Я схватил два парашюта, повернул защелку и распахнул дверь. Здесь толпились солдаты. Лица перекошены от страха, в глазах ужас. Автоматы уставились черными глазами стволов мне в грудь и лицо. Я чувствовал себя как во время схватки с бандитами на набережной в Гизе: собранным, готовым к броску. Парашюты полетели к ногам солдат. — Назад! — заорал я, перекрывая визгливый надрыв двигателя. — Кто говорит по-английски? Сейчас же вперед выдвинулся сержант и, не замечая, что ткнул мне в грудь стволом автомата, закивал головой, очевидно потеряв от страха дар речи. — Самолет подбили, два двигателя вышли из строя. Через двадцать минут кончится горючее. Самолет перегружен. Чтобы долететь, надо выбросить трупы. Иначе всем смерть! — жестко и бескомпромиссно отчеканил я. Сержант торопливо перевел все, что я сказал. И тут началось! Они дружно взвыли. Была ли это ярость по поводу моего кощунственного предложения надругаться над мертвыми или вой отчаяния и страха за собственную жизнь? Бушевали человек шесть-семь, остальные стояли на коленях и, уткнувшись носом в пол, молились. А эти злобно, с ненавистью, орали, забыв об Аллахе и молитве. Сержант тоже подпал под общий психоз и снова ткнул меня стволом автомата в грудь. Впившись в мое лицо озверевшими глазами, прорычал сквозь зубы: — Трупы выбросим — спасемся? — Спасемся! — ответил я уверенно, хотя мне было все равно, что обещать. Дотянем — я сдержал слово, не дотянем — тут не о чем говорить: внизу все будем равны. — Кто хочет, может прыгнуть. Отдаем вам все парашюты. Это заявление смягчило обстановку и восстановило к нам доверие. Сержант вступил в переговоры со всеми, если можно было назвать переговорами яростный крик. В заключение он дал очередь из автомата в потолок, что сразу утихомирило всех — и фанатиков, и тех, кто хотел ценой трупов спасти собственную жизнь. Они вдруг все повернулись ко мне, в их глазах мелькнула надежда. Злобы и ярости уже не было. — Что надо делать? — деловито спросил сержант. — Тащите в хвост трупы! — приказал я, даже не посоветовавшись с командиром. Просто логика подсказывала мне, что трупы надо сложить на грузовой площадке, а потом командир откроет нижний люк и весь этот удушающе рвотный груз полетит за борт. Только я рассуждал дилетантски. Едва солдаты свалили в хвосте десятка полтора трупов, как в салон высунулся второй пилот и заорал: — Дифферент! Нас валит на хвост! — Сбрасывайте! — завопил я в ответ. Через несколько секунд пол в хвосте дрогнул и пополз вниз. Гора трупов полетела за борт. Люк закрылся, и солдаты снова натаскали брезентовых тюков. Опять открыли люк, и этим освободили наш подраненный самолет. Времени на манипуляции с тасканием трупов и их сбрасыванием не было, и я приказал сержанту, чтобы трупы сбрасывали прямо в открытый люк. В несколько минут салон опустел, но одуряющий трупный запах остался. Это уже было не важно. Я бросился в кабину пилота, захлопнул за собой дверь и обессиленно свалился на свое место. Это было безумное напряжение. Пока я был в действии, оно не чувствовалось, а сейчас я просто опустошился. Тараскин положил мне на голову руку и ободряюще потрепал. Я надел наушники и услышал его спокойный голос: — Все о’кей. Наверное, дотянем до Нила. Высоту мы значительно потеряли, и внизу были видны скальные складки, которые стремительно проносились, показывая, с какой скоростью мы можем в них врубиться. И вдруг открылась песчаная равнина, а впереди еле видная узкая голубая лента реки. — Теперь все! — облегченно произнес командир. — Не дотянем до воды — сядем на песок. Горючего уже нет, не знаю, за счет чего еще работают двигатели. И словно сатана подслушал командира. Один двигатель сразу заглох, самолет пошел еще с большим углом скольжения, что давало возможность Тараскину удерживать машину от падения. Нил стремительно приближался. Мы под углом, словно нацеливаясь нырнуть в его воды, быстро неслись вперед. — Я открываю задний борт! — загремело в моих