он записывал, кто и когда менял червонцы, кто провозил за рубеж золото и бриллианты. Много было там информации, которую он систематизировал в своем рапорте, черновик которого я обнаружил в конце тетради. Рапорт был на имя Богданчака, Председателя КГБ Одессы, но был набросок и на имя Председателя Комитета госбезопасности СССР, который, видимо, он не успел написать и отправить в Москву. Кроме того, были пять снимков, людей на них я не знал, хотя лицо одного мне все же показалось знакомым. Фотографии были некачественные. Очевидно, снимали нашим аппаратом для секретной съемки. Я упаковал все обратно в целлофановый пакет и опустил в бачок с водой в туалете. Я догадался, что он там именно и хранился. Раньше мне было проще, я работал среди врагов, не вызывая у них подозрений, теперь должен работать среди своих, и упаси Бог вызвать подозрения. Я все еще не решил, что буду делать с информацией, которая может быть для меня приговором. Все зависело от того, куда она пойдет, для какой цели. Здесь главное — не ошибиться. Возможно, я и решение принял потому, что сработал инстинкт, привычка собирать информацию, сработала психология разведчика, и я уже не мог остановиться. Я мысленно намечал себе активных информаторов, которые без вопросов могут рассказывать о преступной деятельности других. Следуя железному правилу ничего не записывать, я набивал голову сведениями, эпизодами. Стоило сказать мне Евдокии, что у Милки, жены Владика, я видел три банки спермацетового крема, который способствует разглаживанию морщин на лице и шее (это я сказал с определенной целью, задев больное место Кии), как она сразу выложила информацию, от которой глаза полезли на лоб: — Владька на китобойщиков имеет компру, они ему сто банок крема отдали. А он у нас на толчке ой сколько стоит! На одном креме Владька катер купил. Я просила Милку: продай мне пару банок подешевле. Она, сучка, не продала, сказала, что нет у нее и не было. От жадности скоро в туалете не будет штаны снимать, чтобы дерьмо не пропало. А китобойщики что? Кому доллары загнали, кому боны для спецмагазина, кому порнуху привезли, карты с голым бабьем, презервативы с усами, а то и пистолет… Таможня китобойщиков досматривает сквозь пальцы, комитетчики не ловят. Так в согласии и живут. * * * Как-то вечером я заехал к Владику. Было жарко, и дверь на кухню плотно не закрыли. Я вошел в коридор и уловил фразу: «…вторую половину получишь в долларах, когда доставишь…». Они услышали мои шаги, и в дверях выросла солидная фигура Владика. За ним стоял носатый с выпуклыми глазами мужик. — А, это ты, я думал, кто-то чужой. Проходи, Мила там, я сейчас освобожусь. Это наш человек, — сообщил он лупоглазому. Его лицо я сразу запомнил, хотя оно мне было совсем ни к чему, так, по крайней мере, мне тогда казалось. Однако недели через две я встретил это лицо в сквере, на улице Советской Армии. Там ярые болельщики за «Черноморца» спорили о перспективах футбола. Он увидел меня первым и поклонился. — Добрый вечер! Что вы думаете о последней игре «Черноморца»? Мне этот «Черноморец» был до фени — я не был любителем футбола, а тем более фанатом, но я сразу врубился в ситуацию и, изобразив заинтересованность, воскликнул: — Нет точных ударов по воротам! Ведут хорошо, прорываются, а вот ударить — им нужен чужой дядя! Моя сентенция профессионала-болельщика, который и матча последнего не видел, пришлась как маслом по сердцу носатому. То, что я сказал, можно без ошибок говорить о любой плохо сыгравшей команде. Можно добавить про вялость игры, и ты уже все знаешь. А чего не знаешь, узнаешь от болельщиков. Так и произошло за несколько минут. Сразу подключился