Выяснилось, что мама внимания не обращала. – А ты в следующий раз посмотри: сразу после одиннадцатого идёт пятнадцатый номер. Никому из домовладельцев не хочется остаться без жильцов. Я, помню, тогда так удивился, что тут же сбегал проверил. Подоконный шкаф на втором этаже оказался ровно там, где и должен был находиться, – под окном. Как и этажом ниже. Его дверцы были в целости и сохранности. Внутри было много места, он показался мне очень просторным. Я зажёг свечку и проверил, не просачивается ли свет сквозь щели. Нашёл только одну щель, прикрыл её чем-то изнутри и проверил снова. Снаружи было абсолютно темно и ничего не видно. А это значит, что ночью меня нельзя будет обнаружить и к тому же я не нарушу светомаскировку. На внутренней стенке этого шкафа, который во многих домах выполнял также роль кладовки, были небольшие полочки. Получалась прямо настоящая комната, в которой я смогу держать вещи и спать за закрытыми дверями. Что же касается запасного выхода, то это было проще простого! Я притащу ещё одну верёвку и привяжу её к трубе. Если нужно будет сбежать, перекину её через окно и спущусь по внешней стене. Но этим я займусь уже завтра. Я вернулся в подвал и сказал Снежку: – Завтра мы переезжаем. Накануне переезда в гетто из нашей квартиры мама сказала мне те же слова – «завтра мы переезжаем» – и засмеялась. Но я видел, что в глазах у неё стоят слёзы. Она пыталась объяснить мне, как здорово нам будет на новом месте, в новой квартире, потому что она будет маленькая и уютная, и мы все будем жить в одной комнате – и они с папой, и я. Только занавеску повесим посередине. Ведь я же всегда хотел спать с ними в одной комнате… Я и правда хотел. А папа сказал: – Главное, чтобы все были здоровы. Я начал рассказывать Снежку, что лестница уже готова и свисает прямо до земли, и надо только… Я не закончил предложение. А ведь лестница и правда висит там в темноте, и ночью её, скорее всего, никто не заметит, разве что специально зайдёт во двор прогуляться по развалинам. Но что будет завтра утром, когда встанет солнце? А если немцы опять придут сюда с проверкой? Нет, я не могу оставить её висеть вот так, на самом виду. Как же мне поднять лестницу наверх, если сам я ночую в подвале? Спуститься вниз по верёвке? А как я заберусь туда завтра? Я должен придумать, как спускать лестницу сверху, если я нахожусь внизу. У меня совсем не осталось сил думать. Слишком много мыслей для одного дня. Я просто взял плед и простыню, чтобы не спать прямо на обломках, пуховое одеяло, чтобы накрыться, подушку и, конечно же, коробочку со Снежком. Всё это я увязал в один тюк, закрепил на поясе и с трудом, но всё-таки смог подняться со всем этим добром по лестнице. Немного подумав, я снова спустился в подвал и забрал оттуда всю еду, которая у меня оставалась. Еда беспокоила меня сейчас больше всего. С каким-то почти праздничным чувством я поднял на свой «островок» лестницу, залез в подоконный шкаф и закрыл за собой дверцы. В шкафу было два вентиляционных отверстия. Это были круглые дырки с металлическими заслонками, которые можно было поднимать и опускать, если надо открыть или закрыть вентиляцию. У нас в старом доме тоже были такие. Я заснул с хорошим чувством, ощущая себя настоящим домовладельцем. Проснувшись с первыми лучами солнца, я встал и, едва заслышав звук машин и повозок на польской стороне, принялся убирать своё новое жилище. Я собрал и сбросил вниз все обломки и мусор, вычистил как мог пол. Как только с этим было покончено, я торопливо спустился вниз, собрал все свои вещи и поочерёдно поднял всё к себе наверх: одежду, бутылки с водой, книги. Матрас я никак не мог затащить по верёвочной лестнице. Решил, что попозже схожу в соседний дом и возьму ещё одно пуховое одеяло или даже парочку. И тут мне пришло в голову проверить, есть ли в кране вода. Этажом выше она была, так почему бы ей не быть и здесь? – Раз, два и… три! – сосчитал я и повернул вентиль. Из крана пошла вода. Как и на третьем этаже надо мной, в «птичьем» кране. Зря, зря я затаскивал сюда бутылки с водой. Обидно – они ведь такие тяжёлые. Можно было раньше сообразить. Понятно же, что раз вода есть