ушах. — Толя, скажи солдатам, чтобы сразу, как коснусь воды, вываливались за борт, иначе могут захлебнуться. Я вскочил и нырнул в дверь. Солдаты с тревогой поглядели на меня. Они не понимали, почему открывается трап люка. Возможно, у них появилась мысль, что их тоже будут сбрасывать за борт, чтобы самолет не упал. — Садиться будем на воду. Как только коснемся ее поверхности, все сразу за борт! — прокричал я сержанту, хотя уже можно было и не кричать: один двигатель и так не заглушал голоса. И сразу в эту секунду он заглох. Наступила давящая тишина. Было слышно, как один из солдат тихо молился, часто поминая Аллаха. — Все бросить: мешки, автоматы! — надрываясь, словно еще работали двигатели, орал я солдатам, которые топтались у трапа со своим полным снаряжением, не желая расставаться с личным скарбом. Самолет чиркнул опущенным трапом о воду, подняв мириады брызг, которые залетели даже в салон. Я понял, что настала секунда, которую нельзя пропустить, иначе солдаты не смогут выбраться из салона наружу. — Прыгай! — исступленно завопил я. Но солдаты не двинулись. Подсознательный страх удерживал их в салоне. Здесь они чувствовали большую безопасность и прыгать в неизвестность не хотели. Позднее я понял причину: они почти все не умели плавать. Даже сержант колебался, стоя неуверенно возле люка. — Черт вас всех возьми! — Я буквально взорвался. Счет жизни шел на секунды, а они колебались. Трап снова чиркнул по воде, и машина вот-вот должна была рухнуть в Нил. Тогда я шагнул к люку и мгновенно скатился вниз. Под воду я не ушел, а, наоборот, стукнулся о ее поверхность, слегка подскочил и сразу обнаружил, что самолета надо мной нет. Он ушел вперед метров на пятьдесят. Вода была теплая, течение быстрое. Тараскин посадил машину почти у самого берега — видно, он учитывал, что солдаты не умеют плавать. И, о чудо! Они дружно, прямо клубком, вывалились из самолета без оружия и без своих мешков. Кое-как помогая друг другу, все выбрались на мелководье. Самолет еще пробежал по воде метров сто и затонул по самый фонарь кабины. Меня охватило радостное ликование, когда я увидел, как один за другим из самолета выбрались прямо из-под воды второй пилот, бортинженер, штурман. Последним вынырнул Тараскин. Через несколько минут все вылезли на берег. Солдаты упали ниц и стали громко благодарить Аллаха за чудесное спасение. Мне было благодарить некого, разве что Тараскина за его мастерскую посадку на воду. Но я, поддаваясь общему религиозному чувству арабов, сам не зная почему и как, произнес свою первую молитвенную фразу: «Господи! Благодарю тебя за спасение моей жизни. Никогда не забуду твоей благодати, которую ты ниспослал на меня. Господи! Прости мое заблуждение, что я столько лет не верил в тебя!» Откуда только взялись у меня эти слова? Я же более четверти века не верил в Бога. Я верил в Коммунистическую партию, в коммунизм, в светлое будущее человечества. Но чтобы в Бога… А тут я поверил в него, может быть, потому, что видел, как искренне верили в Аллаха арабы, как исступленно они благодарили его, что даровал им жизнь. Нет, они не благодарили Тараскина. Что для них Тараскин? Он делал то, что ему повелел Аллах. И я принимал решения, и притом правильные решения. Выходит, мне подсказывал их Господь Бог, а вовсе не я сам, потому что у меня не было никакого опыта, я никогда не разбивался, никогда не тонул, не распоряжался чужими жизнями, а фактически все сделал правильно, вплоть до того, что сам выпрыгнул первым из самолета в воду. Может быть, поэтому я не испытывал страха, когда командир предложил мне прыгать с парашютом и спасать свою жизнь. А я был почему-то уверен, что мы спасемся. Значит, уже тогда я подсознательно верил в Бога и надеялся на его защиту в минуты смертельной опасности. И почему мне вдруг стало легко и спокойно, после того как я в своей молитве поблагодарил Бога за спасение? Теперь я уверовал в него и буду верен ему всю свою жизнь. Конечно, показывать публично