– Я хочу посмотреть, где ты живёшь, жидёнок. – Сам ты жидёнок. Пойдём со мной, и я тебе покажу, где живу. И мой брат, который в полиции работает, тоже тебе покажет. Ты надолго запомнишь. Я уже знал, что я сделаю. Зайду в первые ворота, где не будет дворника, как будто это мой дом, и, если он свернёт вслед за мной, ударю его со всей силы сначала в лицо, а потом в живот, туда, где находится солнечное сплетение. Так называл это место папа. Иначе этот Янек от меня не отвяжется. Хотя, конечно, нападать из-за угла нечестно. Это не благородный бой лицом к лицу. Но это как с немцами, тут нечего говорить о благородстве. Пусть знает. И от Стаси пусть тоже отстанет наконец. Хотя нет, папа учил меня делать это в обратном порядке: сначала – удар в живот, а когда противник сгибается от боли – бьёшь в лицо. Целую неделю после этого у меня болели суставы пальцев. Янек согнулся и упал. А я сразу убрался оттуда. Но, уходя, успел увидеть, как из носа у него брызнула кровь. В общем, было ясно, что это мой последний визит на польскую сторону. Если только Янек не исчезнет куда-нибудь бесследно. Хотя, даже если исчезнет, я больше никогда не решусь туда пойти. Понятно, что он всем расскажет про «новичка», и в следующий раз точно найдётся кто-нибудь, кто захочет меня подстеречь в тёмном углу. Хозяин продуктовой лавки, к примеру. Он мне никогда не нравился. Сначала я шёл медленно. Потом услышал крики. Я перешёл на другую сторону улицы и побежал. Вернее, не по-настоящему побежал, а вприпрыжку, как бегают дети, когда у них хорошее настроение. Жаль. Оставшихся у меня денег хватило бы на два выхода по новой цене, и на каток сходить, и пару раз – в продуктовую лавку. А когда деньги закончились бы, я мог бы ещё попробовать продать вещи, которые насобирал. Дворник из дома с проходом наверняка бы что-нибудь купил. Например, костюмы… 19. Поляки пришли Вода у меня в трубе замёрзла, хоть я и оставлял всё время кран приоткрытым. Просто мороз усилился, а труба была ничем снаружи не утеплена. Я топил снег на примусе и всё сильнее беспокоился по поводу керосина. Жаль, что я не взял тогда больше. В бункере его было предостаточно. А теперь мне может не хватить керосина на зиму. А ещё я разговаривал со Стасей. То есть говорила в основном она. Я только отвечал «да» и «нет». Она показала мне знаками: «Я люблю тебя». На таком расстоянии у неё хватило духу признаться. И у меня тоже откуда-то появилась смелость. Она спросила: «Ты меня любишь?» И я ответил: «Да». Каждое утро перед тем, как уйти в школу, она махала мне на прощание рукой. А когда приходила домой из школы, то обязательно садилась делать уроки у окна. Разговаривать таким образом было очень трудно и утомительно. Кроме того, мы с ней начали опасаться, что кто-нибудь заметит, что она передаёт сообщения в гетто. Здесь с каждым днём становилось всё больше людей из управления. Они ходили по квартирам и могли случайно увидеть, как Стася подаёт мне знаки из своего окна. На следующий день после приключения с Янеком она попыталась договориться со мной о встрече. Я на все её вопросы отвечал: «Я не знаю». Оказалось, что кто-то уже пустил слух, что «новенький» был жидёнком и что Янек пытался его поймать, но тут вдруг откуда ни возьмись появились ещё двое жиденят, и втроём они избили Янека и убежали. У неё заняло немало времени рассказать мне всё это с помощью азбуки Морзе, и я тоже, честно говоря, далеко не сразу расшифровал её послание. «Ты его в одиночку побил?» – показала она. «Да», – показал я в ответ. «Очень хорошо. Жаль, что мы не можем встретиться. Очень жаль. Я плачу. Ты плачешь?» «Нет, да», – показал я. «Твой папа пришёл?» Всему этому наступил конец незадолго до Рождества. Дома на Птичьей улице передали в пользование полякам. В одно прекрасное утро, спозаранку, я вдруг услышал на улице шаги. Я был в