наверху, то и внизу, скорее всего, тоже. «Дурная голова ногам покою не даёт». И правда, из-за всех этих спусканий-подниманий я почти не чувствовал ног. Когда наконец все мои вещи были уже наверху, пришло время подумать о главной проблеме. Что мне делать с лестницей, если я должен буду надолго уйти? И если мне, как и вчера, не захочется, чтобы она болталась тут у всех на виду? Я решил попробовать один способ. Привязал верёвку к самой нижней перекладине лестницы, потом у себя наверху протянул эту верёвку через железное кольцо на подоконнике, служившее частью оконного запора. Спустившись вниз, я потянул за верёвку. Лестница дёрнулась и, складываясь, поехала вверх. Но на середине застряла. Не говоря уже о том, что теперь рядом с ней висела ещё и верёвка, за которую я тянул. Впрочем, решение для задачки с верёвкой я нашёл сразу же. Разрушенный дом был одним из тех старых домов, в которых все провода висят гроздьями снаружи, прямо на стенах. Сейчас все эти провода, выдранные и оборванные, свисали с развалин буквально отовсюду. Я придумал заменить верёвку проводом. Если я прилажу его так, чтобы он висел у стены, то никто не обратит на него внимания. В этом я не сомневался. Я раз за разом вносил небольшие изменения в процесс складывания лестницы. Наконец, методом проб и ошибок, мне удалось решить и эту проблему. Провод, который я теперь использовал вместо верёвки, я перекинул через арматурину, которая торчала из верхнего пола, служившего мне потолком. С помощью этой своеобразной лебёдки я поднимал лестницу высоко, выше, чем надо, а потом отпускал провод, и лестница падала на нижний пол рядом с подоконным шкафом. Этой системой я потом пользовался до самого конца. Только однажды, когда провод уже почти совсем перетёрся, мне пришлось его заменить. Чтобы спустить лестницу обратно вниз, я дёргал за второй провод, который тоже привязал к нижней перекладине. Было достаточно один раз потянуть за него, и лестница оказывалась внизу. Когда я закончил возиться со всем этим, я почувствовал, что очень устал. И от того, что лазал вверх-вниз по лестнице, и от тяжести вещей, которые таскал, и от внутреннего напряжения – я всё время поглядывал на ворота, опасаясь, что вот-вот кто-нибудь зайдёт во двор. А может быть, я так устал от того, что надо было всё время напрягать извилины, думать, искать решение… Папа только посмеивался, когда мама говорила, что мыслительная работа не менее утомительна, чем физический труд. Но мама знала, о чём говорит, потому что она всегда очень много думала. В тот же день после обеда я сходил в соседний дом и притащил оттуда два больших пуховых одеяла и пару пледов, чтобы постелить на пол и занавесить дверцы моего подоконного шкафа изнутри. Вечером я закрылся в шкафу, покормил Снежка и выпустил его из коробки. Отсюда, из шкафа, ему было не выбраться. Потом я лёг спать. Здесь мне был немного слышен шум польской улицы. В подвале я почти ничего не слышал. А сюда доносились голоса. Немного издалека – потому что я был выше улицы, – но довольно чёткие, так что я иногда даже понимал, что они говорят. Я потушил свечку и открыл одно вентиляционное отверстие. На небе взошла луна, и я увидел всю улицу с домами и торговыми лавками, которые раньше закрывала от меня высокая стена. Улица была тёмной из-за светомаскировки и пустой из-за комендантского часа. Вдруг кто-то скользнул вдоль стены. На мгновение открылась дверь, и на тёмный тротуар и проезжую часть упал прямоугольник света. Я успел увидеть внутри большое помещение, полное дыма и людей, сидевших за столиками. Теперь я понял, что музыка, слабые звуки которой я иногда слышал по ночам, шла не из радиоприёмников, как я думал, а из этого места. Может, это был ресторан или что-то вроде того. Дверь тут же закрылась, улица снова погрузилась в темноту. Снаружи всё казалось застывшим, неживым, но внутри, в своих домах, жили поляки. Я сказал Снежку, что завтра притащу железную лестницу. Я хотел, чтобы у меня было два подоконных шкафа и балкончик с птицами. 