свою веру в Бога в наших условиях опасно. Но я не фарисей, верить можно, и не обязательно это афишировать. Я чуть-чуть приподнял руку и неумело, впервые в жизни, стараясь сделать это незаметно, перекрестился, прошептав страстно и убежденно: «Благодарю тебя, Боже, за твою ко мне милость!» Занятый своими мыслями о Боге, я не заметил, как возле меня остановился Тараскин. Он молча сел рядом и тихо сказал: — Не знаю, какому Богу помолиться, но мы фактически вынырнули с того света. Так и в Бога поверишь. — В этом нет ничего позорного, — ответил я почти равнодушно, а в душе радуясь, что не мне одному было послано просветление. — Может, именно Богу и было угодно, чтобы мы сидели сейчас на земле живыми и здоровыми, хотя, по всем данным, еще несколько минут назад должны были отойти в мир иной. Тараскин положил свою широкую ладонь на мою и пожал. Я понял: это был ответ на мои слова. Один солдат исчез — то ли утонул, то ли не прыгнул, но сержант его недосчитался. Я снял с себя мокрую одежду, разложил ее на песке, а сам пошел к тому месту, где виднелся из воды кусок фюзеляжа и киль. Без особого труда добрался до киля, набрал побольше воздуха и нырнул. Наверное, я продержался под водой более двух минут, но успел осмотреть салон самолета — там солдата не было. Вынырнув на поверхность, отдышался и поплыл к берегу, показав руками сержанту, что в самолете никого нет. Очевидно, он утонул сразу, как только оказался в воде. А солдаты все еще молились, уперев в песок лбы: жизнь — это очень ценная штука, и за ее спасение надо хорошо отблагодарить Аллаха. Теперь я это прекрасно понимал. Вертолет из Асуана пришел примерно через час. Он искал нас с той минуты, как радиосообщение поступило на командный пункт, что мы тянем где-то на двух двигателях, на быстро сокращающемся запасе горючего. Возможно, изменим маршрут и пойдем к Нилу самым ближним путем. Но я не был уверен, что наше радио было принято на командном пункте. Мне хорошо помнилось, как там отреагировали на наше сообщение, что нас атакует английский «харрикейн». До сегодняшнего дня ответа так и не было. Дежурный офицер утверждал, что и сообщения от нас не поступало. Сначала вертолет забрал солдат, потом вернулся за нами. Одежда наша уже высохла. Тараскин сплавал к самолету и забрал оттуда полетные документы. Я глядел на членов экипажа и не мог понять: они были сравнительно спокойны — то ли это обычная ситуация, к которой они себя постоянно готовят с того момента, как стали летчиками, то ли сознание, что это их работа, в которой могут быть и такие казусы. Нет, они не рисовались передо мной, они были естественны. Очевидно, летчики — это особая порода людей. Такими они были во время войны, когда уходили на задание и никто из них не знал, что это может быть их последний полет, последний день жизни. И были они бесстрашны и смелы, и жить им тоже хотелось. * * * Уже две недели мы не летали в Йемен. Нашему экипажу просто дали возможность отдохнуть. Я стал потихоньку выбираться в город. Визгун мне не запрещал, он даже как-то сказал, что моя профилактика почти окончилась. Порадовал он меня новостью, что контрразведчика Бардизи убрали и он теперь не обслуживает советских специалистов. Но я все же как-то увидел его в городе. Он вышел из такси и очень уж внимательно — а может, мне это показалось — посмотрел на меня. Позднее у меня часто появлялось сверхъестественное ощущение, что он где-то здесь, за спиной, и не спускает с меня глаз. Наверное, моя психика дала трещину и пора убираться домой. Шеин был в отпуске, а говорить с Визгуном об этом просто бесполезно. Решения он не примет, а выпендриваться будет. Я ходил в город довольно часто — и днем, и вечером. Пристрастился к американским фильмам, особенно с охотой смотрел ковбойские ленты: герои-одиночки, отстаивающие справедливость, были мне близки, казалось, они походили на меня. Я был одиночка в своем разведывательном ремесле — варился в собственном соку, принимал