— Науками и ремеслами занимаются любезный правитель наш с преемником, — сказал он невинно. Наплавков перестал шевелить угли, внимательно, словно изучая, посмотрел на хозяина. Не было веры в Лещинского, в крепость его случайного компаньонства. Разные у них помыслы. Однако выбирать не из чего. Лещинский ближе их всех к Баранову и уже знает достаточно для того, чтобы заковать их в кандалы. Но изменять он теперь не станет. В этом Наплавков был уверен. Слишком долго он присматривался к отставному помощнику правителя, догадывался о его честолюбивых планах, зависти и озлоблении. Другого такого случая Лещинскому не представится и он сам это понимает. А им в конце концов все равно. Наплавков бросил щепку, которой разгребал золу. Прежнее уверенное, немного насмешливое выражение снова появилось на его лице. — Начнем и мы, — заявил он, вставая. — Время золотое. Зря раскошеливаться не годится. Хромая, Наплавков подошел к столу, вытащил из внутреннего кармана небольшую книжечку, достал оттуда лист бумаги, исписанный крупным неровным почерком. — Для начала, — сказал он нарочно грубовато и строго, — потребно нам определить, кто распоряжать и командовать будет во всех действиях, направлять и принимать меры всяческие и особые... Промышленные прошедшим разом на манер казачьего круга зачинать мыслили, почтенным именем войска Донского велели сыскать хорунжего. До сбора всех промысловых... Он остановился, глянул на бумажку, помедлил немного. — Половины людей нету. Зверя бьют по островам... Что ж, изберем пока хорунжего. Называй, кого? Попов и Лещинский молчали. Попов что-то тяжело соображал, скреб щеку, Лещинский сидел с опущенными глазами и казался усталым и равнодушным. Однако, внимательно вглядевшись, можно было заметить, как жадно трепетали его веки. — Вас тут двое, — сказал он словно после раздумья. — Тебя, Василий Иванович, а то и Попова... С трудом скрывал он свою радость. Наконец-то гарпунщик начинает действовать! Наплавков быстро и проницательно глянул на Лещинского. Тот вдруг поднялся, подошел к двери, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, затем спокойно вернулся на место. 2 Наступило непродолжительное молчание. А потом Наплавков решительно хлопнул по столу книжкой. — Ну, будь по-твоему, — сказал он Лещинскому. — Попова определим хорунжим. У меня ноги хворые, не угонюсь за всеми. Попов помоложе и поудалей будет. Он усмехнулся, подошел к все еще молчавшему Попову, крепко и ласково стиснул его плечи. — Бери, Иван, управляйся! А мы вот с ним пособлять станем. Дело трудное, да совесть у нас чиста... Попов хотел ответить, но к нему уже приблизился и Лещинский, и тоже усердно пожимал руку. Лещинский не рассчитывал на такой конец, меньше всего думал о Попове как руководителе бунта. Он по-своему понял поступок Наплавкова. «В атаманы метит, — подумал он с завистью и восхищением. — Так, пожалуй, даже лучше». Прямолинейный и крутой зверолов скорее покончит с самим правителем и с барановскими сторонниками. Еще прошлый раз, в развалинах старой крепости Лещинскому понравился нескладно выраженный, но простой и решительный план Попова: «Пополудни ударим... Когда все на работах... А в воротах пушку поставить. Кто с нами, того принимать, кто против — того предавать смерти. Иных вязать...» Одно беспокоило Лещинского. Попов упорно избегал говорить о Баранове, о том, как поступить с правителем. Долголетний страх, привычка повиноваться, невольное уважение сказывались даже теперь, когда все было окончательно решено. Молчал и Наплавков. Лещинскому казалось, что ни у кого из них не поднимется рука. Если же уцелеют Баранов и Павел, восстание ему, Лещинскому, не даст ничего... Корабль уйдет, заговорщики покинут Ситху... а ему достанутся наполовину голая крепость