— Борис Иванович, вы когда на меня стукнете советнику-посланнику? — произнес я небрежным тоном, словно мне вообще бояться нечего и все будущие неприятности не про меня. Он взглянул на меня какими-то озверелыми глазами. Мне показалось, что они налились кровью, как у быка. Щека нервно дернулась, и он — что было для меня полной неожиданностью — как ляпнул мне наотмашь прямо по носу. Благо, мой нос закаленный и не пустил кровавую юшку. Но больно было адски. Шеф вскочил и, ни слова не говоря, торопливо покинул комнату. Это был финал! Как было понимать зуботычину? Наверное, я его очень уж оскорбил своим предположением. Тут начали показывать по телевидению встречу «Полтавы» и американского флота. Они стянули десятка два кораблей. «Полтава» стояла, попыхивая дымом из труб, лодки все еще были на поверхности, но вдруг, как по общей команде, ушли под воду. Диктор усталым, бесцветным, но успокоенным тоном сказал: «Президент и Хрущев договорились! Русские отступили. Сейчас „Полтава“ пойдет обратно в Одессу или в Новороссийск. Хрущеву не удалось поставить американцев на колени». Дальше я не слушал. Переносица сильно заныла. Я не мог продохнуть через нос и, как рыба, хватал воздух ртом. Наверное, шеф сломал мне переносицу. Ну что за гад, мог бы выругаться, накричать, так нет — по роже! Я сам могу так дать, что он не встал бы. Все это я ворчал вслух. Наконец начал соображать и пошел в ванную, где подставил нос под холодную воду. Легче не стало. Тогда я вспомнил, что в холодильнике есть лед, и принялся лечить нос льдом. Больше на тему о доверии мы с Визгуном не говорили. Он даже не извинился и каждый раз при встрече угрюмо поглядывал на меня, будто искал на моем носу отпечаток его порядочности. Недели две я болтался без работы. Переводчиком Визгун запретил меня использовать, а шпионскими делами мы не рисковали заниматься, хотя времени с последних событий прошло довольно много. Откровенно говоря, я с нетерпением ждал возвращения Шеина: я хотел домой, я был сыт заграницей, своей «романтической» деятельностью. Мне хотелось спокойной жизни без притворства и лжи, общаться с нормальными людьми, не видеть буржуев, империалистов, врагов социализма и нашей свободы. Я был оторван от Родины более двух лет и знал о том, что творилось дома, из буржуазной желтой прессы и радио. А от них можно было услышать только о том, что появились литераторы, художники, поэты, которые норовили что-то опубликовать, издать запретное, продать за рубеж. Я уже настолько привык не верить буржуазной печати, что с определенным скепсисом читал все эти статьи о Советском Союзе. Появление Синявского и Даниэля, Марченко, Плюща и многих других я рассматривал с позиций Ленина, когда тюремщик сказал ему: «Молодой человек, чего вы бунтуете, перед вами стена?» Чего же вы плющи-амальрики бунтуете? Перед вами стена, и она не развалится, если вы в нее ткнете. Но тут я прочитал об академиках Орлове, Сахарове. Статьи давали много информации, и я подумал: этим-то чего не хватает? Революцию творила голытьба, она хотела что-то отнять у богатых, улучшить себе жизнь, но почему выступают академики? Тут мое сознание начало буксовать. Я ведь не верил в душевные порывы, совесть, правозащитность. Какие мои права они хотели защищать? Этих прав у меня была полна Конституция. Выборы — так 99 процентов «за», пожелания трудящихся — так единодушно. Право на труд, на отдых, на бесплатное образование, медицину. Они и академиками стали, потому что пользовались всеми правами, дарованными им социалистической Конституцией. И все-таки что-то было не так. Если они ненормальные, как утверждает наша печать, то поступок генерала Григоренко, который отказался от всех благ, какие имел, и стал выступать против святая святых, подтверждает диагноз. А как с академиком Сахаровым? Судя по его поступкам и выступлениям против власти — тоже ненормальный? Но ненормальный не создал бы водородную бомбу. Вот он парадокс, который остается неразрешимым и зарождает сомнения в правильности нашей политики. Где-то было несоответствие содержания и формы. Мы отказываемся признать право писателя опубликовать свое произведение, хотя эти