решения, исполнял эти решения. В начале моей деятельности поиски тех, кого мы могли бы в будущем завербовать, представлялись мне романтическими, интересными. И я гордился собой, что такой умный, ловкий и хитрый, как змей, заползающий в души своих жертв. Они даже не подозревали, что с той минуты, как встретились со мной, уже стали объектом пристального внимания советской военной разведки. Если даже пять процентов из той массы иностранцев, наводку на которых я дал, позднее были завербованы, я относил это на счет своей успешной работы. Однако удовлетворение от этого я почему-то перестал получать. Я вдруг понял, что купаюсь в грязи в чисто человеческом плане и превратился просто в ничтожество. Хоть бы ненавидел этих людей, тогда понятно — «потрошу» их, выливая на них свою месть. Но все дело в том, что большинство, кого я пропускал через свою «мясорубку», были мне просто симпатичны. Например, один ирландец Питер О’Банти. За три дня мы с ним очень сдружились. С моей стороны это не было притворством. «Ирландия, Ирландия, далекая страна, Ирландия, Ирландия, чужая сторона», — вспомнились мне какие-то строки стихотворения. Он мне нравился, чем-то напоминал меня самого. Любил стрелять, прекрасно ходил на лыжах, отлично плавал и не скрывал своей страсти к хорошеньким женщинам. Неподалеку от Дублина у него был собственный дом, молодая жена и двое симпатичных на фотографии мальчуганов. Он работал в фирме, которая специализировалась то ли по сборке, то ли по производству базук, и уже одно это делало его интересным для нашей разведки. Пару раз он вскользь упомянул, что денег ему едва хватает на жизнь. Мой мозг, постоянно настроенный на нужную информацию, автоматически отметил эту важную для вербовки деталь. Он очень много рассказывал об Ирландии и, на мое счастье, не проявлял интереса к Финляндии — тут я мог основательно «поплыть». Но два вопроса, которые меня очень интересовали, он почему-то все время обходил в наших беседах. Я хотел знать, что он делает в Египте и кем работает в своей фирме. Если не хватает денег, значит, фирма мало ему платит и его пост в ней невелик. Но тогда зачем он появился на берегах Нила? Рядовой, малозначимый сотрудник фирмы не поедет за свой счет в такую командировку. И я нарушил инструкции Мыловара. Я напрямую спросил его как бы между прочим. Он слегка смешался, возбудив во мне сильное подозрение в его неискренности по поводу всех его баек о семье и домике. Но он неожиданно «раскололся», чего я от него не ожидал. — Меня послали в Египет, потому что я владею арабским, — доверительно сказал он мне. — Наша фирма намерена договориться с египтянами и поставить им наши базуки для палестинцев. Бизнес! Для меня это было что-то новое. Выходит, объявилась конкурирующая фирма, которая хотела бы вытеснить нас с арабского региона. Так, по крайней мере, я истолковал эту информацию, хотя все могло быть значительно сложнее и скрыто под хитростями дипломатического покрывала. Почему бы нам, например, не позволить ирландцам подкинуть сюда базуки для передачи их палестинцам? Они же используют их против Израиля. Выходит, это отличный дипломатический ход. Не может быть, чтобы арабы скрыли от советской стороны свои шашни с ирландцем. Мы все это, наверное, уже разнюхали. Нам невыгодно с точки зрения мирового престижа снабжать палестинцев таким вооружением даже через Египет или Сирию. Надо быть идиотом, чтобы не понимать, что завтра арафатовские боевики из базуки разнесут какой-нибудь израильский автобус с мирными гражданами. А мы, как Пилат, умоем руки. Все это, конечно, мои умозаключения, а большая политика, как айсберг — самая значимая ее часть под водой. И как ни был мне симпатичен Питер, я все же сдал его Визгуну. Такая уж у меня служба: когда симпатии и служба вступают в противоречия, во мне побеждают долг и впитавшийся в меня с молоком матери патриотизм. Мы все время твердим, что патриотизм — это качество, которое присуще только нам, людям