На следующее утро я увидел, как к их дому подъехала повозка. Они с мамой погрузили вещи и сели сами. Стася знала, что я смотрю. И, когда повозка тронулась, она помахала мне. Я не верил своим глазам. Её мама тоже махала мне. А может, это не мне? Может, они махали вообще кому-то другому? Нет! Они обе смотрели прямо на меня. Видимо, вчера, когда Стася вернулась домой перед самым комендантским часом, у неё не было выбора, пришлось рассказать маме всю правду. Я не открывал вентиляционные отверстия целый день. Я не хотел видеть новых жильцов, которые будут жить в её квартире. В её комнате. Но на следующее утро я увидел, что квартира так и стоит пустая. Было очень странно теперь смотреть на улицу, которая совсем недавно была почти непреодолимой границей между двумя мирами. О стене уже совсем ничего не напоминало. Трамвайные пути, поверх которых она шла, теперь снова использовались по назначению. Будто никогда здесь и не было ни стены, ни гетто. Как будто здесь никогда не жили другие люди. 20. Плач заразителен. Совсем как смех Примерно недели через две после того, как Стася с мамой уехали из города, случилась снежная буря. Не просто метель, а именно буря, настоящий ураган. Сначала весь день шёл снег, и я поднялся на верхний пол и скидывал оттуда целые сугробы. Потом ветер усилился и начал задувать со всех сторон. Я думал, что умру от холода, сидя в своём шкафу. Я заткнул подушками все щели и занавесил тонкие дверцы ещё одним пуховым одеялом. Примус я не выключал ни на секунду, мне пришла в голову гениальная идея – я грел на огне кирпичи. Нагревал один, клал в сторонку и тут же начинал греть следующий. Получалось что-то вроде печки. А ещё я теперь точно знал, что керосина до конца зимы мне не хватит. Но пока что главное было не замёрзнуть насмерть. В ту ночь и весь следующий день я не выходил наружу, хотя и очень беспокоился из-за верхнего пола. Но для вылазки было слишком холодно. Снег шёл и всю следующую ночь. А утром вдруг раздался грохот, и всё вокруг меня зашаталось. Потом снизу послышался ещё удар и вслед за ним звук падающих кирпичей. Затем последовала серия ударов потише – это сверху падало что-то более мелкое. Постепенно всё стихло. Мой шкаф остался цел, но я приготовился к самому худшему. Попробовал открыть дверцы. Одна была плотно завалена чем-то снаружи, но вторую – ту, что была поближе к верёвочной лестнице, – мне всё-таки удалось открыть. Я облегченно вздохнул. Мой пол частично обвалился, но всё-таки от него ещё остался порядочный кусок. Правда сейчас он был засыпан обломками досок и кирпичей. Как я и боялся, под тяжестью снега рухнула часть верхнего пола, и мой пол этого удара не выдержал. Верёвочная лестница была погребена под обломками и снегом. Я посмотрел вверх: вдруг ещё что-нибудь упадёт. Но как тут поймёшь? На всякий случай я привязал себе на голову подушку. К тому же так было теплее. После этого я принялся скидывать вниз всё, без чего мог обойтись. Изредка я посматривал в сторону ворот, хотя мне и не верилось, что в такую погоду кто-то решится сюда прийти. И тут меня постигло следующее несчастье, мама всегда говорила «беда никогда не приходит одна»: я не закрыл дверцу шкафа, и порывом ветра повалило примус, он упал на пуховое одеяло, и оно сразу же загорелось. Я старался не терять присутствия духа. Вспомнил, чему учил меня папа: керосин не тушат водой. А снег, когда растает, – это та же вода. Хотя, может быть, это всё-таки не одно и то же? У меня не было времени ставить опыты. Я схватил плед и принялся тушить им огонь. Это сработало. После того как я откопал из-под обломков лестницу и немного почистил пол, я снова залез в шкаф и закрылся в нём. Мне надо быть осторожнее. Лучше без особой надобности не подходить больше к краю пола. Погода улучшилась, и дети снова пришли играть на развалины. Помимо всего прочего, здесь было немного теплее, чем на улице. Но, судя по доносившимся снизу голосам, дети обнаружили что-то, что их взволновало. Что-то там изменилось. Я приоткрыл дверцу шкафа и прислушался к тому, что они говорили. Всё ясно. Рухнувшие камни пробили довольно большую дыру прямо в подвалы. Но радость детей была недолгой. Слухи о лазе, ведущем в подвалы, распространились очень быстро. На место происшествия прибыла полиция. Громко переговариваясь, они залезли в дыру, спустились вниз и всё осмотрели. А на следующий день пришли рабочие и заложили