Лещинский вздрогнул, подался вперед, быстро выхватил пистолет. Но выстрела не последовало. Футах в сорока от места, где происходило свидание, на гребне скалы он вдруг заметил человека. Человек, видимо, стоял здесь давно, опершись на ружье, высокий, сутулый, безмолвно наблюдал за происходящим внизу. Лещинский опустил руку с пистолетом. Растерянно, почти с суеверным трепетом смотрел на неподвижную фигуру траппера. Затем медленно и устало вытер лоб. Робертс, казалось, ничего не видел. Закутавшись в плащ, он проверил замок своей винтовки, отряхнул длинную бороду и, небрежно кивнув Лещинскому, направился к спуску на озеро. Он ничего не сказал, но Лещинский понял, что от корсара ему уже никогда не избавиться. ...Поздней ночью выходивший до ветру Лука слышал выстрелы из комнаты Лещинского. Придерживая широкие исподники, Лука вздохнул, плюнул и вернулся спать. В Большом доме привыкли к таким выходкам бывшего помощника. А Лещинский продолжал всаживать пулю за пулей в пожелтевшего закопченного туза, шепча что-то после каждого выстрела и напряженно щурясь. Оставалось одно, верное, почти беспроигрышное: впутать в заговор Павла и выдать всех Баранову. Тогда он один останется с правителем... ГЛАВА 6 1 Да, уже кончилось лето. Все эти дни бушевал шторм, залило мельницу, протекла недоконченная крыша школы. Нужно было всюду поспеть, расставить людей, закрепить на якорях новое, готовое к отплытию судно. Бриг назвали «Вихрь», и теперь отставной лекарь занят был разрисовкой надписи на корме брига. Кусков с правителем подводили последние расчеты и опись товаров, направляемых в залив Бодего для торга с испанцами, отбирали людей для нового поселения. Павел отчасти был рад всем этим хлопотам, вызванным ураганом. Смятение и чувство раздвоенности, возникшие в нем после нечаянно подслушанного разговора возле старого редута, заглушались работой. Ураган требовал действий, и он действовал, чувствуя, что уверенность и силы снова возвращаются к нему. Теперь он по-новому присматривался к отношениям Баранова с охотниками, поселенцами. Под внешней суровостью правителя скрывались страдание и печаль, быть может, более сильные, чем у него самого. Так казалось теперь Павлу. На четвертые сутки шторм прекратился, и «Вихрь» отплыл к берегам Калифорнии. Кроме Кускова и Круля, ушли на нем два десятка охотников, будущих засельщиков новых земель, четыре женщины. В трюмах лежали бобровые шкуры, ярославский холст с синим клеймом, топоры, сукно и ситцы, бочонки с ромом, — все, в чем могли нуждаться испанские колонии. Несколько кип отборных мехов предназначалось настоятелям миссий и вицерою. За товары Баранов рассчитывал получить зерно. Подарки должны были открыть доступ в бухту. Королю Сандвичевых островов Круль вез шубу из сибирских лис, зеркало и отличной работы пищаль — личный подарок правителя в знак дружбы. Вечером того же дня Павел собрался на озеро. Мысль о Наташе не покидала его. Теперь он, наконец, обязательно увидит ее. Повреждения, причиненные ураганом, были незначительны, большинство из них Павел устранил еще во время бури; осмотром лабазов и ям занялся сам Баранов; встречать байдары, укрывшиеся в проливах, вызвались Лещинский и Наплавков. У Павла неожиданно оказалось свободное время. Он не пошел теперь прежней дорогой. Хотелось забраться в гущу леса, пройти по местам, по которым брел недавно в крепость, вновь ощутить пережитое. Лес и горы возвращали к Наташе, напоминали простые, ничем не тревожимые дни. Тропа вилась по склону горного кряжа, сквозь заросли кедров виднелось тихое море. Багрянец заката тронул верхушки волн. Высокое небо было прозрачным и чистым. Казалось, снова вернулось лето. 2 Павел не торопился. Он любил этот поздний час, застывший лес, синий туман в каньонах, глубокую тишину. Падал лист или осыпалась хвоя, трещала ли под ногами ветка, — каждый шорох был значительным и полнозвучным. Он различал молодую хвоинку, выросшую среди корней орешника, лианы, опутавшие стволы берез, одинокую