11. Бункер Я решил, что встану завтра затемно, пока не рассвело. Мне казалось, что в такой ранний час утренние мародёры ещё не начали рыскать по окрестным домам, а ночная смена уже вернулась восвояси. Но я проспал, несмотря на чириканье птиц прямо надо мной, на птичьем «балконе». Когда я вылез из своего шкафа, снаружи был красивый осенний день. Я потянулся, беззвучно зевнул и посмотрел в сторону ворот. Отсюда мне было не видно входа во двор. А это значит, что когда я стою рядом со шкафом, то от ворот меня тоже не видно. Я начал медленно продвигаться вперёд. И в какой-то момент увидел ворота и нижний этаж развалин. Я присел и красным карандашом, который я взял в соседнем доме в одной из детских комнат, провёл на полу красную линию. Я сам себе запретил заходить за эту линию, когда я стою в полный рост. Затем я отметил себе ещё одну линию – зелёную, до которой я мог доползти на коленях без того, чтобы меня заметили со двора. Я открыл дверцы шкафа и сел завтракать. Поел сам и покормил Снежка. Вдруг на улице раздалось урчание автомобильного мотора. Звук приближался со стороны гетто. Я быстро убрал всё внутрь и закрыл дверцы, хотя и знал, что мой шкаф нельзя ниоткуда увидеть, разве что специально принести лестницу и залезть наверх или вскарабкаться на противоположную стену (что было под силу только какому-нибудь юному гимнасту). Сам я остался снаружи, только для большей безопасности лёг на пол. Они сразу же отправились к разрушенному дому. Неужели целую машину снарядили для того, чтобы поймать одного ребёнка? Может, меня кто-то видел? Или слышал шум и шорохи? Но я всегда слежу за тем, чтобы ходить бесшумно… Может быть, кто-то заглянул во двор, когда я привязывал лестницу, и заметил меня, а сейчас они пришли всё проверить и наконец зачистить территорию? Я сброшу вниз верёвку и спущусь по задней стене. Я готов, я смогу. Только вот Снежок. Он закрыт внутри шкафа. Эх, надо было мне его снаружи оставить. Но пока что я лежал на полу и боялся пошевелиться. Во двор зашло одновременно довольно много народу. Они расхаживали по обломкам внизу – я не видел, сколько их, но было примерно понятно по звуку шагов и голосов, говоривших на немецком и на идише. Кто-то спросил что-то по-польски и получил ответ на ломаном польском. Я услышал, как они волокут что-то тяжёлое по мусору и обломкам, потом раздалась какая-то команда по-немецки, послышались удары, звук падающих камней. Во все стороны полетела штукатурка. Я всё понял. Это меня немного успокоило. Я же слышал их разговор тогда, когда они искали здесь бункер. Значит, они вернулись, чтобы расширить ход и проверить подвалы. Я будто увидел себя со стороны. Представил, что сижу там, совершенно беспомощный, и слушаю, как бьют молоты и грохочет взрывчатка. Птицы улетели с верхнего пола и не возвращались. Работа не заняла много времени – скоро ход расширили, и я услышал постукивания, хлопки и далёкие неясные крики, которые доносились снизу, из подвалов. Они искали не меня. Они искали что-то другое. Получается, под земляным полом подвалов – того самого места, где я провёл двенадцать дней, – спрятан бункер с живыми людьми? Да нет, быть того не может. Я бы слышал шорохи или другие звуки. А может, этот бункер был там всегда? С самого начала? И жившие в нём люди как раз отлично меня слышали? Хотя если я ничего не слышал, то, наверное, и им ничего не было слышно. Папа и Барух иногда рассказывали про такие бункеры – они не похожи на тот, что мы сами сделали в фабричном общежитии. Настоящие, надёжные бункеры, спрятанные глубоко-глубоко под землёй. Бункеры с секретной, отлично замаскированной вентиляцией и водопроводом. С туалетом и выгребной ямой. Папа и Барух объяснили мне, что такое выгребная яма, – это такая канализация, которая на самом деле не подсоединена к городской канализации. В этих бункерах были продуктовые склады, запасов в которых хватило бы на долгие месяцы и годы, до самого конца войны. Из-за того, что нужно было проделать огромную работу, чтобы выкопать и оборудовать такой бункер, в процессе постройки участвовало очень большое количество людей. Слишком большое. Конечно, к работе старались привлекать только тех, кто потом будет вместе со всеми жить в бункере. Но как минимум один человек должен был остаться на поверхности, чтобы закрыть