соседнем доме, как обычно по утрам. Я осторожно выглянул из окна и увидел несколько человек в полицейской форме. Но не было похоже, что они кого-то ищут или ловят. Рядом стояли гражданские с сумками и тюками. И с какими-то бумагами в руках, в которые они время от времени заглядывали. Потом с польской улицы донеслись глухие удары. Били молотками. Где-то посыпались кирпичи. И раздались торжествующие крики. Ещё до того как вернуться в укрытие, я успел увидеть, что в воротах домов на той стороне Птичьей поставили полицейскую охрану. Некоторые дома охраняли гражданские, но таких пока было мало. Я поднялся к себе и выглянул из вентиляционного отверстия. Рабочие разрушали разделительную стену. Люди на улице, в том числе и те, кого я знал, потому что наблюдал за ними в бинокль, радостно переговаривались. В один момент их улица стала нормальной и широкой, какой была до появления гетто. Наконец-то вместо заброшенных домов-призраков и стены, густо усыпанной по всей длине битым стеклом, напротив появятся новые соседи. Может быть, кто-то из радовавшихся там внизу людей получил в этих домах квартиру. Или их родные и друзья. Из-за войны город был перенаселён, жилья не хватало. Я безвылазно сидел в укрытии. Мне было слышно, как по нашей улице ездят повозки и автомобили. Так продолжалось целую неделю. С каждым днём людей вокруг становилось всё больше и больше. Я слышал крики носильщиков и плач детей. Слышал ссоры, ругань и крики, далёкие и близкие. Ещё я видел Стасю. Она стояла растерянно и беспомощно у окна. Она больше не могла передавать мне сообщения азбукой Морзе. Жильцы напротив сразу бы заподозрили неладное, если бы её увидели. Она грустно улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, чтобы я взбодрился. Настроение у меня и правда было подавленное. Наши беседы – единственное, что в последнее время приносило мне радость, но теперь я лишился и этого. Мы разговаривали каждый день, и, хотя иногда наш разговор состоял буквально из пары-тройки слов, это была моя связь с миром по ту сторону стены. А теперь всё кончилось. Стены больше не было. Теперь я тоже был по эту сторону. И это было связано с ещё одной довольно серьёзной проблемой. Я не мог больше ходить в соседний дом по утрам. К тому же пролом они тоже заделали. Наверное, теперь в той квартире, куда вёл пролом, кто-нибудь жил. Пока стояли морозы, я мог не волноваться, всё замерзало буквально на лету. Но когда потеплеет, всё начнёт оттаивать. Что делать тогда? Было и ещё кое-что. Я боялся подниматься на верхний пол за продуктами. Днём меня было очень легко заметить. Поэтому я совершал свои вылазки только в те ночи, когда шёл снег, и только после полуночи, чтобы было совсем темно. Каждый раз я старался перенести вниз как можно больше продуктов. И вот во время последней вылазки я увидел, что припасов у меня почти не осталось. Когда я поднимался наверх, я всегда очищал верхний пол от снега: я знал, что снег очень тяжёлый. Это, кстати, одна из причин, почему почти все деревья, кроме хвойных, сбрасывают зимой листья. Чтобы ветви не ломались под тяжестью снега. Хотя бывало, что они всё равно ломались. И это был ещё один мой страх, в придачу ко всем остальным – что верхний пол не выдержит, обрушится сам и обрушит нижний пол, на котором я жил. Теперь тот канат, который играл роль запасного выхода, я держал на всякий случай у себя в шкафу. Если что, по нему можно спускаться и подниматься. Хотя, конечно, взбираться по канату, когда пальцы едва сгибаются от холода, очень сложно. Но не невозможно. Особенно если никакого другого выбора нет. Очень глупо, что я не запасся на зиму перчатками. Прошло совсем немного времени, и дети из окрестных домов стали приходить на развалины играть. Совсем как мы когда-то. Взрослые находили их здесь и с криками разгоняли всех по домам. По