лиственницу на голом, недоступном утесе. И он любил эту силу жизни. Наташа... Он очень хотел ее видеть. Выглянувшее между островками солнце вновь скрылось, темнее стали красные стволы сосен. Теперь Павлу показалось, что идет он слишком медленно. Близкая встреча волновала, часто и громко билось сердце. Он свернул с каменистой осыпи, поднялся выше. За уступом скалы можно было разглядеть редут. — В крепостцу, Павел Савелович? От неожиданности Павел вздрогнул. Из-за великана-кедра показался Лещинский. Видно было, что он недавно с моря. Кафтан и штаны еще не просохли, кое-где блестела чешуя. Хорошее настроение у Павла пропало. Вряд ли теперь попадет он в хижину Кулика. Раздосадованный, он молча шагал впереди, переступая расщелины и камни, раза два нарочно залез в топь. Лещинский болтал без умолку. О недавней буре, о ловле сельдей, о Санкт-Петербурге. Остроумно перефразировал архимандрита, сулившего в последней проповеди царство небесное всем алеутам за каждого лишнего бобра, сданного на склады Компании. Отлично изобразил Круля, потерявшего очки, посочувствовал Кускову. Он не навязывал своих мнений, не делал выводов, ни разу не упомянул о прежних размолвках, держался непринужденно и просто. Досада у Павла постепенно прошла, тем более, что Лещинский вовсе не собирался заглядывать на редут. Он шел к горячим источникам взять серной воды для своего лекарства. Когда же Лещинский стал рассказывать о новой американской республике — ближайшей соседке колоний, Павел всерьез заинтересовался и даже присел на камень. Лещинский понял, что самое трудное удалось. Оно заключалось в том, чтобы вот так, якобы невзначай встретиться с Павлом и затеять нужный разговор. Несколько дней он караулил Павла, придумывал, с чего бы начать, чтобы не возникло и тени подозрения. Старая газета, добытая у Робертса, рассказы шкиперов помогли сломать лед. — Словесность в Соединенных областях в великом уважении, — повторял теперь Лещинский вычитанные из газеты фразы, — а книгопечатание производится с величайшим успехом. Перепечатываются все новейшие творения, выходящие в Англии. В Новом Йорке и Бостоне выходят журналы, издаваемые с великим тщанием, из коих есть утренние и вечерние ежедневно. Америка может гордиться в живописи Вестом, Трамболем и Стуартом... Подумать страшно! — продолжал он, с видом полной искренности глядя на удивленного его познаниями собеседника. — Сколь близки мы тем землям и сколь далеки просвещением и вольными мыслями... А давно ли там были пустынные леса, дикие люди да звери, самоуправство да питейные дома по глухим дорогам. Как у нас... Осторожно, издалека Лещинский пытался найти нужный отклик у собеседника. Особенно много говорил о коренных обитателях страны — индейцах, о будущем. — Мы малая сила... — продолжал Лещинский, медленно, словно в раздумье разгребая веткой кедровые иглы. Тусклый желтоватый лоб его избороздили две кривые складки, как трещины. — Но и мы могли уподобить себя американским областям, схожим во многих начинаниях с нами и в отношениях к отечеству... Только став независимыми, обрели они истинное процветание и выросли в мудрое государство... Павел Савелович! — вдруг поднялся он со своего места. — Не подумайте худо. Интересы Отечества драгоценнее для меня, чем моя жизнь. . И я знаю, о чем думаете вы и как страдаете... Потому и говорю открыто... Малая сила мы, а только в большую вырасти можем. Совместно с индейцами... Великую пользу получит Россия от сих мест. Россия, а не Компания. Последние слова Лещинский произнес громко и замолчал. Павел не откликался. В лесу уже сгущались тени, меркло небо, из ущелья потянуло сыростью. Между острыми утесами на вершине хребта багровел базальтовый скат. Если бы Лещинский взглянул на юношу, он бы заметил, как упорно смотрит на этот яркий блик Павел и как медленно разглаживались морщины на его лбу. Павел сейчас совсем не волновался, хотя Лещинский затронул его душу. Так страстно жаждавший примирить, казалось, непримиримое, понял Павел вдруг, что