бункер и построить над ним настоящий крепкий пол. Раздался сильный взрыв, и мне на голову сверху упал здоровенный кусок штукатурки. Я так испугался – подумал, что сейчас весь верхний пол рухнет на меня. Наступила тишина. А потом я услышал истошный крик, плач и стоны людей, идущие будто из-под земли. Следом раздались выстрелы, очень-очень близко. Я надеялся, что они просто стреляют в воздух, чтобы напугать тех, кто прятался в бункере. Люди начали выходить на поверхность. Больше никто не кричал. Только плакали дети, а взрослые тяжело вздыхали. Я не осмеливался подползти к краю пола, на котором лежал. Вдруг кто-нибудь поднимет голову и посмотрит вверх именно в этот момент? Они выходили из бункера очень долго. Долго орали немцы и полицаи, и чьи-то ноги всё шли и шли по обломкам в сторону ворот. Кто-то спотыкался, кто-то поскальзывался на осыпающемся колотом кирпиче и раскрошенной штукатурке. Раз или два кто-то упал. Один из немцев снова выстрелил, но теперь уже никто не закричал. Детский плач тоже прекратился. И вот все они ушли. Я ещё какое-то время слышал голоса от ворот и с улицы, потом ещё крики, когда всем приказали построиться по трое, так же как и нам в тот день… Потом они зашагали. Звук шагов удалялся, становился тише. Снова раздались выстрелы. Затем я услышал, как завели мотор машины и она уехала. Полуденное солнце стояло над развалинами. Середина дня. Я тихонько залез в свой шкаф и не выходил из него до самого вечера. Мне было странно думать о том, что всё это время вместе со мной здесь скрывались люди, много людей, но при этом мы даже не подозревали о существовании друг друга. Я взял с собой фонарик и пистолет. Так просто я им не сдамся! Мне это было кристально ясно. Я скинул лестницу и спустился вниз. Вдоль всего пути от подвалов до ворот на земле валялись какие-то вещи и тряпки. Я не стал их трогать. Они могут вернуться и заметить, что кто-то здесь побывал. Я вошёл через широкий проход, который был теперь на месте узкого лаза. Где-то посередине между входом и концом коридора в земле была огромная дыра. Я посветил фонариком внутрь. Внизу находилось большое, вытянутое в длину помещение с низким потолком, как в бомбоубежище. Может, оно и правда раньше служило бомбоубежищем… Хотя вряд ли. Скорее всего, во время бомбёжек жители прятались в подвалах. Деревянные ступеньки вели снизу к тому месту, где зияла теперь дыра, пробитая немцами и их пособниками. Откуда немцы с такой точностью знали, где находится вход в бункер? Почему не взорвали пол в подвале в каком-нибудь другом месте? Я спустился в бункер. Всё здесь было перевёрнуто вверх дном. Вдоль стен стояли незастеленные многоэтажные кровати, в центре – столы. На одном из них были разбросаны игральные карты. На другом – перевёрнутая шахматная доска. Ещё там была металлическая стойка с несколькими примусами для готовки. Полка с кастрюлями и сковородками. Недолго думая, я начал есть. Варёную картошку, рис, варёную морковку. Я так давно не ел овощей. На одной из сковородок осталась яичница. Не очень вкусная, по правде говоря. Мне был знаком этот вкус, вкус яиц, которые хранят в соли. В дальнем углу я обнаружил настоящий продуктовый склад. Я не сомневался ни секунды, что немцы вернутся, чтобы вынести из этого бункера всё, что здесь есть. Поэтому я решил не откладывать дело в долгий ящик и принялся переносить продукты к себе. Я не мог таскать полные мешки – слишком тяжело. Поэтому я просто выкидывал часть содержимого на землю и брал столько, сколько мог унести за раз. Два мешка картошки. Два мешка сухарей. Мешок риса, хотя я и не верил, что сумею приготовить его у себя наверху. Ещё я взял примус, кастрюлю и сковородку. Подумал и решил взять канистру керосина. Я попробовал поднять одну, но она была очень тяжёлая. Я нашёл канистру, которая была наполовину пустой, – её я мог поднять. Тогда я вылил половину из ещё одной полной и забрал себе две полканистры. В моём шкафу уже не было места, он был набит вещами и продуктами. Я ещё как-то помещался внутри, но двигаться там почти не мог. Мне нужно было срочно придумать способ забраться на верхний пол! Жаль, что я не мог сделать ещё одну