Мне было совсем их не жалко. Один раз я видел, как кто-то из них поднял руку на собственную мать. Это было на входе в продуктовую лавку. Там стояли старик и двое братьев. Когда первый брат ударил мать, старик закричал на него. Но второй не стал вмешиваться. А ещё я видел, как в один из вечеров, ещё до комендантского часа, они поймали какого-то человека и принялись бить его втроём. Кто-то из них вдруг выхватил нож, и всё бы могло очень плохо кончиться, но, к счастью, мимо ехала патрульная машина. И они оставили его и убежали. Не домой, а просто спрятались где-то. А тогда они потащили подстреленного брата к доктору. Доктора и его жену я уже давно знал. Они жили в квартире под девочкой. Я часто наблюдал за ними в бинокль. У них была приёмная комната. Доктор всегда гладил детей по головам и каждого угощал конфетой. Как добрый доктор из детских книжек. Так вот, своего раненого брата бандиты поволокли именно к нему. Мне было ничего не видно из-за светомаскировки. На следующий день я увидел мать этих четверых, она плакала в кабинете у доктора, а он что-то ей говорил и пояснял жестами. Он показывал в сторону гетто и стучал себя ладонью по лбу. Будто говорил: «Глупцы, что они творят? Подвергают себя смертельной опасности из-за тряпок и старого барахла». Женщина тоже что-то ему говорила. Сквозь слёзы. Она прижимала руки к сердцу, я не мог понять, что она говорит. Продажа еврейского имущества была неплохим заработком на польской стороне. И, наверное, даже лучше, если эти вещи продадут здесь, вместо того чтобы их отправили в Германию. И я видел ещё кое-что. По ночам во время комендантского часа – иногда совсем поздно, иногда под утро – к воротам того дома, где жил доктор, подкрадывались какие-то люди. Я не знаю, происходило ли это каждую ночь. В такое позднее время я редко не спал. Хотя и бывало, что проснусь от страшного сна и потом не могу заснуть до самого утра. В общем, не думаю, что это были плохие люди. Думаю, это были не преступники, а партизаны, люди из подполья. Так мне казалось. Они легонько стучали в ворота явно условным стуком, и ворота тут же открывались. Там всегда кто-то дежурил – либо сам дворник, либо его помощник, либо его старшая дочь. Они никого не пускали сразу. Сначала переговаривались о чём-то шёпотом с пришедшими и только после этого открывали калитку. Я пару раз видел, как они смазывают петли на воротах маслом, чтобы не скрипели. А один раз, когда дворник не хотел открывать калитку, потому что стук был неправильный, я услышал, как пришедший сказал: – К доктору, мил человек. И тогда дворник дал ему войти. Я почему-то запомнил эту фразу. Она прямо отпечаталась у меня в памяти. Как-то раз те люди привезли человека на телеге. Явились прямо средь бела дня. Вообще-то было незаметно, что в телеге кто-то есть. Сверху всё было завалено мешками. Но я видел, как они раздвинули мешки и аккуратно извлекли из-под них человека. Положили его на носилки и быстро занесли в дом. Но сначала, конечно, проверили, нет ли на улице чужаков. Там был только этот мерзкий приставучий мальчишка, который всех изводил. Но их почему-то не смутило, что он там вертелся. Если я хотел узнать, который сейчас час, я заглядывал через бинокль в квартиру сумасшедшей. У неё были большие часы с маятником. Правда, они не всегда ходили. Но если она не забывала подтянуть гири, то я мог ориентироваться по звуку их боя, даже не глядя на циферблат: они били каждые пятнадцать минут. Мне было видно всякое такое, чего я в прежней жизни, когда сам бегал по этой улице, никогда не замечал. Например, одного старичка, который незаметно таскал у зеленщика овощи и фрукты. Одного мальчика, который всегда пи́сал рядом с дверью в аптеку сразу после того, как аптекарь всё закрывал и шёл домой. Я наблюдал за листвой деревьев: когда я поселился здесь, листья были ещё зелёными, но потом постепенно пожелтели и начали опадать. Осенний ветер носил и разбрасывал их по тротуарам и мостовой. И дворники ругались каждое утро на чём свет стоит, потому что из-за этих листьев у них здорово прибавилось работы. Вот я бы на их месте оставил эти листья