и постоянная угроза возвращения Баранова. И законное возмездие... Но свое беспокойство Лещинский постарался скрыть. Дальше будет видно. Тем временем вновь избранный хорунжий старательно рассматривал карту, разложенную на столе Наплавковым, сосредоточенно хмурился. До сих пор были только мечты, теперь предстояло действовать. Прежде гадали они о вольной воле, о жизни, пока еще не ясной, но прекрасной, у синего, теплого моря... «Как исправятся, погрузят судно и пойдут на найденные Наплавковым по карте Филиписейские острова... По ту сторону экватора места изобильные, а людей никого нет. А по пути зайти на Сандвичевы острова, взять сахарный тростник, чтобы развести в новом отечестве для делания рому, и поселиться навсегда...» Втроем они разглядывали карту. Лещинский больше не вмешивался в разговор. В Санкт-Петербург он пошлет донесение. Компания будет благодарна ему, сохранившему после бунта колонии. Архимандрит скрепит письмо, — ненавистник Баранова, Ананий, будет рад его свержению. В случае чего — во время смут гибнут не одни миряне... Остается Робертс, который ждет результатов... Робертс! Лещинский проклял тот час, когда посвятил в это дело бородатого разбойника. Была все же у него надежда, что Робертс сам отступится от затеи. Можно будет представить события последних дней по-иному, лишь бы только он убрался отсюда. «Помоги, господь!» Лещинский нетерпеливо поглядывал в окно, на горы и лес, за которыми садилось солнце, на пурпурную воду залива, снова возвращался к столу. Наконец, гости ушли, решив собраться еще раз, составить договор для всех участников, подсчитать силы и назначить день выступления. ГЛАВА 5 1 По утрам уже не показывалось солнце. Пасмурно и тускло становилось в лесу. Ночной туман увлажнял травы, медленно опадала хвоя. Наташа спускалась к озеру у самого водопада, смотрела на стадо пятнистых оленей — карибу, переправлявшихся на другой берег. Животные плыли беззвучно и плавно, лишь слышался стук сталкивающихся рогов, словно треск сучьев в бурю. Олени уходили на зимние пастбища... Девушка откладывала шитье — новые мокассины отцу — любовалась силой и быстротой плывущих карибу. Множество стад видела она, когда кочевала с индейцами в долине Миссисипи. Далекие дни... Потом опускалась на влажный гранит и, обхватив колени руками, долго сидела так, растревоженная, неспокойная. Вчера Наташа встретила здесь людей из крепости. Они пришли охотиться на карибу. Одного она видела на вечере у правителя. Маленький и тщедушный, с путаной бороденкой охотник суетился, махал руками, раза два сорвался в воду. Но выстрелы его были метки, он убил четырех оленей. Девушка притаилась так близко, что видела, как зверобои варили мясо. Но Павла с ними не было... Уже приближалась осень. Побурели в горах мхи, белошерстые козы карабкались на самые кручи, ведя за собой детенышей. Чаще дул ветер, дрожали и гнулись душистые кипарисы, хвоя и листья устилали алое море брусники. Давно созрела малина, налились и отяжелели темные ягоды шикши. Больше стало звезд. Наташа брела по каньону, взбиралась на гребни базальтовых утесов. Рослые травы и синие цветы достигали колен, мягко и тихо шуршали под ногами. Это были единственные звуки среди каменных хребтов и далеких ледяных глетчеров. Великий покой простирался над миром. Казалось, слышен был полет орла. Чувство радости, непонятный трепет охватывал все ее существо. Иногда Наташа ложилась на вереск и долго лежала, отдаваясь этому чувству. Иногда забиралась на вершину горы, чтобы освободить цветок, придавленный осевшей глыбой, гибкая, тонкая, стояла на краю пропасти. Ветер шевелил ее косы, подол легкой парки, накинутой вместо плаща. Внизу шли тучи, как чаши, курились ущелья, у края неба темнела серая полоса. Здесь было