это свершилось. Разговор с Лещинским словно подвел черту. Павел любил свою родину, тосковал по ней, но он знал, что прошлое никогда не вернется в эти леса и долины, что цивилизация вытеснит старую жизнь. И он помогал этому сам ради своей новой отчизны. Сейчас Павел понял, что к тому же стремился правитель, который тоже мучился и страдал... Лещинский заторопился, извинился, что задержал спутника, дружески протянул руку: — Будьте гостем у меня, Павел Савелович! Я тут беспокровный сирота... И Александру Андреевичу, — добавил он полушутливо, — не говорите о беседе нашей. Не уважает он инакомыслящих, наипаче компанейских. А?.. Скромные мои прожекты покажу... Лещинский все еще стоял, когда Павел поднялся и, глядя на него открытым светлым взглядом, сказал уверенно и совершенно спокойно: — Вы ошиблись, Лещинский. Да вы и не поймете... Все это сделал Баранов. И я горжусь, что он мой приемный отец! Не замечая протянутой руки, легко, словно освободившись от тяжести, Павел быстро пошел к озеру. ГЛАВА 7 1 Два пути вели на восток. Один неизведанный, холодный и недосягаемый, через ледовитые моря, замерзшие пустыни, где, может быть, не слышно даже крика птиц. Посланное еще в прошлом году судно дошло только до редута св. Михаила, в заливе Нортон, дальше все море было забито тяжелым паковым льдом. Десять месяцев из двенадцати пролив являлся непроходимым. Второй путь — через два океана, по которому пришли «Нева» и «Святитель Николай Мирликийский», — был пока и единственным. Тяжелый, изнурительный, длившийся полтора года. Баранов осторожно шейным платком вытер глобус, свернул карту. Задумчивый и нахмуренный постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо. Сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью. Гудел прибой. Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерство считались с ней, но многие продолжали смотреть на Америку как на дикую страну, годную только для легкой наживы и честолюбивых стремлений. — Не доживу я, — сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события. — Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить почнут. В большой душе нету жадности... Он снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя. Глядел долго, даже после того как Павел ушел. В дверь постучали. Баранов недовольно отложил вынутые из стола бумаги — не любил, когда его тревожили в эти утренние часы. — Ну, кто там? Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала. — Ну? — повторил правитель громче. Лязгнула клямка — в горницу вошел Лещинский. Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Несколько секунд он стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом. — Чего ты? — изумленно отступил Баранов. Он не терпел никаких аффектаций. Лещинский поднялся, вытащил из-за пазухи небольшой, сложенный вдвое листок бумаги, на котором значились имена участников заговора и крайним снизу — имя Павла. Баранов выслушал донос Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил о подробностях. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о силе нанесенного ему удара. Последние недели правитель сам чуял среди людей чье-то враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне не давали возможности подумать об этом как следует. Теперь он понял, что совершил большую оплошность, и на минуту растерялся. Заговорщики, по словам Лещинского, решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с Наплавковым, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу, чтобы не промахнуться... В крепости уже проснулись. Стуча мушкетами, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день... Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными, немигающими глазами. — Когда учинят подписи — сказал он глухо, — затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною. — Какую песню, Александр Андреевич? — с угодливой торопливостью спросил Лещинский, обрадованный тем, что ему поверили. После неожиданного отпора Павла, он понял, что надо спешить.