произведения никакого вреда нам не наносят. Не стали публиковать «Доктора Живаго» Пастернака, и совершенно напрасно. На мой взгляд, это произведение вряд ли кто читал бы взахлеб. Я его прочитал в зарубежном издании — хотел знать, чего там написано антисоветского. Скучная книга. А Ивинская, которая переправила рукопись за рубеж, попала в лагеря, кажется, на восемь лет. Солженицын со своим «Одним днем Ивана Денисовича» в одночасье стал литературным гением с легкой руки Хрущева, а потом подался в антисоветчики. Как понять психологию этих людей? Мы же не признаем их гениями. Хрущев как-то посмотрел произведения Эрнста Неизвестного и запретил их выставлять, чтобы не развращать народ безыдейными творениями. А Запад утверждает, что он гений. Может быть, это и хорошо, что мы запрещаем безыдейщину. Наш идеологический патер Суслов, очевидно, верно говорил, что от клешей и «дудочек», джаза и западного низкопоклонства один шаг до предательства Родины. А с другой стороны, мы ведь своими руками лепим всяких антисоветчиков. Литератор написал книгу, мы запретили ее издавать — он ее на Запад. Вот уже и готовый антисоветчик. Можно же было опубликовать и так его раздраконить! Мнение рабочих, крестьян написать за них, опубликовать — и кончился наш литератор. А мы его в психи определяем: докажи, что ты не верблюд. Что-то не так в Датском королевстве. Хочу домой, хочу сам разобраться, понять, хочу свободы! Наверное, безделье развращает сознание. Пока ты вкалываешь, ты меньше размышляешь, голова занята другим. А тут читаешь желтую прессу, и закрадываются сомнения. Визгун поймал меня в один из таких моментов. Я прочитал статью американского корреспондента из Москвы, где он приводит выдержки «остроумных выражений из речи Никиты Сергеевича по различным вопросам». Два из них привлекли мое внимание. Одно американский корреспондент оказался не в силах правильно истолковать. Когда Хрущев был в Каире, он по случаю национального праздника Египта появился на трибуне в сопровождении телохранителей из службы безопасности. Охрана президента спросила Хрущева, кто эти люди. Никита Сергеевич решил блеснуть своей литературной эрудицией и ответил, что объяснит это словами великого советского поэта Маяковского: «Моя милиция меня охраняет!» Кто-то из сопровождающих тихонько поправил Хрущева: «меня бережет». Премьер кивнул головой и поправился: «Верно. Моя милиция меня стережет!» Американский корреспондент очень запутанно пытался объяснить игру слов «охраняет, бережет, стережет». А над вторым комментарием я от души хохотал. Дело было в ООН, когда Никита Сергеевич сказал с трибуны: «Мы вам покажем кузькину мать!» Для каждого русского ясно, что имел в виду Никита Сергеевич, а американец перевел, может быть, сознательно: «Мы вам покажем место, откуда вышел Кузька!» Получилось вроде сильного английского матерного ругательства: «Я твой отец!», что значит: «Я твою мать факал!» Я еще не успел погасить улыбку на своем лице, когда вошел Визгун. Он взглянул на журнал, открытый на странице, где были помещены покадровые снимки Никиты Сергеевича, лупящего башмаком по трибуне Организации Объединенных Наций. — Чему радуешься? — спросил шеф, пристально вглядываясь в мое лицо. Я перевел ему про кузькину мать. Он скупо улыбнулся и произнес: — Есть одна работа. Только ты можешь ее выполнить. — Визгун сделал паузу, и я почувствовал его неуверенность. Понимаешь, мы больше не можем тобой рисковать, поэтому дело, которое я хочу тебе предложить, будет последним. Больше ты не будешь светиться нигде. — Хорошо, — я согласно кивнул. Мне хотелось проделать еще что-нибудь острое, захватывающее. — Излагайте! Визгун протянул мне фотографию, сделанную скрытой съемкой где-то на улице. Качество получилось неплохое, видно, снимали американской «Минольтой», а не нашим номерным аппаратом. На снимке была изображена женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, в тонированных очках, что не давало возможности получше ее рассмотреть. — Что она может сделать для нас? — Возможности неограниченные. Секретарь одного из отделов американского посольства. Известен адрес. Каждое утро ее возит на работу вместе