море, такое же, как и там, где она выросла, где жил Чуукван и старый Салтук, и индейские воины, украдкой совавшие когда-то маленькой белой девочке сладкие коренья. Здесь были океан, русские, Павел, огромная, смутно тревожная жизнь... Порой она просыпалась ночью, лежала с открытыми глазами. Сквозь бревенчатые стены нового сруба, поставленного Куликом, доносились мерный гул водопада, шорох дождя. Она могла сосчитать капли, сочившиеся через дымовую продушину, чуяла запах смолы и прели, слышала перестук камней на далекой осыпи. А потом привычные звуки сливались, чудился тихий мелодичный звон, будто она снова находилась в крепости, знакомые шаги... Кулик поставил хижину на берегу озера. Темный, оголенный гранит, узкие ущелья напоминали место, где он в первый раз соорудил жилье. Только тогда их было трое... На горном ключе снова срубил запруду, хотя бобров уже тут не водилось, нашел диких пчел. После посещения крепости Кулик решил до весны остаться на озере, а потом уйти в низовья Юкона. Там осталась дорогая ему могила жены. Кончались пути-дороги, их было исхожено немало. Последнюю зиму в этих местах послушает он родную речь... Но больше всего донимала тревога о дочке, о ее судьбе. С тайной надеждой, скрываемой даже от самого себя, шел он в крепость и неожиданно понял, что Баранову мог бы поверить. А поняв, торопливо удалился, словно боялся, что может стать другом тому, кого привык считать врагом. Кулик поселился у озера, недалеко от редута св. Духа. Лесная крепостца была почти восстановлена, восемь человек составляли ее гарнизон. Баранов усиливал стражу своих форпостов, собирался строить еще два редута: на Чилькутском перевале и в долине реки Кускуквим. Последние месяцы индейцы не беспокоили колоний и даже не появлялись в окрестностях, но Баранов не доверял такому внезапному спокойствию. Посланные тайно лазутчики подтвердили его опасения. Они видели множество костров вдоль верхнего течения Медной, обнаружили флотилию из пирог и байдар. По резным изображениям на носу и корме лодок видно было, что воины Волчьего и Вороньего рода объединились. — Недостаток людства чинит нам головные препоны, Иван Александрович, — с досадой заявил правитель Кускову, докладывавшему о результатах разведки. — Было бы у меня с десяток фортеций в округе, птица не прошмыгнула бы... Вели снять промышленных с Хуцновской заводи, отправляй на редуты... Бобрам повременить придется. Изредка старый траппер заходил в озерную крепостцу, приносил горного барана или козу, подстреленных на снеговых вершинах, слушал россказни караульщиков. Он садился всегда у камелька, сложенного внутри блокгауза, неподвижно глядел на огонь. Молча слушал русскую речь, и тогда в памяти воскресали позабытые слова... Затем так же молча покидал редут. — И лес шумит дружней, когда дерев много... — выражал общее мнение после его ухода сумрачный зверолов с обрубленным индейцами ухом. — Вовсе, видать, от людей отвык! Лещинского с Робертсом Кулик встретил случайно. Два дня старик не был дома, ночевал в горах, разглядывая лесную равнину, далеко уходившую на восток. Несколько высоких столбов дыма поднимались над лесом уже второй день, не уменьшаясь и не исчезая даже ночью. Что-то затевалось там в глубине лесов, и это беспокоило Кулика. Он еще издали заметил Робертса. Старый пират сидел на уступе скалы, поросшей серым колючим мхом, и, казалось, дремал. Нижняя губа обвисла, набрякли водянистые щеки, опущены веки. Рядом, на камне, лежал со взведенным курком пистолет, у ног, извиваясь, корчилась раздавленная ударом каблука змея-медянка. Но Робертс не спал. Всякий раз, как только раздавался шорох в кустах или за камнем, он медленно протягивал к пистолету руку и, не поднимая тяжелых век, ждал. Кулик остановился, пораженный