в покое: пусть себе летают. Они были похожи на больших бабочек – красные, жёлтые, оранжевые – и очень украшали улицу. С каждым днём становилось всё холоднее. Но я не беспокоился. У меня была тёплая одежда и пуховые одеяла. Я мог зажечь примус и погреть руки над огнём. В дневное время можно было не бояться, что кто-то заметит огонь, даже когда я оставлял вентиляционные отверстия открытыми. Больше всего я любил лежать в своём укрытии в дождливые дни или во время грозы. В такие дни мой шкаф становился для меня надёжным и тёплым домом. А сквозь отверстие иногда можно было увидеть молнии, если гроза была прямо напротив. Эти огромные молнии разрывали небо. Я рассказал Снежку о том, что нужно засечь время, которое проходит между сверканием молнии и раскатами грома, а потом умножить секунды на триста тридцать. Так можно узнать, на каком расстоянии ударила молния. «Потому что свет доходит до нас сразу же, – объяснял я этому глупышу. – А звук двигается в воздухе со скоростью триста тридцать метров в секунду». Как бы я хотел, чтобы в одном из соседних домов нашёлся какой-нибудь ребёнок моего возраста. Я бы взял его к себе жить. Как бы я хотел провести какой-нибудь телефонный провод или сделать длинную слуховую трубку и разговаривать по ней с этой польской девочкой, которая делает уроки в окне напротив. Тот мерзкий задира приставал и к ней тоже. Иногда, когда она шла утром в школу, он преграждал ей путь. Он сам никогда не ходил в школу. Я уверен, его просто выгнали отовсюду. Он не трогал и не обзывал её, как других детей, не щипал, не ставил подножки и не доводил её до слёз. Здесь было что-то другое. Сначала я очень беспокоился за неё из-за этого дурака. Я не понимал до конца, что там у них происходит. Я думал, что в конце концов он и её поколотит, как бил без разбору всех остальных – и мальчиков, и девочек, и маленьких, и больших. Но больших – не больше его самого. Однако со временем я перестал беспокоиться и начал злиться. Иногда я готов был его прикончить. Он мог начать кланяться перед ней, снимая с головы кепку и буквально подметая ею тротуар. При этом он говорил ей что-то такое, что совсем не казалось ей смешным. Мне не было слышно, что именно он говорит. Это всегда было в шумное дневное время. Он преграждал ей путь, но стоило ей повысить на него голос, тут же отступал и давал ей пройти. И, хотя он приставал к ней каждый раз, когда видел её, вёл он себя неожиданно вежливо. Это была какая-то странная, неестественная вежливость. Может быть, и ему тоже, как и мне, нравилась эта девочка. И именно эта мысль злила меня больше всего. Но иногда мне не хотелось ни читать, ни играть со Снежком, ни наблюдать за польской улицей. Это когда я вдруг начинал думать о моих маме и папе. Я не плакал. Просто залезал в шкаф и думал о самых ужасных и страшных вещах, которые могли произойти. Я завидовал польским детям: им хорошо, они могут свободно играть на улице, у них есть дом и всё такое. Но потом я вспоминал о тех детях, которые не так давно жили вместе со мной в общежитии на фабрике. И тогда я понимал, что у меня нет права жаловаться. К тому же я здесь не просто так – я жду папу. 13. Восстание Сначала я запаниковал. С утра вдруг услышал, как по улицам ведут людей. Их вели большими группами, к площади, откуда увозят навсегда. Точно так же, группу за группой, вели всех и тогда, когда расселяли гетто бет и гетто, где мы жили. Это продолжалось два дня. Люди всё шли и шли. У меня не хватало смелости выглянуть наружу. Я слышал, как они приближаются по улице, проходят мимо ворот и удаляются. Иногда доносились крики и детский плач. На третий день рано утром, как раз когда сумасшедшая начала вытряхивать свои одеяла, раздались выстрелы. Сначала я даже не обратил на них внимания, но выстрелы участились и теперь раздавались один за другим. Потом они стихли и вдруг возобновились совсем в другом месте. Потом снова стало тихо, и снова началась стрельба где-то уже рядом. Каждый раз при звуке выстрелов тот мерзкий хулиган с польской улицы начинал кричать: «Жидов кончают! Жидов кончают!» А из того, что говорили другие люди, я