верёвочную лестницу. Вернее, сделать-то я её мог – верёвок и деревянных брусков у меня было предостаточно. Но мне не за что было зацепить верёвку, которой я смог бы подтягивать лестницу и прятать её на верхнем полу. Я вспомнил про железную приставную лестницу и подумал, что было бы неплохо притащить её сюда. Но мне не очень-то хотелось рисковать и уходить так далеко от своего убежища. В домах по соседству последнее время постоянно крутятся какие-то люди. Глупо рассчитывать на то, что в следующий раз я наткнусь на такого же доброго человека, как пан Болек. Я выучил его адрес наизусть и повторял его каждый вечер перед сном, как христианские дети повторяют молитву. Под конец я утащил к себе большую кастрюлю с солью, в которой хранились яйца. Всё лучше, чем ничего. Ещё я нашёл в бункере мешок морковки. Некоторые морковины сгнили, но я отобрал себе те, что были в порядке. В морковке хорошо то, что её не обязательно готовить, можно есть и сырой. И, кстати, она улучшает зрение и помогает видеть ночью. Так мама говорила. Перед тем как выйти из бункера, я сходил в туалет. Посидел на унитазе. Спустил воду. Почувствовал себя настоящим королём! Ведь мне всё это время приходилось совершать вылазки в соседний дом и справлять там нужду, можно сказать, с опасностью для жизни. А потом ещё всё прятать и маскировать, чтобы мародёры и доносчики ничего не заметили и не заподозрили, что тут кто-то недавно поселился и живёт. Выйдя из туалета, я ещё раз осмотрел весь бункер. Накидал каких-то вещей поверх картошки и риса, которые высыпал из мешков, и поверх того места, где вылил из канистры керосин. Я подумал, что так это будет выглядеть более натурально. Как будто здесь уже успели побывать мародёры. А потом… потом я просто не смог справиться с собой и, прихватив полотенце и мыло, пошёл в душ. В это трудно поверить, но вода была горячей! Я стоял под душем, пока из него не потекла холодная вода. У этих людей в бункере был жестяной бак, а под ним стояла капельная керосиновая горелка. Такая же была у нас дома. Если немцы не уничтожат это место сразу, то, может быть, я смогу принять тут душ разочек или два. Не больше – не стоит испытывать судьбу. Раньше я терпеть не мог мыться. У нас с мамой каждый раз были бои из-за мытья и купания. Но как же мне сейчас было приятно! После душа я взял коробку с баночками повидла, добавил в неё пару баночек с жиром, положил коробку в мешок, а мешок привязал к поясу. Теперь я мог поднять всё это наверх. К этому времени уже совсем стемнело, и я делал всё в полной темноте. Но я уже знал дорогу от бункера до лестницы с закрытыми глазами. Я отыскал внизу несколько пачек кускового сахара и даже немного шоколада. Ещё я нашёл маленький театральный бинокль и детские книжки. Только рыбные консервы мне найти не удалось, хотя в мусорном ведре я обнаружил несколько пустых банок из-под сардин. Может быть, это полицаи забрали сардины? И тут я испугался. Я понял, что они точно вернутся сюда, чтобы закончить начатое. Назавтра они пришли с самого утра и вынесли всё. До меня то и дело доносились их ругательства. После обеда прибыли два немецких солдата. Я их не видел, но понял по голосам. Они ходили по развалинам, что-то обсуждали, а потом вдруг быстро выбежали со двора на улицу. На секунду стало очень тихо, а потом раздался мощный взрыв. Всё вокруг задрожало, от верхнего пола отвалился кусок и упал вниз, прямо ко мне. Бедный Снежок – он, наверное, подумал, что наступил конец света. Я держал его в руках и чувствовал, как он весь дрожит. Ещё долго в разных местах падали кирпичи и деревянные балки, только ночью всё наконец затихло, и я спустился посмотреть, что произошло. Они просто взорвали проход в подвал – теперь его завалило, и попасть внутрь было невозможно. 