социалистического мира, потому что нам есть что защищать — свои завоевания революции. А буржуям? «Сделано в США». Так это не патриотизм. Американский образ жизни? Распространить его на весь мир? Тут все и так ясно: внедрить буржуазную идеологию, поколебать наши коммунистические убеждения, превратить нас в голых индивидуалистов — каждый сам за себя. Я вспомнил свою встречу с американским священником. Он был в цивильной одежде, и я на него клюнул. Батюшка позволил себе виски с содовой за мой счет. Вот их психология: за чужой счет и священник пьет. Так он такой елей лил, расхваливая Америку, что я подумал: не политический ли он комиссар из Белого дома? И все твердил: «Свобода! Свобода!» Уж большей свободы, чем у нас в стране, — ищи, днем с огнем не сыщешь. Правильно поется в песне: «Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей». Он меня тогда убеждал, что в России больше тюрем, чем домов отдыха. У нас каждый город начинался со строительства тюрьмы. Что у нас в России на каждую тысячу жителей приходится одна тюрьма. Задурили голову этому святому отцу. Но мое положение не позволяло встать на защиту своей прекрасной и свободной Родины. В одной Москве, где миллионов семь-восемь жителей, всего три тюрьмы: «Матросская тишина», Бутырская и тюрьма КГБ Лефортовская. Таким аргументом я запросто сразил бы этого попа. «В Советском Союзе не поедешь свободно, куда захочешь, а поглядеть бы на эту Россию», — продолжал он бубнить, как в церкви. Ишь чего захотел: поехать по стране! Да в нашу страну приезжают с Запада девяносто процентов шпионов. Только пусти их ездить по стране — никаких самых секретных секретов не останется. Будто у них в Америке советский человек может поехать куда угодно! Дальше Нью-Йорка или Вашингтона не высунешься! Конечно, мы тоже своих надежных людей посылаем в Штаты. Мы тоже не прочь заглянуть в их секреты, чтобы всегда быть готовыми к их каверзам. А знать их военные замыслы — сам Бог велел. Наша боевая мощь наводит ужас на весь международный империализм, иначе нам не выжить — сотрут в порошок, разнесут социализм. Мне вспомнились дни, когда наш пароход «Полтава» вез на Кубу ядерные ракеты, прямо под бок главному империалисту. Ох и паника поднялась во всем мире! Буржуи обезумели от страха! Вот это, я понимаю, был мощный взмах социалистическим кулаком! Три дня радио захлебывалось от безумных сообщений. Собака лает, а «Полтава» идет и идет себе вперед. Американцы выбросили свои корабельные заслоны. Навстречу нашему сухогрузу, у которого трюмы были набиты ядерными ракетами, помчались эсминцы, рейдеры; авианосец подтаскивал поближе боевые самолеты. «Русские не уступят! Русские идут напролом! До начала войны осталось менее десяти часов! Американцы тоже не уступят, и начнется обмен ядерными ударами», — кричало взахлеб западное радио. И вот тут хлынул поток из Европы: тысячи людей платили бешеные деньги, чтобы улететь на Ближний Восток. Было убеждение, что ядерные удары будут нанесены по России и Америке, а на Ближнем Востоке можно отсидеться. Я видел этих пассажиров с обезумевшими глазами. Это были богачи: в руках чемоданчик, в кармане чековая книжка. Любые деньги за номер в отеле, за транзистор, за телевизор. А дикторы, захлебываясь, кричали: война приближается с каждым часом! Европу сметет ядерный вихрь! Они говорили правду: ядерная война никого не пощадит, спасайтесь кто может. «До начала войны остается восемь часов!» Восемь часов оставалось до встречи американских боевых кораблей с «Полтавой». Самолеты прибывали в Каир каждые полчаса, беженцы растекались по огромному городу. Говорили только о начале войны, никаких других тем не существовало. Туристическое бюро предлагало экскурсии к пирамидам, к сфинксу, в долину Смерти Королей в Асуан. Никто не слушал эти глупые предложения. Всем хотелось куда-то закопаться, укрыться, выжить. Удивительное дело, только наши военные специалисты были тогда спокойны, хотя и понимали, что столкновение