проезд во двор кирпичами. Наверное, теми самыми, из которых раньше была сложена стена, отделявшая гетто от города. Я не знал, радоваться мне или грустить. Пан Болек теперь не сможет зайти сюда через ворота. Но если я подам знак, как мы договаривались, он достанет где-нибудь лестницу и сможет залезть в окно. Прямо с улицы. Я подумал, что преступники и контрабандисты тоже могут воспользоваться этим способом, чтобы продолжать приходить на развалины. Поэтому несколько дней я осторожничал и практически не спускался вниз. Но на самом деле с того дня, как рабочие замуровали ворота, никто здесь так ни разу и не появился. Постепенно я осмелел и начал снова спускаться. Осмотрел дыру. По-видимому, обломки пола упали на относительно тонкую перемычку. Поэтому и получилась такая большая дыра. Попавшие в дыру обломки образовали своего рода наклонный скат, по которому можно было спуститься внутрь. Спускаться было не очень удобно, но не так уж трудно. Теперь мне было хотя бы где развернуться. Потому что в последние дни стало уже совсем невыносимо сидеть всё время на одном месте. Однажды утром, когда я, как обычно, забросил лестницу наверх и как раз собирался спуститься в подвалы, где-то почти рядом вдруг послышались голоса. Мне показалось, что кто-то собирается залезть сюда с улицы через одно из окон. Я спустился в дыру и притаился внизу, прислушиваясь. Вот кто-то прыгнул. Захрустели под его ногами обломки. Следом за ним прыгнул второй. Наверное, они залезли в окно по лестнице. В первый момент я хотел спрятаться в бункере, но сразу же передумал. Они наверняка тоже полезут в подвалы и, конечно, пойдут осматривать бункер. Поэтому я укрылся в одном из дальних подвальных отсеков. Был риск, что они и по отсекам пройдутся, но я очень надеялся, что, проверив несколько абсолютно пустых комнатушек, они не станут заходить во все до единого отсеки. Я услышал, как покатились у них из-под ног камни и прочий мусор, когда они начали спускаться вниз по сыпучему скату. Интересно, а они слышали, как я спускался? Трудно сказать. Теперь я слышал их голоса более отчётливо. Мне показалось, что эти двое стоят сейчас где-то у входа в бункер. – Хочешь сигарету? Ответа не последовало. Я услышал чирканье спички. – Залезем внутрь? – Давай. – Похоже, тут ничего нет. Я вздрогнул. Один из голосов был очень похож на папин. Послышался звук шагов – они спускались в бункер по деревянной лестнице. Потом снизу донеслись какие-то удары и скрипы. Может быть, эти двое сдвигали в сторону многоэтажные кровати? А может, обнаружили продуктовый склад? В нём, понятно, уже давно ничего не было. Мародёры вынесли оттуда всё подчистую – ещё до того, как немцы взорвали вход. Мне необходимо было ещё раз услышать этот голос. Невозможно, чтобы это был папа. Но эти двое явно что-то ищут. Или кого-то? Может быть, кого-то из тех, кто скрывался в этом бункере? Мне, наверное, просто показалось, что голос похож. Хотя бывает же, что голоса похожи, а люди разные. Всё может быть. Я напряжённо ждал. Наконец они вылезли из бункера. Действительно, начали проверять отсеки. Проверили несколько и бросили, выбрались наружу. – Ну что, пойдём? – Давай посидим тут немного. – Так ведь лестницу украдут. Я схожу, заберу её. Послышались удаляющиеся шаги. Некоторое время было тихо. Потом шаги опять начали приближаться. – Здесь они его и убили. Где-то тут. Я особо не надеялся его найти. Просто хотел посмотреть на это место. Знаешь, как на кладбище прийти… – Всё в порядке. Времени у нас достаточно, – сказал второй. – Нам ведь всё равно надо было в город. Когда, кстати, встреча? – Как стемнеет, – ответил папин голос. Стало так тихо, что были слышны шаги с улицы. – А что она видела? – Кто? – Ну, санитарка эта. – Она видела, что мальчик побежал, – сказал папин голос. – Старик побежал за ним. А следом – полицай. И старик ударил полицая ножом. – А мальчик? – А мальчик забежал в ворота. Они – за ним, и там застрелили его. Я не мог пошевелиться. И мне всё вдруг стало ясно. Папа думает, что я умер. Я хотел выбраться наружу, побежать, кинуться к нему на шею. Но почему же я этого не делаю? Почему даже не кричу? Всё просто. Я не верил, что папа может прийти. Теперь я понял это очень ясно. Я не верил в это уже давно. Ведь, если вдуматься, это было невозможно. Он не мог прийти. Но я себе в этом не признавался. Всё это время я не позволял себе сомневаться ни на секунду. И