12. Девочка в окне напротив Я не мог забрать лестницу, которую спрятал на фабрике. Но мне пришло в голову, что такая же или похожая лестница должна быть в каком-то из домов по соседству. Ведь я же ни разу не проверил ни одного выхода на крышу, хотя и ходил всё время по чердакам. И действительно, я почти сразу нашёл подходящую лестницу. Но она была закреплена болтами. Значит, мне нужно было принести инструменты и открепить её. Я боялся, потому что всё время слышал в доме какие-то шаги и голоса. Тем не менее я вернулся к лестнице с инструментами и, преодолевая страх, выполнил задуманное. Открутив болты, я забрал лестницу и унёс к себе. В свой новый дом. Я жил в этом доме несколько месяцев, всю осень, пока в гетто алеф не началось восстание. У меня всё было устроено идеально! Наверху, на птичьем «балконе», был склад. Внизу, в подоконном шкафу, – спальня и кухня. Кухня на самом деле состояла из одного примуса. Я закрывал вентиляционные отверстия и варил картошку, а иногда – рис. Я не знал, как готовят рис, поэтому я просто клал его в воду и варил, пока он не становился мягким. Получалась клейкая каша, которую я ел с повидлом. Ну и ладно, вовсе не обязательно, чтобы рис получался как у мамы: рисинка к рисинке. До тех пор пока у меня были яйца, я ел яичницу. Морковку я не готовил. Съел её сырой и довольно быстро – чтобы не испортилась. В течение этих месяцев немцы в дневное время приходили с носильщиками в соседние дома и выносили из них все вещи. Я слышал, как приезжали и уезжали грузовики, слышал разговоры грузчиков. Иногда они выкидывали из окон что-нибудь большое и тяжёлое, и эта вещь, упав из окна на землю, вдребезги разбивалась. Они тогда смеялись как сумасшедшие, и до меня доносился их дикий хохот. Обычно это была либо мебель, которую нельзя было спустить по лестнице, либо просто какая-нибудь вещь, ради которой не стоило надрываться. Однажды я выглянул из ворот на улицу и увидел, как в доме напротив из квартиры на одном из верхних этажей спускали рояль – осторожно, на толстых верёвках. Днём по улицам ходили немцы и поляки – грузчики с полицаями, а вечером и ночью – только поляки. Мародёры. Если я и выбирался на улицу, чтобы совсем не закиснуть от скуки, то обычно это происходило в предрассветные часы или ранним вечером. В это время суток, как правило, в гетто было пусто. Только полицаи продолжали патрулировать улицы, но они никогда не заглядывали во дворы и дома. Они просто должны были следить за тем, чтобы никто не пробрался в гетто и не ушёл из него. Но у мародёров были свои способы и тайные ходы. В первое время, когда я уходил с развалин, я очень боялся, что папа придёт, не найдёт меня и уйдёт. Насовсем. Я не очень-то надеялся на тот кирпич с посланием, хотя с тех пор как пометил его, успел проделать то же самое ещё с несколькими кирпичами. В конце концов я придумал другой способ подать папе знак. Я нашёл среди мусора куски белой мягкой штукатурки и нарисовал во дворе несколько стрелок, как в игре в казаки-разбойники. Стрелки шли от ворот внутрь двора, но всё-таки извёстка не была такой же белой, как мел, и они получились не очень чёткими, поэтому их вполне можно было принять за давнишние пометки, сделанные детьми во время игры. Я сделал одну «ложную стрелку», а потом обозначил конец пути. Там я положил кирпич, а под него клочок бумаги. Это была старая, пожелтевшая от времени бумажка, на которой я написал карандашом: «Клад где-то поблизости. Терпение. Алекс». Я очень жалел, что туалет и душ в бункере были теперь мне недоступны. А ходить ради этого в дальние дома я боялся. Я выходил по большой нужде как минимум один раз в день: утром или вечером. Я шёл в соседний дом, но спускать в воду в туалете опасался из-за шума. Поэтому обычно искал какое-нибудь укромное местечко в перевёрнутых вверх дном квартирах. Это были мои ежедневные рискованные вылазки. У меня не было особого выбора. А по-маленькому я ходил прямо в раковину. Однажды я решил проверить, куда вытекает вода, которой я пользовался, но на развалинах никаких следов воды не было. Видимо, она стекала куда-то вглубь, под землю. Так что волноваться было нечего. Обычно я валялся в нашей со Снежком спальне и читал книжки. Или играл с мышонком. А ещё я часто открывал одно из вентиляционных отверстий – медленно-премедленно, аккуратно-преаккуратно, – брал бинокль и наблюдал за тем, что происходит на польской улице и в домах напротив. Там, где жили поляки. У меня было чувство, как будто я нахожусь на необитаемом острове, но вместо того чтобы смотреть в бинокль на