почти ничего не мог расслышать. Жаль, что у меня не было «бинокля» для голоса. Но в конце концов по обрывкам фраз и отдельным словам, а также по непрекращающейся стрельбе я сделал вывод, что началось еврейское восстание. Наконец-то! Меня переполняла гордость. Я достал пистолет и всерьёз задумался, не уйти ли мне из моего укрытия туда, где моя «беретта» может пригодиться. Но что, если как раз в это время сюда придёт папа? Я думал, думал и решил, что, раз у меня есть оружие, я должен идти. Я взял рюкзак Йоси и положил в него немного продуктов. Сколько поместилось. Взял бутылку воды – прикрутил её к рюкзаку верёвкой. Кроме того, я решил прихватить большой кухонный нож. Теперь надо было дождаться темноты. Днём у меня не было никаких шансов добраться туда, где шла борьба. Я решил попрощаться со Снежком. Если выживу, вернусь на развалины и постараюсь его найти. Я не мог взять его с собой. Мне придётся бежать, и ползти, и прыгать по крышам, и прятаться в подвалах – я ещё, чего доброго, раздавлю его прямо у себя в кармане. Всё было готово, и я решил спуститься вниз, как делал это каждое утро. Через пролом в стене я прошёл в соседний дом. Разумеется, уходя, я поднял лестницу наверх – я никогда ни на секунду не оставлял её висеть на виду. Это было железное правило. И пистолет я теперь всегда носил с собой. Вдруг выстрелы раздались прямо на нашей улице. Совсем недалеко. Я услышал выкрики, потом какие-то вопли. Снова прозвучала череда одиночных выстрелов. Топот бегущих ног. Опять выстрелы. Неужели восстание перекинулось сюда? Я не знал, радоваться или огорчаться. С одной стороны, это может быть плохим знаком – возможно, дела у повстанцев идут не очень хорошо. С другой стороны, может, всё не так уж и плохо, а лично мне – даже удобнее, я могу вступить в бой прямо сейчас, не дожидаясь ночи. Я повернул назад и как раз собирался пролезть через пролом в стене, чтобы попасть к себе на развалины, как вдруг в мой двор быстрым шагом вошли двое. Один из них был ранен. Я увидел кровь у него на одежде, здоровой рукой он прижимал к телу простреленную. Второй был бледен как простыня. Он поддерживал первого. Оба они озирались по сторонам, пытаясь найти, куда спрятаться. Ни у того, ни у другого не было оружия. Пока они затравленно оглядывались, во двор ввалился немецкий солдат. Он поднял винтовку, направил её на них и скомандовал: – Хальт! Хенде хох! Как же я ненавидел этот язык. Они застыли. Подняли руки. Солдат засмеялся. Я уже знал всё заранее. Этот смех не означает ничего хорошего. Я вытащил пистолет. В голове не было ни одной мысли. Я ничего не планировал. Как будто за меня думал и действовал кто-то другой; как будто он подсказывал каждое моё следующее движение. Солдат передёрнул затвор винтовки, сделал шаг вперёд, но запнулся о кирпич и на мгновение потерял равновесие. Мне повезло, я воспользовался этим моментом, чтобы взвести курок и прицелиться. В тот момент, когда он снова навёл на одного из них винтовку, я выстрелил. Я выстрелил три раза, три выстрела – один за другим, быстро-быстро. Эти двое сразу же легли на землю. Наверное, подумали, что солдат выстрелил, но промазал. Тот, который не был ранен, вскочил, выхватил откуда-то нож и как сумасшедший кинулся к солдату. Он вряд ли бы успел добежать, если бы солдат был жив. И тут, словно осознав это, бежавший остановился. Он явно не понимал, что происходит. Меня этот человек не видел. На солдате была стальная каска. И зелёная форма. На его лице застыло изумление, он покачнулся и начал падать. Винтовка выпала у него из рук. Она падала медленно-медленно. И он сам тоже падал медленно, как тряпичная кукла. По его телу дважды пробежала сильная дрожь, как будто он сотрясался от смеха, который так и не прозвучал. Я вышел из пролома. Перестрелка удалялась. Выстрелы снаружи звучали всё слабее, пока совсем не стихли. Было ясно одно: надо как можно быстрее спрятаться. И ещё: обязательно нужно спрятать труп солдата до того, как его начнут искать и прочёсывать район. Тот из двоих, который было кинулся на солдата с ножом, убрал нож. И тут он увидел меня. Но ничего не сказал, а