только это спасло меня от отчаяния. Но сейчас я наконец-то мог позволить себе не верить и сомневаться. Потому что это был он, мой папа. Там. Наверху. Я заставил себя встать. Я заставил себя идти. Я выбрался из дыры на поверхность, не заботясь о том, чтобы не шуметь. Они оба вскочили. Не от страха, просто от неожиданности. – Тут ребёнок, – сказал первый. Он тоже был большой и широкоплечий, как папа. Оба они были одеты в короткие меховые куртки и сапоги. Как деревенские. На головах у них были меховые шапки. Папа не мог меня сразу узнать. По крайней мере пока на глаза у меня была надвинута кепка. Но мне было трудно поднять руку, чтобы снять её. Меня душили подступившие слёзы. Это чувство уже было мне знакомо. Я боялся сдвинуться с места, потому что знал: одно движение – и плотину прорвёт ещё до того, как я окажусь рядом с ним. – Алекс. Он не крикнул. Просто сказал это каким-то странным голосом, каким говорят, когда вдруг сталкиваются с мертвецом. – Папа. Вообще-то здесь наступает конец моей истории. Но я не могу удержаться и не рассказать вам, как я спустил свою верёвочную лестницу на глазах у папы и его товарища. И с каким изумлением они смотрели на это, не веря тому, что видят. А ещё я рассказал им о стрелках, которые я придумал нарисовать на земле так, чтобы никто не обратил внимания. И о других моих рисунках: о двух линиях-границах, за одной из которых нельзя стоять в полный рост, а за другой – уже нельзя даже сидеть на корточках. Потом я показал им своё укрытие и пересказал всю историю с самого начала. Как я сюда попал, как поначалу жил в подвале, ничегошеньки не зная о бункере. Рассказал, как Грины не хотели отдавать мне нашу еду и как семья Марты забрала у меня то, что я нашёл. Вернее, то, что нашёл Снежок. Я рассказал про польских мальчишек и про каток. О Стасе. О пане Болеке и о докторе. И про мерзкого Янека. И про Фредди с Хенриком. И ещё – про доску, которую я должен вставить в окно наискосок, если мне понадобится помощь. Мы сидели внутри. Папа уже знал, что в нашем бункере никого не осталось. Он успел там побывать. В шкафу было немного тесно. Я приготовил им «чай», и они пили его с кусковым сахаром вприкуску. Потом каждый из них съел по сухарю с повидлом. Я показал им склад наверху, в котором уже ничего не было, и рассказал, как обвалился верхний пол. – Удивительно, что он вообще до сих пор держится, – сказал папа. – Ты это, не каркай! – сказал его товарищ. Папа никак не мог успокоиться. Он всё время смотрел на меня, рассматривал, вглядывался в моё лицо. Неужели я так изменился? Времени-то прошло совсем мало. Месяцев пять всего. Наверное, я немного подрос. И всё. Что ещё может быть? Папа сказал, что я был ребёнком, а теперь у меня лицо мужчины. Тут он ошибался, конечно. У меня ещё даже усы не начали расти. И голос не думал пока ломаться. – Я просто научился справляться своими силами, – сказал я. – Вот и всё. А так – каким был, таким и остался. Я рассказал папе про немецкого солдата и вынул пистолет, чтобы наконец отдать его хозяину. Пистолет был начищен и смазан – не хуже, чем когда я получил его от старого Баруха. Папа крепко обнял меня, прижал к себе. – У тебя руки не дрожали? Я почти обиделся. – Папа, ты что? – возмущённо сказал я. – Забыл наши тренировки? Он не забыл. Он вернул «беретту» мне и показал свой пистолет – большой и тяжёлый. Маузер. С такими ходили немецкие офицеры. – Оставь «беретту» себе. Теперь она твоя, – сказал он. А ещё папа был рад увидеть Снежка. – Питомец твой тоже изменился, – сказал он со смехом. – Он раньше не был таким большим и толстым. Снежок, дружище, – неожиданно обратился он к мышонку, – пойдёшь с нами к партизанам? И мы все втроём засмеялись. Но тихонько. Потому что внизу, на улице, были люди. – Алекс, – вдруг сказал папа, – давай-ка, вставь доску в окно, как вы там договаривались с паном Болеком. Не думаю, что есть ещё какой-то пан Болек, кроме нашего единственного и неповторимого. Проведём встречу здесь. Я нашёл подходящую доску и вставил её наискосок в оконную раму, стараясь не высовывать голову в окно. И да – когда я обнял папу, я заплакал. Я обнял его изо всех сил. Я видел: папа тоже плачет. А я не знал, плачу ли я от радости или потому, что заждался. Я уже не верил, что папа придёт, хотя и не мог признаться себе в этом. А может быть, я плакал потому, что папа тоже плакал. Плач заразителен. Совсем как смех. * * *