море, смотрю на дома и людей. Которые вроде бы очень близко, но на самом деле ужасно далеко. Как будто в другом мире. Когда я подобрал бинокль в бункере, я не подозревал, что он окажется для меня не менее, а может быть, даже более ценным, чем книги. Ведь это был самый обычный малюсенький театральный бинокль. Не сразу, а где-то через две-три недели я запомнил всех людей и всех детей, которые жили в домах напротив. Я знал, кто выходит из дома рано, а кто склонен припоздниться. К примеру, полицай, когда работал в дневную смену, выходил очень рано. Почтальон – вообще чуть ли не затемно. Владелец продуктовой лавки и зеленщик тоже открывали свои заведения спозаранку. Аптека открывалась гораздо позже. А самым последним начинал работать парикмахер. Он не торопился открываться, но и закрываться тоже не спешил. Дворники выходили подметать тротуар у своих ворот в разное время. Были те, кто начинал пораньше, и те, кто попозже. И характер у каждого был свой. Были такие, кто поколачивал лоточников, попрошаек и старьёвщиков. А были и такие, кто пускал их во двор. Раньше я думал, что дворники так грубо обращаются со старьёвщиками и попрошайками, потому что те евреи. Но теперь-то что? Теперь они точно были не евреи, ну, или, по крайней мере, никто о них так не думал. Хотя возможно, среди них и были хорошо замаскированные евреи. Вот, например, три маленькие девочки и мальчик – светловолосый, но с совершенно еврейскими глазами. Эту подробность я разглядел с помощью бинокля. Они раз в неделю ходят вчетвером по дворам, а иногда стоят на улице и поют всякие песни. По большей части грустные. Люди обычно кидают им монетки, завёрнутые в бумагу, – чтобы те не затерялись между камней на мощёном тротуаре. Так вот, был один бородатый дворник, который ни разу не пустил их во двор. Он работал в угловом доме. И каждый раз, завидев этих четверых, выбегал и начинал кричать и ругаться. Как будто от него убудет, если они в его двор зайдут. Один раз он даже крикнул: – Вот я поймаю вас, жиденята! Но они в ответ показали ему язык и убежали. Ещё была одна женщина, которая каждое утро в старом халате и стоптанных тапочках ходила в продуктовую лавку и к зеленщику. Её волосы всегда были взлохмачены, а иногда в них кое-где виднелись перья от подушки. Муж этой женщины был местным пьяницей. Днём он был добрым, играл на улице с детьми в футбол. Но вечером, когда возвращался домой, часто уже после наступления комендантского часа, он горланил песни и орал на всю улицу. Не понимаю, как немцы не посадили его в тюрьму. Может, он на них работал. А потом из затемнённых окон его квартиры неслись вопли и ругательства. Иногда – детский плач. И тогда на следующее утро – я был готов поспорить с кем угодно и выиграл бы спор – она появлялась, как и всегда, в своём халатике, но с огромным синяком под глазом или с разбитой губой. Так бывало не один раз. Хорошо, что евреи обычно так не напиваются. Что бы я делал, если бы папа днём был добрым, а ночью превращался в чудовище? Как тот человек, которого на самом деле было двое, – доктор Джекил и мистер Хайд. Муж и жена, владельцы продуктовой лавки, я уверен, были подлецы и обманщики. Я не мог видеть и слышать, что происходит внутри лавки и что именно они говорят своим покупателям. Но дети часто выходили оттуда в слезах, а взрослые – злыми или обиженными. Некоторые бормотали под нос какие-то ругательства, а были и такие, кто грозил в сторону лавки кулаком. Они думали, что их никто не видит. Но я-то видел. А толстяк-зеленщик, наоборот, был добродушным и улыбчивым. Иногда он угощал яблоком маленькую девочку, грязную и голодную, которая почти весь день проводила на улице, сидя на земле. Я думаю, что её мама работала где-то далеко на очень тяжёлой работе и ей не с кем было оставить ребёнка. Она всегда возвращалась с работы вечером, незадолго до комендантского часа, а выходила из дому рано утром. Она была очень худая и бледная. Ещё на улице всё время околачивался тот мерзкий мальчишка, который ещё до того, как всех выселили, кидался в нас камнями. Когда мы выглядывали на польскую сторону через окно в разрушенном доме. Он и теперь продолжал это занятие, и