поспешил к лежащему на земле солдату и взял его винтовку. Потом стянул с него патронную сумку. Я не стал подходить. Я не мог туда смотреть. – Мальчик, кто стрелял? – заметив меня, крикнул тот, который был ранен. – Тс-с-с, не ори так! – сказал второй, но тут же сам, повернувшись ко мне, задал тот же вопрос. – Мальчик, кто стрелял? Ты видел? – Это я, – сказал я. – Мальчик, – кажется, он начал сердиться, – ты вообще понимаешь, о чём я тебя спрашиваю? Я кивнул. Он снова спросил, не видел ли я, кто стрелял. Я кивнул: – Видел. – И показал ему «беретту». Но тут же спрятал её обратно в карман. Пусть даже не думают о том, чтобы забрать у меня пистолет! Они смотрели на меня, не в силах поверить. Наконец раненый сказал: – Надо куда-то спрятаться. Это сейчас главное. – Мальчик, где твоё укрытие? – спросил второй. – Там хватит места, чтобы мы спрятались? Я ничего не ответил. Просто подошёл к свисавшему сверху оборванному проводу и дёрнул за него, потом отпустил. Вниз спустилась верёвочная лестница. Я показал на неё пальцем. Они не раздумывая пошли к лестнице. Раненый попробовал залезть первым, но не смог. – А верёвка у тебя есть? – спросил второй. Я забрался наверх и скинул им верёвку. – Позови кого-нибудь из старших, – сказал он. – Тут никого нет, кроме меня. Тогда он обвязал своего товарища верёвкой, потом залез ко мне, и мы вдвоём затащили раненого наверх. Я предупредил, чтобы они не только не подходили к окну, но даже и не ходили мимо него. Потом я быстренько поднял лестницу, и мы все легли на пол. Я думал принести им воды, но они сказали мне не вставать. Они же не знали, что нас ниоткуда не видно. Хотя вполне вероятно, что взрослого человека можно было заметить от ворот. Я не знал этого наверняка. – Они нас тут не найдут, – прошептал раненый. – Да, но если они найдут труп… – второй не договорил. С польской стороны послышались крики и шум. Тогда я объяснил им. Не сразу. Не знаю, сколько мы там пролежали – пять минут или полчаса, – но в какой-то момент я начал говорить и объяснил им, что мы никому не видны и что у меня есть еда и вода. Я спросил, участвуют ли они в восстании. – Нет, – сказал тот, что не был ранен, – мы пытались прорваться к повстанцам. Поляк из Сопротивления провёл нас по тайному ходу в гетто, но уже в гетто мы наткнулись на патруль. Нас было десять человек – к сожалению, почти все безоружные. Вот если бы эта винтовка была у меня полчаса назад… – Он тяжело вздохнул. – Болек предупреждал, чтобы мы не шли короткой дорогой, но Шмулик заупрямился как осёл, – сказал раненый. Потом помолчал немного и добавил. – У меня опять кровь потекла. – Какой Болек? – спросил я. – Это наш польский связной. – Мальчик, у тебя есть бинты? – Нет. Я рассказал им про аптечку, которую когда-то видел в одной из квартир в соседнем доме. Но она вовсе не обязательно до сих пор там… И кроме того, спускаться сейчас вниз было небезопасно. Я достал из шкафа нож и простыню. Начал разрезать её на жгуты. Раненый лежал и постанывал. Второй тем временем заглянул в мой шкаф и оторопел. Он не верил своим глазам. – Тут кто-нибудь ещё живёт? – спросил он. – Тут никого нет, кроме меня, – я это ему уже говорил, но сказал ещё раз. Он разозлился. Думал, что я обманываю, скрываю от него что-то, потому что не доверяю – вдруг он донесёт. – Ты что, думаешь, мы предатели? – сказал он, сжав кулаки. – Если бы я так думал, – ответил я, – то не стал бы спускать вам лестницу. – То есть ты тут на самом деле совсем один?! Теперь уже разозлился я. – Да! – сказал я и с треском оторвал длинную полосу от простыни, вместо того чтобы её отрезать. – Эй, ты не шуми так больше, – сказал он. Его звали Фредди. А раненого – Хенрик. Фредди наложил повязку на раненую руку товарища. Потом мы вдвоём помогли Хенрику залезть в подоконный шкаф и уложили его на мою постель. Он жадно пил воду. Фредди тоже немного попил. Есть они не хотели. Поели перед тем, как идти в гетто. – Надо как-то избавиться от этого солдата, – сказал задумчиво Фредди. – Видно, никто не заметил, что он за нами побежал на развалины, и пока ещё его не хватились. – Я помогу, – сказал я.