ночам я иногда слышал внизу шаги и глухой шёпот. Может быть, развалины стали местом встречи преступников и контрабандистов? Подростки постарше, которые иногда воровали или покупали обманным путём папиросы, а также те, кто собирал на улицах окурки и крутил козьи ножки из недокуренного табака, приходили сюда покурить перед началом комендантского часа, когда уже было практически темно. Светомаскировка продолжалась, и в пасмурные ночи темнота была такой густой, что я мог незамеченным лежать на краю своего островка и совершенно спокойно слушать их разговоры. После того как я несколько раз проделал это, когда внизу были дети, я начал слушать и взрослые разговоры тоже, предварительно завернувшись в несколько одеял. Иногда внизу были воры, которые обсуждали план следующего нападения. Иногда – действительно контрабандисты, которые собирались проделать ход в систему подвалов (о которой им было известно ещё с тех времён, когда никакого гетто не было) и спрятать там контрабандный товар. А один раз я услышал, как переговариваются внизу подпольщики, люди из Сопротивления. По-видимому, за ними была погоня. Но пока я думал, спускать им лестницу или нет, они ушли. На самом деле доверять всем без разбору полякам из Сопротивления было нельзя. Это мне объяснил пан Болек. Он очень понятно объяснил. Сказал, что есть коммунисты, которые нормально относятся к евреям, а есть крайне правые националисты, которые в лесах собственноручно убивают евреев, потому что ненавидят их так же, как и немцев. И горе тому еврею, который, решив присоединиться к партизанам, по ошибке попадёт к этим националистам, – они убьют его не задумываясь. Наверное, Янек станет одним из таких, когда вырастет. Если бы я мог спуститься, то мне бы уже не пришлось больше беспокоиться из-за следов. Внизу всё было истоптано следами, большими и маленькими. Но я не решался на это, хотя мои ноги уже изнывали от неподвижности и мне так хотелось немного походить, побегать. Рождество прошло, наступил канун Нового года. Весь вечер и всю ночь из ночного клуба напротив доносилась музыка. Стася рассказала мне, что в этот клуб ходят полицаи и немцы. Потому что только им разрешено передвигаться по городу после наступления комендантского часа. Люди постоянно входили и выходили. Каждый раз, когда дверь открывалась, на улицу падал прямоугольник света, и я мог разглядеть входивших, и выходивших, и даже тех, кто сидел внутри. Я видел нарядных женщин в меховых манто. В двенадцать часов ночи они выключили весь свет и открыли дверь настежь. И когда часы женщины, помешанной на уборке, пробили двенадцать раз в унисон с церковными колоколами, вся толпа радостно закричала, захлопала. Они опять зажгли свет и закрыли дверь. Жалко. Начался новый год. Тысяча девятьсот сорок четвёртый. Может быть, именно в этом году закончится война. Наверное, все были бы этому рады. Даже немцы. Просто они бы хотели, чтобы война закончилась по-другому. В ту ночь, почти сразу после полуночи, на развалинах послышались чьи-то тяжёлые, шумные шаги. Как будто человек специально шумел, чтобы привлечь внимание. Я подполз к краю своего пола. Человек внизу включил фонарик и начал светить вокруг, будто что-то искал в развалинах. Потом он посветил на себя, и я увидел его лицо. Это был пан Болек. – Алекс, – шёпотом позвал он. – Я тут, – прошептал я сверху. – Я пришёл за тобой. Мы забираем тебя к себе. – Я… я не могу уйти, – сказал я, и у меня защемило сердце. – Вот ведь упрямый какой. Алекс, тебе нельзя здесь больше оставаться. Я не ответил. – Хорошо. Я принёс тебе продукты. Кинь мне верёвку. Я привяжу всё к ней, чтобы ты поднял это наверх. И не забудь про доску в окне. Помнишь, как мы договаривались? Я кинул ему верёвку и поднял продукты к себе наверх. О! Какое это было замечательное угощение! Я ел сам и кормил Снежка. Получилось, будто