толстомордый в майке с выпяченными губами: — Нет, вы только посмотрите на этого фендрика! «Ведут хорошо, прорываются!» Они вяло играли! Как тараканы после «боракса». Учти и не берись судить! — Простите, — вмешался длиннющий фанат, — в первом тайме — да! Но второй тайм они раскрутили! Еще как! Времени не хватило! — Что ты понимаешь, селедка! — ответил толстомордый, цвыкнув сквозь зубы слюну. Тут пошло, поехало, подключились еще трое, и каждый хотел высказать свое мнение. Но тем фанаты и были сильны, что они не любили ничьих мнений, кроме своих, и старались перекричать друг друга, распаляясь все больше и больше. В споре им очень помогали руки, которыми они размахивали, доказывая свою правоту. Очевидно, английское «фэн» — «болельщик» — произошло в Одессе, хотя «фен» означает вентилятор. Как вентилятор машет лопастями, так и болельщики руками. — Пойдемте отсюда! Вы уже их завели часа на полтора! — засмеялся носатый и вежливо взял меня под руку. Я, конечно, хотел, чтобы он взял меня под руку — значит, я вызываю у него доверие, и если тонко провести с ним партию, то узнаю много интересного. Во всяком случае, что означала фраза: «…Вторую половину получишь в долларах, когда доставишь…». Эти доллары обещал носатый Владику за какую-то услугу. Что-то он должен доставить куда-то. Видно, серьезное и, видно, стоящее, раз пятьсот долларов. Мы повернули в аллею и неторопливо пошли в сторону от кричащих «фенов». — Меня зовут Наум Моисеевич, но называйте просто Нюма, я не люблю по отчеству. А как ваше имя? Мы не познакомились у Владика. — Тоже просто зовите Толей. Мы же не в официальных отношениях. — Вот именно! Не в официальных, и думаю, не будем, потому что мы люди, живые люди, которые хотят пить, есть, хорошо одеваться, помогать друг другу. Я всегда был в добрых отношениях с товарищами — вашими коллегами, и мы были довольны друг другом. Не сомневайтесь! «Куда он клонит? Черт возьми! Но клонит он к чему-то такому, за чем скрывается нужная мне информация. Что-то он хочет от меня. Надо его высветить. „…Мы были довольны друг другом“, — эта фраза — ключ ко всему остальному, к взаимоотношениям». — Я сторонник добрых отношений. При всех обстоятельствах мы остаемся людьми, — запустил я многозначительную фразу и сразу получил нужный ответ: — Толя, служба ваша не вечная, когда-то она перестанет вас кормить, и тогда вы оцените все, что сделали сейчас. Будущее надо закладывать сегодня! Это рецепт для умных людей. — Согласен! Я всегда так думал и действовал. Что вы хотите, чтобы я сделал для вас и… для себя? — Я хотел бы только одного в наших отношениях, чтобы мы обо всем знали только двое: вы и я. Не посвящайте Владика в наши дела. Он довольно опасный человек, если вы перестанете быть его другом. — Когда знают двое, то знают только двое. Когда трое — это уже не секрет и нет никаких гарантий. — Мне нравится ваш реализм. — Он сделал паузу и, заглянув мне в лицо, сказал: — Я хотел бы отправить с вами небольшую, да, небольшую посылочку. В Бейруте вас встретит один господин, вы скажете ему, что привезли кое-что от Нюмы. Передадите — получите пятьсот долларов и пятьсот, когда вернетесь. — Нюма, давай все начистоту. Что это «кое-что от Нюмы»? Наркотики? Бриллианты? Другие ценности? Я вслепую не играю. Я должен знать, на что и за сколько иду. Тут уж я стараюсь как надо. — Повезешь бриллианты. — В голосе Нюмы прозвучали властные нотки. Он уже начал распоряжаться мной. А мне еще предстояло кое-что выяснить. Например, откуда бриллианты? Если это не обработанные, то откуда алмазы? Возможно, якутские, значит, есть налаженный канал, работает цепочка: шахта, доставка, организация переправы, передача