с другими сотрудниками микробас. С работы тоже. Редко выходит из дома. Эта домоседка живет одна, мужчин у нее не замечали. Тебе полная свобода действий и свобода легенды. Южноафриканский бур — неплохо, говорит по-английски растянуто и поменьше американизма, — поучал он меня акценту. — Знакомство лежит на тебе — очень трудный процесс. Мы сняли квартиру рядом с домом, в котором она живет. Позиция очень удобная для подготовки. Пока он говорил, я все еще рассматривал фотографию и довольно легкомысленно отнесся к его информации. Подумаешь, познакомиться с американской старушкой! Управлюсь за пару дней. Я переоценил свои способности и понял это в первое же утро, когда начал слежку за ее домом. Видел, как к подъезду подкатил микробас и она тут же появилась. Я поглядел на нее в бинокль и отметил, что она недурна собой, хотя возраст уже сказывался. Паузы между прибытием микробаса и ее выходом из подъезда не было. В микробасе сидели еще трое сотрудников американского посольства: две молоденькие девушки, обе в очках и непривлекательные, и мужчина средних лет. Она села на переднее сиденье, и автобус покатил. Я проехал следом почти до самого посольства, чтобы проследить, не будут ли они еще кого подсаживать. В два часа пополудни я «взял» американку от посольства, когда она вышла из здания и садилась в микробас. Снова тот же путь и та же компания. Ни одной остановки. Первая — у дома, где она жила. Я проехал за микробасом до самого конца, пока усатый араб-шофер не высадил обеих очкастых пассажирок. Они, очевидно, жили в одной квартире. По тому, как они пошли к подъезду, слегка прижимаясь друг к другу, я заподозрил их любовные отношения по части лесбоса. Я вспомнил замечание своего оставшегося безвестным для меня инструктора, что, подбирая в «тяжелые» страны молодых сотрудниц посольства, берут тех, кого мужчины не интересуют. Таким образом создается гарантия изоляции их от мужского соблазна и вероятности вербовки. Возвращаясь домой, я внимательно просмотрел весь маршрут микробаса, и у меня появился первый контур плана выхода на американку. Еще два дня я мысленно «обживал» свою идею, и когда уже почувствовал, что ее можно воплощать, встретился с Визгуном. Практически мы уже начали осуществление операции, поставив возле дома американки разъездную тележку уличного торговца сигаретами. Я дважды останавливался почти у подъезда и покупал пачку «Филип Моррис». Во второй раз я сместил на две минуты время своей остановки и успел увидеть за стеклом двери подъезда коротко стриженную головку. Когда я отъезжал, она вышла из дома, и сейчас же подкатил микробас. Еще три дня я проделывал тот же фокус с сигаретами, но теперь каждый раз выходил из машины и сам покупал пачку. Только на третье утро, когда я, купив «Филип Моррис», открыл пачку, взял сигарету и, чиркнув зажигалкой, прикурил, американка вышла из подъезда. Она бросила на меня любопытный взгляд. Могу поклясться, что я заметил в ее глазах интерес голодной дамочки к лакомому сексуальному кусочку. Я взглянул на нее и приветливо поклонился, слегка улыбнувшись. Она улыбнулась в ответ, и я уехал. А микробаса еще не было. Выходит, дамочка заметила интересного молодого мужика и, нарушив то ли установку, то ли принцип, вышла из подъезда раньше на пару минут, чего ни разу не сделала в прошедшие пять дней. Я пас ее несколько часов в субботу и воскресенье — с девяти утра до двенадцати дня, пока еще не наступила жара, и с пяти до девяти вечера, когда наступало время отдыха: прогулок, ресторанов, ночных клубов, любовных развлечений. Глухо. Она не показывала носа. Что она делала два выходных дня, оставалось тайной. Правда, часов в одиннадцать утра к подъезду подкатила велотележка, и посыльный внес в подъезд корзину продуктов. Может быть, по ее заказу, а может, и нет. Здесь, в подъезде, на семь этажей было семь квартир. Где-то жила и американка. До обеда из подъезда выходили шесть человек: пятеро арабов и один европеец. К часу дня все вернулись домой. После обеда, когда спала жара, дом покинули, кроме молодежи, только две женщины европейского вида. Не было только американки. Понедельник начался с удачи: когда я