мы с ним отметили Новый год. Пан Болек очень рисковал, когда пришёл сюда после наступления комендантского часа. Наверное, он специально выбрал именно эту ночь, когда все напиваются, даже немцы и полицаи. А может быть, в эту ночь комендантский час не был таким уж строгим. А потом у меня был ещё гость, вернее гостья. В один из дней я услышал внизу детские голоса, кричавшие на разные лады. И вдруг среди всех этих голосов я узнал голос Стаси. Она кричала очень громко, и это было совсем на неё не похоже. Я понял, что она хочет, чтобы я её услышал. Но на самом деле у неё был более серьёзный план. Когда стемнело, все дети ушли. Я подполз к краю пола и посмотрел вниз. Она не ушла. Смотрела то в сторону ворот, то наверх. Наконец Стася увидела меня. – Мы уезжаем в деревню, Алекс, – громким шёпотом сказала она. – Когда? – Завтра утром. – Иди ко мне. – Нас поймают. Я спустил ей лестницу. Будь что будет. Она забралась наверх. Это заняло довольно много времени. Она поднималась очень медленно. Я уже и забыл, что сам не сразу научился залезать по верёвочной лестнице. Нам очень повезло. Я едва успел поднять лестницу наверх и сказать Стасе, чтобы залезала в шкаф, как снизу послышались шаги и голоса. Это подростки пришли покурить. Я плотно прикрыл за нами дверцы шкафа. Петли у меня были хорошо смазаны и не издавали ни звука. Я не стал зажигать свечу. Зажёг фонарик, прикрыв его сверху ладонью. Так Стася могла разглядеть моё укрытие. Вентиляционные отверстия. Она выглянула через них наружу, чтобы посмотреть, что я видел, когда смотрел на неё. Стася принесла мне письмо. Она думала оставить его внизу. Без даты и без имени. Ещё она принесла полбинокля. – Не надо. Возьми себе на память. Она нервничала. Мама не знала, что она ушла из дома. – Они уйдут до начала комендантского часа. Ты не волнуйся, – шепнул я ей. Я хотел показать ей Снежка. Но она пришла в ужас от одной только мысли о том, что ей придётся смотреть на мышь. Я чуть не расхохотался. Совсем забыл, что есть девчонки, которые до смерти боятся мышей. – Он же белый, – прошептал я. – Нет, нет, нет. Пожалуйста! – взмолилась она. – Кого ты больше боишься, немцев или мышей? Я скорее почувствовал, чем увидел, что она улыбается. И тогда я показал ей Снежка. Стася посмотрела на него, и ничего ужасного не произошло. – У него глаза как пуговки, – вдруг сказала она. – Он тебе нравится? Смотри, какой милый. – Может, и милый, только этот его длинный хвост… Ладно. Я закрыл коробку. – Куда вы уезжаете? – У мамы есть подруга в деревне. Мы едем к ней. – Ты знаешь, где это? Она не знала. Мама решила не говорить ей адрес на всякий случай. – Как же я тебя найду после войны? Мы попытались придумать план. Хоть какой-нибудь, только чтобы суметь отыскать друг друга. Решили, что напишем оба английскому королю. После войны в Англии наверняка всё равно будет король, даже если немцы и разбомбят его дворец. Может быть, они его уже разбомбили. Но вообще это была довольно глупая идея. Разве у короля есть время, чтобы заниматься такими делами? Лучше уже тогда написать в Красный Крест. Например, в Швейцарию. А если немцы всё-таки смогут в последний момент завоевать Швейцарию, тогда мы напишем в Австралию. Дотуда они точно не доберутся. Потому что они и так скоро проиграют. Мы остановились на варианте с Красным Крестом. И ещё на всякий случай договорились встретиться тут, прямо у этого дома, в первый Новый год после того, как закончится война. Подростки докурили и ушли. Мы осторожно выбрались из шкафа. И тогда я поцеловал Стасю и сказал, что люблю её. И она заплакала. Я спустил вниз лестницу. Она чуть не упала, когда спускалась в темноте. Но, к счастью, всё обошлось, и она спустилась вниз целой и невредимой. Я сказал ей считать перекладины. Тринадцать – счастливое число. Может быть, теперь и для неё.