в Бейруте. Для меня определятся только два звена: Нюма и человек в Бейруте. А самое важное в цепочке — кража алмазов и кто над этим всем стоит. — Сырые или обработанные? — спросил я между прочим. — Тебе это знать ни к чему. Но скажу: якутские алмазы. — Обязательно надо знать. Моя доля неизменна, будут ли то бриллианты или алмазы? Я бы хотел делать свое дело за десять процентов. Думаю, это справедливо. Тот, кто украл алмазы и доставил их сюда, — мало чем рискует. Ты, Нюма, тоже в стороне в случае, если… А я сразу под восемьдесят восьмую плюс контрабанда. Военный трибунал. Тут чистых пятнадцать строгого режима. В общем, за десять процентов. Наум Моисеевич помолчал, пожевал губами, видно, что-то подсчитывал, потом сказал: — Мы же не будем оценивать все это у ювелира? Как мы оценим твои десять процентов? — Каждый десятый камень — мой! Нюма засмеялся, ему, видно, понравился мой юмор в арифметике. — Все вы одинаковые, что Владик, что ты, что Леонид. «Хотелось со мной подешевле. Видать, Владик много брал — десять процентов, решил подключить меня, вроде новичка, чтобы тысячью долларов обходиться, в то время как я должен был везти бриллиантов на сотни тысяч. Видно, это и есть основной источник дохода у Владика и какого-то еще Леонида. За счет меня хотят расширить переброску алмазов за рубеж. Тут целая корпорация. А как мне быть? Надо думать, принимать какое-то решение». Мы распрощались с Наумом, я пошел на стоянку, где у меня была машина, с полной неопределенностью. Выходит, я случайно попал на червонцы — преступный бизнес, которым занимаются одесские чекисты, внаглую обогащаются, нанося экономический ущерб стране, и главное — подрывают ее безопасность. Сегодня повезли червонцы, завтра алмазы, послезавтра иностранная разведка прижмет Владика, Жору, Леонида, Феликса и других — и они начнут работать на врага. Мне думается, что компры в ЦРУ на всех этих ребят уже предостаточно, их вербовка — это дело времени, когда потребуется. А почему, собственно, я думаю, что их будут когда-то вербовать? Может быть, это уже свершилось. Оттого в эти преступные аферы втягиваются все новые и новые люди. Так надо разведке. Может быть, совсем не случайно Нюмка и вышел на меня. Когда мы встретились у Владика и он сказал, что я свой человек, Наум решил за меня взяться. Может быть, у него та же функция, что была и у меня за границей. Он вышел на меня, соблазнил легким большим заработком. Я повезу алмазы — вот я и готов. Меня прижмут так, что и пикнуть не смогу. Думается, Владик уже сейчас хороший «курьер»　для западной разведки. Через него можно переправлять любые документы, любые образцы грунта, пробы воды. Он уже и сейчас не отказывает, когда Наум передает посылку для Бейрута. Это все пострашнее червонцев. Что мне делать? Я же не плаваю на судах в загранку, а Нюма хочет наладить со мной бизнес. Я остановил машину возле дома, где жил Владик, и поднялся к нему на этаж. Он был дома и заметно обрадовался моему приходу. — Старик, давай с тобой залудим бутылку джина. Так хочется нажраться, а не с кем. Милка не в счет, потом она пошла потрахаться с одним хмырем. Я сижу тут, как сыч. Хорошо, что ты появился. — Без лишних разговоров он открыл холодильник, вытащил оттуда всяких мясных и рыбных деликатесов, свалил все в кучу на середину стола, достал бутылку джина, тяжелые стаканы с короной и сразу налил по целому стакану. «Нет, парень, так дело не пойдет, если ты решил меня свалить, то я должен знать — для чего. Если ты хочешь нажраться, то я такой дозы не приму». — Владик, ты что, рехнулся, по целому стакану! — возразил я вяло. — Кабак дело добровольное! Хочешь — все пьешь, хочешь — лижешь.