может вызвать войну между СССР и США. Мы тоже обсуждали радио- и телекомментарии. Мы знали английский язык, и на нас обрушивалась вся эта истерия. Наши полковники жили в относительном неведении. Профсоюзный руководитель, а попросту политкомиссар, собрал нас, переводчиков, и приказал информацию среди советских специалистов и их жен не распространять. Он тогда посоветовал нам: «На вопрос отвечайте, что это все буржуазная пропаганда и клевета на нашу страну. Империализм хочет поставить нас на колени, но с нашей Родиной у них номер не пройдет!» А радио- и телекомментаторы продолжали надрываться в эфире: «До войны осталось четыре часа! „Полтава“ приближается к месту мировой катастрофы! Русские намерены идти напролом! Три подводные лодки русских с полным комплектом ядерного вооружения на борту всплыли рядом с „Полтавой“. Русский ядерный конвой из подводных лодок закрыл собой борта „Полтавы“. Американские боевые самолеты с авианосца делают облеты сухогруза и подводных лодок. Ядерной войной резко запахло в воздухе! Ракеты, запущенные с подводных лодок, достигнут берегов Америки в считанные секунды. Если США не нанесут упреждающего удара по подводным лодкам, жить американцам осталось четыре часа!» В таком духе вопил эфир на английском, французском, немецком, испанском языках. Несколько тысяч человек собрались на набережной Нила и молча стояли, слушая страшную информацию. Да, умеют западные пропагандисты и идеологи нагнетать истерию, взвинчивать людям нервы. «До начала войны осталось два часа! Десятки самолетов висят в воздухе. Они проносятся над самыми мачтами „Полтавы“, имитируют атаку. Но, видно, нервы у русских жгутовые, они идут вперед… Уже видна заградительная зона, выстроенная из боевых кораблей. Если „Полтава“ не отвернет в сторону, она врежется в борт эсминца». Я сидел перед телевизором на нашей конспиративной квартире, куда меня привез Визгун. Мы глядели все, что снимала армейская хроника. Я переводил Визгуну все комментарии. Он молча слушал и мрачнел. — Пусть только попробуют! — грозно прорычал я, даже не обращаясь к шефу. Он пристально поглядел на меня, словно оценивая мою ментальную способность правильно мыслить и рассуждать. Его тяжелый взгляд исподлобья придавил меня к креслу. — Ну и дурак! — тихо, но выразительно произнес он. — Кто тебя так задурил? Колесовать бы его! Это было что-то из ряда вон: Визгун не одобрял моего ура-патриотизма. Но почему? Он же всегда стоял горой за наш патриотизм. Если бы я заикнулся против того, что творилось в океане, где медленно, но неотвратимо сближались два полушария ядерного заряда. Да, я не думал о том, что будет. Я только был уверен, что мы все сделаем правильно. Наш Никита Сергеевич не ошибается! Как он им в ООН башмаком по трибуне! Сразу все замолкли. Может быть, так с империалистами и надо? Цыц! — и башмаком. Если подводные лодки поднялись рядом с «Полтавой», это еще не значит, что их тут только две или три. Все в боевой готовности. Наверное, уже дана команда «товсь!». Палец на кнопке! — Ты когда-нибудь задумывался, что будет, если начнется ядерная война? — неожиданно продолжил Визгун разговор. — Главное — упредить, — произнес я, как попугай, бездумную фразу. Черт возьми! Я уже был такой набушмаченный лозунгами из газет, что своего не осталось в мозгах. А надо думать! Мыслить! Ведь этому нас учат наши идеологи. Да, но в каком направлении мыслить? Если только «пусть попробуют» — то честь и хвала. А если «что будет, коль начнется ядерная война?» — сгорим все в ядерном огне. Так мыслить нельзя. — Что будет с нами? — снова спросил Визгун, и я понял только одно: он задал вопрос, который у меня вертелся в голове. — Вся эта тысячная орава, которая примчалась на Ближний Восток, здесь уцелеет? Горячо будет на всем земном шарике. Весь мир сгорит дотла. Одни — в огне, остальные вымрут от радиации. Я понял, что шеф все это говорил не мне. Он просто рассуждал вслух, и голос у него был тревожный. Ничего для