и встревоженный неожиданной встречей. Появление пирата никогда не предвещало добра. Слишком хорошо помнил старик рассказ о последнем посещении Робертсом залива Шарлотты, где потерпела крушение голландская шхуна. Робертс застрелил шкипера, а уцелевшим после крушения матросам приказал доставить груз на свое судно. Когда под угрозой оружия испуганные моряки перевезли все до последней унции, толстый, обрюзгший пират поднялся с камня, на котором сидел, наблюдая за погрузкой, и отплыл, даже не оглянувшись на брошенных им на диком берегу, без огня, без одежды, без пищи людей. Спасся из них только один, подобранный племенем Чууквана... Несколько минут Кулик не двигался, потом медленно обогнул скалу. Он не искал встречи с Робертсом, но и скрываться не собирался. Он шел, как всегда, чуть горбясь, высокий и строгий, с ружьем на плече. У самого поворота обернулся, глянул вниз и вдруг отступил. На площадке показался второй человек. Это был Лещинский. Но в наступающей темноте Кулик его не узнал. Он понял только, что вновь пришедший был из крепости. И впервые пожелал Баранову удачи. 2 Лещинский шел быстро. Робертса нигде не было. Как видно, не дождался, а может быть, и не приходил совсем. Лещинскому даже хотелось теперь, чтобы это оказалось именно так. Робертс был опасен, потому что становился лишним. На одном из подъемов Лещинский задержался, несколько минут глядел вниз. Отсюда хорошо была видна крепость. Рубленные из массивных бревен стены, отблескивавший крест колокольни, жилые строения, казармы, верфь. А недавно здесь стоял один только лес, на пустынных камнях шумело море... Сгущались сумерки. Лес кончался, за гранитным утесом начинался каменистый спуск к озеру. Дальше итти не имело смысла, очевидно, Робертс задержался на перевале. Лещинский облегченно вздохнул, застегнул кафтан, нагнулся за толстым кедровым суком для палки и... увидел Робертса, сидевшего возле небольшого базальтового выступа, в каких-либо десяти саженях от тропы. Заложив нога на ногу, старый разбойник небрежно читал карманную библию, переплетенную в кожу, добытую из спины вождя сиуксов — Ночной Птицы. Это было очень давно... Обрюзгший, с длинной льняной бородой на темнокрасном, обветренном лице, Робертс даже не поднял отекших век. Он знал, что это пришел Лещинский. До сих пор еще никто не осмеливался ослушаться его приказаний. Грузный, страдающий одышкой, он поднялся, захлопнул библию. — Меня нельзя заставлять ждать! — сказал он негромко и как будто спокойно, но Лещинский побледнел и отшатнулся. На него глядели мертвые, ничего не выражающие глаза. Такими он видел их перед убийством судового кока во время перехода на шхуне О'Кейля. Повар оказался английским шпионом и должен был выдать корсаров военному кораблю. — Когда? — спросил Робертс коротко. — В тезоименитство царицы... Через два воскресенья, — ответил Лещинский тихо, сдерживая все нараставшие ненависть и страх. Голова пирата была оценена правительствами Англии и Соединенных областей Америки не в одну тысячу пиастров. Последнего шерифа, посланного за ним вдогонку, Робертс повесил на мачте и так вошел в гавань Нового Йорка днем, на виду у всех. Даже военные корабли остерегались его разбойничьего брига. Теперь, когда заговор подходил к концу, Лещинский хотел действовать по своему плану, для своей цели. Здесь он должен быть хозяином. Но он стоял перед Робертсом терпеливый и покорный. Лишь по легкой дрожи опущенных рук можно было догадаться о его внутреннем напряжении. Кругом никого нет. Горы и лес, бездонные пропасти... Другого такого случая не представится. Даниэль Робертс продолжал наблюдать за ним, затем молча надвинул шляпу, подошел к углублению в скале, чтобы взять ружье. В эту минуту он находился у самого края обрыва.