подъехал, чтобы купить сигареты, она уже стояла возле подъезда. Я уже как старой знакомой улыбнулся ей и сказал: — Доброе утро, мадам. Какой ароматный воздух. Она улыбнулась в ответ и поздоровалась своим мягким приятным голосом. Я пожелал ей хорошего настроения и уехал. Вторник был повторением понедельника с той лишь разницей, что мы дольше, чем требует вежливость, смотрели друг на друга. Она мне нравилась. Возможно, это патология, но женщины бальзаковского возраста и постарше очень меня привлекали: Августа, Кира, теперь в моих мозгах и еще где-то зашевелилась идея об американке. Визгун, наверное, придет в восторг, если узнает, что мы к этому движемся. Я решил, что процесс следует ускорить, почва подготовлена, тянуть больше не имеет смысла. Еще предстоит закреплять знакомство и, возможно, на что я тайно надеялся, разделить с ней ложе. С шефом мы все согласовали, все рассчитали по минутам, и утром операция началась. Я, как обычно, выехал из-за угла своего дома и сразу же увидел ярко-голубой сарафан и голубую ленту на поседевших, но подкрашенных волосах. Она смотрела в мою сторону и, казалось, ждала моего появления. Я остановил машину рядом с ней, поздоровался и сказал: — Мадам, ваш микробас потерпел аварию в нескольких кварталах отсюда. Я как раз там проезжал. Окажите мне честь, позвольте вас подвезти. Сначала на ее лице отразилась тревога, очевидно, по поводу аварии, затем неуверенность по поводу принятия моего предложения. Наконец внутренняя борьба окончилась моей победой: она сошла с тротуара, я открыл ей переднюю дверцу. Порядочный, уважающий себя европеец, никогда не сядет рядом с шофером, потому что водитель — это слуга. Но я не был слугой, я был хозяином «мерседеса», престижного автомобиля, и она уверенно села рядом со мной. Я отпустил сцепление и рванулся вперед. Хотя и был уверен, что авария там состоялась, но почему-то поспешил поскорее убраться от дома. Я сам спланировал и разработал эту аварию. Визгун нашел грузовой «форд» с железным кузовом, поставил его в узком переулке, по которому каждый день проходил микробас. За руль посадил нанятого для аварии араба с задачей сразу исчезнуть с места аварии. Сигналом к движению грузовичка послужит прошедший впереди микробаса старенький «шевроле» черного цвета. «Форд» должен поставить борт микробасу или ударить его задом. За пятьдесят фунтов араб предложил раздавить микробас в лепешку, но мы этого не планировали. Авария должна быть бескровной. Свою часть операции я почти выполнил: рядом со мной сидела слегка смущенная женщина из Соединенных Штатов. Первая американка на моем пути. — Меня зовут Юджин, — представился я с улыбкой. — А меня Эвелин, — повернула она ко мне голову. Ее глаза по-прежнему скрывали темные очки. — А глаза у Эвелин серые? — Мне хотелось, чтобы она сняла очки. — Почему вы так решили? — усмехнулась она, показав мне свои красивые зубы. — Ваше имя требует серых глаз, — выдал я ей экспромт. Она засмеялась и сказала: — Очевидно, вы специалист по женским именам и глазам. Ваша теория оправдывается на моем лице. — Она сняла очки, и я увидел обрамленные мелкими морщинками красивые темно-карие глаза, слегка вытянутые на восточный манер. — Я не сдаюсь, потому что вы не подходите под мою теорию. — Отчего же? — продолжая улыбаться, возразила она. — Имя, похоже, латиноамериканское, глаза креолки — какая уж тут теория. Но красивое сочетание имени и глаз — факт неоспоримый. Она хотела надеть очки, но я запротестовал: — Пожалуйста, не надевайте очки, нельзя прятать такую красоту. Это то же самое, что надеть паранджу на восточную красавицу. Конечно, уши у нее, как и у наших женщин, приспособлены для лапши — только успевай нанизывать про красивые глаза, изумительные губы, тонкий изящный вкус и умение одеваться. А фигура… на фигуре можно сделать целый моральный капитал. Про ее грудь, плоскую и неказистую, я ничего не сказал, да, собственно, когда ничего нет, то и сказать нечего. Зад у нее был под стать грудям, а точнее, его не было. Она выглядела плоской, как гладильная доска, без выступов. Но Родина прикажет, партия прикажет — не откажусь ублажить старушку американского