меня нового в его рассуждениях не было: я начитался всего этого в научных западных журналах. Меня удивляло только то, что я увидел Визгуна в другом свете — он боялся, его испугала смерть. Хотя я был уверен, что он не трус. Когда мы ездили в Ливан прикрывать нашего человека, я нисколько не сомневался, что шеф пойдет под пули и не дрогнет. А тут что-то в нем сломалось. Что? Может быть, и я всего недооцениваю? Может быть, я мыслю незрело? Для меня существует лишь «пусть попробуют», закидаем ядерными шапками. И умирать мне было не страшно, потому что эта смерть была не от направленного на меня автомата, ножа, пистолета. Она была абстрактной. — Ты знаешь, сколько в Африке ежегодно умирает детей от голода? — спросил Визгун и сразу же ответил — видно, и вопрос он задавал не мне: — Четыреста тысяч! А может быть, пятьсот! Тебе известно, сколько погибнет детей в Америке, если мы нанесем ядерный удар по Штатам? Восемьдесят миллионов! А у нас сто миллионов детей ходят в школу и учатся. Но хоть один из них заслужил такую смерть? Почему должны умирать мои внучата? Почему? Елки-палки! Вот это понесло шефа! У него, наверное, крыша поехала. Может быть, надо на него стукнуть Шеину? При таких мыслях еще неизвестно, куда он шарахнется. Вдруг к американцам? Ну и сукин же сын ты, Головин! Я был о тебе другого мнения. Ты ведь гордился собой, что никогда никого не предал, не донес, а выходит, ты такая же вонючая падла, как и другие. Чего же безумного в словах Визгуна? Он не хочет, чтобы погибли его внуки. Может быть, осуждает наш бараний ход с «Полтавой»? А почему, собственно, надо переть, как сохатый? Ленин учил нас быть хитрыми, уметь идти на компромисс. В 1918 году он же не поддался на провокации Троцкого и подписал Брестский мир. Разве это было нашим унижением? Нет, это было спасением советской власти. Потом мы отыгрались на немцах. Надо уметь, когда нужно, отступать. Ну, столкнемся мы лбами с американцами. Кстати, этого очень хотел Мао — мол, потом на обломках ядерного разлома мы построим всемирный коммунизм. Кому он нужен, такой коммунизм? Мы с американцами уничтожим друг друга, а они построят на земле свой желтый коммунизм. Нет, мы не должны таскать для китайцев каштаны из огня. — Может, хватит ума у американцев и у наших и они договорятся? — неожиданно выдал я вслух свои умозаключения. И откровенно испугался значения сказанных мною слов. Я с тревогой поглядел на шефа, но он, казалось, не обратил внимания на мои слова. Только черта лысого! Визгун все замечал. Может быть, он своими разговорами специально спровоцировал меня, чтобы накинуть на шею удавку. Вот оно в чем дело! Идиот, купился на такой дешевке! Я вспомнил, как еще год назад он мне сказал: «Смотри, когда-нибудь ошибешься!» Это в связи с чем он мне пригрозил? Ага, это было связано с капитаном первого ранга из Александрии, которого я предупредил по поводу его матери. Вот и дождался, гнида! Теперь потребует письменно изложить мою точку зрения — и в Союз! Ну, я вам изложу! Из партии все равно исключат, из ГРУ попрут! Я вам напишу! Я вам такое напишу! Что именно хотел написать, я не смог бы объяснить. Может быть, все же мне самому раньше Визгуна настрочить на него телегу — и сразу Шеину. Вот какой я бдительный. А насчет ума я имел в виду только американцев. Мне вспомнился бородатый анекдот тридцать седьмого года. Сидят двое в тюрьме, один другого спрашивает: «Ты за что сидишь?» Тот отвечает: «За лень. Мы с соседом выпивали и политические анекдоты рассказывали. Легли ночью спать, а жена говорит: „Пойди донеси на соседа“. А я ей отвечаю: „Спать хочу, утром донесу“. А сосед не поленился — ночью на меня донес». Господи! Опять Головин сукиным сыном хочет обернуться. А если он не собирается на меня стучать, а я стукну… Может быть, спросить его: мол, Борис Иванович, вы на меня телегу сегодня или завтра настрочите? Может быть, он не знает анекдот про ленивого? А что, и спрошу. Терять мне нечего, кроме карьеры.