кидался камнями во всё, что двигалось – кошек, собак, маленьких детей, – и обзывал всех «жидами вонючими», и, хотя он иногда говорил и другие обидные слова, это у него было самое любимое обзывательство. Он обижал всех остальных детей на своей улице, потому что был сильнее. Когда никто не видел, он так сильно щипал ту маленькую грязную девочку, что она вскрикивала и начинала плакать. А он делал вид, что ни при чём. Никто из детей с ним не дружил, но он постоянно командовал, и все нехотя ему подчинялись. Но когда его тётка, тоже с криками и руганью, отсылала его с каким-нибудь поручением, дети сразу начинали играть в нормальные, интересные игры. Не колотили и не донимали друг друга. Не кидались камнями. Я знал, что, если вдруг когда-нибудь окажусь там, на польской улице, мне нужно держаться от этого типа подальше. На улице жила одна девочка, которая мне очень нравилась. Она была немного похожа на Марту, подарившую мне тогда на чердаке свою заколку в виде бабочки. Только эта девочка была старше. Она жила в доме напротив. В сумерках, до наступления темноты, она сидела у окна в своей комнате и, пока делала уроки, время от времени грызла карандаш или деревянный кончик перьевой ручки. Как я ей завидовал! Мне так хотелось ходить в школу. Каждое утро я видел, как из домов выходят дети с сумками и бегут по улице. Маленькие и большие. Старшие и младшие. Старшие иногда вели младших за руку. А иногда, наоборот, убегали от младших, и тогда те начинали громко плакать, а из какого-нибудь окна высовывалась какая-нибудь мама и требовала, чтобы старшие сию же минуту вернулись. Над той квартирой, где девочка у окна делала уроки, жила одна сумасшедшая дамочка. Хотя, может быть, дамочка и не была сумасшедшая, но она постоянно убирала в квартире: чистила, подметала, натирала, вытряхивала пыль. Утро она начинала с проветривания постельного белья. Потом она протирала ставни. Потом мыла подоконник. Потом выносила во двор матрас и одеяло. Я видел, как она берёт их и исчезает из виду. А через пару минут со двора уже доносились характерные звуки, это она выбивала то и другое. Наверное, вешала их на перекладины для выбивания ковров. Заглянуть во двор я из своего укрытия не мог. Дамочка ежедневно натирала пол мастикой, потом тёрла его щёткой и полировала тряпкой до блеска. Даже мне было видно, как он блестит. За такими занятиями дамочка проводила время до обеда. Потом она куда-то исчезала. Может быть, ложилась отдохнуть. А ближе к вечеру она вдруг появлялась в воротах, и если бы не бинокль, то я бы даже не заподозрил, что это та же самая сумасшедшая, которая безостановочно убирает в своей квартире. Потому что из нервной дамочки она превращалась в нарядную даму с подведёнными глазами и накрашенными губами. Она уходила куда-то и возвращалась только утром. Это было странно. Примерно через месяц с начала моих наблюдений в доме появились новые жильцы. Они приехали с большой телегой и затащили все вещи в дом. Они всё время показывали пальцами в сторону гетто и что-то возмущённо говорили. Может быть, о том, что вот, в двух шагах стоят пустые здания, а им приходится тесниться в переполненном жильцами доме. Я знал, что придёт день, когда сюда, на нашу улицу, пустят поляков. Я с ужасом ждал этого дня. Что я буду делать, когда он наступит? Но, покуда немцы продолжали собирать по квартирам вещи и отправлять их в Германию, об этом можно было не беспокоиться. Новых жильцов было шестеро: трое здоровенных детин, один старик и две женщины – пожилая и молодая. Я подумал, что это братья, сестра и их родители. Они определённо были бандитами. Семейка мародёров. Я видел, как они перелезают по ночам через стену. Сначала они шептались внизу, потом ставили лестницу и перебирались в гетто. Полицай, живший в доме, прекрасно обо всём знал, но молчал как рыба. Может быть, они ему заплатили. В гетто они ходили по ближним и дальним домам. Тащили всё подряд. Потом перебрасывали собранное через стену и перелезали сами. Как-то раз, уже на польской стороне, они напоролись на немцев. Те открыли стрельбу. Один детина упал и лежал совершенно неподвижно. Второй ухватил его и поволок к воротам.