континента. Чего стоит России пофакать Америку? Тем более что по части женщин у меня был затяжной пост, и, если бы не Зинуля Блюдина, добрая душа, пожалевшая сиротку, не знаю, как бы прожил это время. Она даже в постели проявила самопожертвование и принялась сватать мне свою подружку, обещала даже ее развод с мужем. Но когда у нас с Надей дело дошло до того, что нам бы следовало себя проверить, попробовать, как мы подходим друг другу в кровати, она сразу, словно целомудренная десятиклассница, заявила: до ЗАГСа — ни-ни-ни! После ЗАГСа будет поздно проверять, но вот такая она. Пару раз поцеловались затяжным вариантом, так она чуть не задохнулась — у нее нос заложило. А так все при бабе: и молодость, и фигура. Комплименты ей не нужны, сама все знает и видит в зеркало. Но, очевидно, того, что она не видит в зеркало, ей как раз и не хватает — мозгами надо хоть чуть-чуть шевелить. Мы же за границей, и притом несколько месяцев. Если она с мужем не спит, а меня откладывает на после ЗАГСа в Союзе, на хрена мне такая любовь. Лучше уж с Эвелинкой переспать — двойная польза: и для ГРУ, и для меня лично. А тем временем мы выехали на набережную, и я прижал газ. — Юджин! — воскликнула мадам. — Мне же в американское посольство! Я могу опоздать на работу. — Хорошо, что вы сказали, а я грешным делом поехал к посольству Акитома-Томб. Так вы из Юнайтед Стейтс оф Америка? Очень приятно. А я потомок южно-африканских буров. У меня даже клеймо на макушке. Вот, попробуйте. Эвелин пощупала макушку и с серьезным видом, слегка нахмурившись, неуверенно сказала: — Я что-то не нахожу клейма. — Вы неправильно ищете. Дайте вашу ладошку. — Я взял ее узкую холеную — видно, тут много работает массажистка и косметика — ладонь и медленно провел ею сначала от макушки до затылка, а потом от макушки до лба. Она выдернула ладонь, поняв, что я ее дурачу, и весело рассмеялась. — Ты всегда такой? Хитрый и коварный? — Только по четвергам и пятницам. Я глава фирмы «Хорошее настроение». Создаю людям прямо с утра хорошее настроение. Это эксплуататорская ловкость: при хорошем настроении с утра человек способен на тридцать процентов лучше работать. Так что Америке сегодня повезло, Эвелин на тридцать процентов выполнит работу лучше, чем вчера. Я сознательно проскочил улицу, ведущую к американскому посольству. Она меня остановила и показала, как туда проехать. — Почему бы мне не создать вам хорошее настроение сегодня вечером? У меня для этого есть кое-какие атрибуты, и я могу их прихватить. — Я не люблю никуда ходить. Мне нравится дома. Господи, подумал я, какое совпадение, я тоже не люблю никуда ходить, особенно если поблизости вьется Бардизи. — Ваши слова я понял как приглашение, — ухватился я за появившуюся возможность пойти на сближение. Мы уже были у самого посольства, я замедлил ход машины. — Я приеду за вами сюда. — Нет! В восемь я вас жду. — Она сказала мне номер квартиры, и мы распрощались до вечера. Сейчас главное было в том, чтобы авария состоялась. Если аварии не было, положение у меня пиковое. Визгун ждал меня дома. Он сварил кофе. Перед ним стояла рюмка коньяку. Шеф кайфовал. Его глаза уставились на меня и спрашивали: «Ну, как там Америка?» — Сегодня я приглашен в гости в восемь вечера, — сообщил я ему и увидел, как радостно блеснули его глаза. — Надо подумать, что бы такое с ней организовать, — заметил шеф. Я сразу вспомнил американского журналиста с проституткой и «голубым». Неужели он может и с ней проделать что-нибудь подобное, подумал я, холодея. Разведка — грязное дело. Нет, люди в ней есть грязные. А вслух сказал: — Подождите, не гоните лошадей. Курочка в гнезде, яичко в попе, а вы уже масло кинули на сковородку. Дайте ей втянуться. Вечер, который мы провели с Эвелин, был прекрасным. Она играла на пианино и пела американские народные песни. Я слушал и восхищался ею без притворства. Теперь мне стало понятно ее стремление оставаться вечерами дома. У нее было любимое занятие — музыка. Я это понял чуть не с первых минут появления в ее квартире. Много раз в тот вечер я целовал ее руки, длинные, тонкие, красивые пальцы, которые извлекали из инструмента волшебные звуки.