— Какую хочешь. — Тогда извольте... — Лещинский на минуту задумался, потер свой круглый, блестевший лоб. — Вот... Песню диких ирокезов... перед смертью поют на костре: «Шумит свирепый огнь, костер уже пылает, И кровь в груди моей клокочет и кипит. Меня и черный дым и пламень окружает И предо мной смерть бледная стоит... Но мне ли трепетать...» — Довольно, — остановил его правитель и отвернулся. — Хватит и сего. Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский. 2 То, чего не ждал никогда, не думал, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, но цена эта оказалась мнимой. Предательство открыло глаза. Друзья и удача, даже Павел — все покидали его. Оставались страх, ненависть, грозное, ненужное имя... Сутулый и обмякший стоял Баранов у окна. Человеческие стремления никогда не сбываются полной мерой. Так и на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного из высоких акционеров: «Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...» Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена до конца! Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, — обычный день крепости. На колокольне перестали звонить, как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто один — Баранов запретил ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался. Баранов подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ передавал Серафиме или Павлу. Возле комнаты крестника не остановился и не прислушался к его кашлю, как обычно, прошел мимо. Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, вид ожидающих возле лабазов звероловов, будошников с алебардами, алеутских байдар, уходящих в море, ржавый дым над печью литейни понемногу вернули ему душевное равновесие. Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать эту мысль. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет — руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной энергии, будто двадцать годов свалились с плеч. Слабым он никогда не был. Борьба, опасность, как и прежде, только удваивали его силы. Подошел Лука. Он похудел, бороденка его совсем выгорела от солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лисьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника. — Александр Андреевич... — зашептал Лука по обыкновению невнятно, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. (Сейчас хотел добыть хоть кружку рома, полмесяца в глаза не видел). — Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются... Он моргнул веками, оглянулся, словно собирался сказать что-то очень секретное, да так и умолк. У восточного палисада послышались возгласы, грохнул мушкетный выстрел, с треском и протяжным скрипом захлопнулись ворота. Оттуда уже бежали обходные, а вслед за ними, торопясь и перескакивая через бревна, быстро приближался Павел. Он был без шляпы, кафтан расстегнут, выползла из-под воротника белая шейная косынка. Прямо перед собой в вытянутой руке он держал какой-то странный предмет, похожий на клок черного древесного мха. Длинные пряди развевались на ветру. Когда Павел приблизился, Баранов и сбежавшиеся звероловы увидели, что он нес скальп. Пучок ссохшейся кожи и жестких обгорелых волос. Все, что осталось от Гедеона, отпущенного, наконец, Ананием для обращения диких в веру христову. Скальп был доставлен на озерный редут. Принесший его пожилой индеец сидел теперь у огня в крепостце и спокойно ждал смерти. Гедеон был убит во время свадьбы вождя одного из самых многочисленных племен по ту сторону гор. Монах пытался помешать многоженству. Хитрый молодой индеец много дней терпел его исступленные проповеди — никто их все равно не понимал, выпытывал в минуты передышки сведения о крепости, войске, кораблях, позволял Гедеону свободно бродить по селению. Но как только монах перешел к действиям, вождь собственноручно, не покидая священного круга, пустил в миссионера стрелу. Острый наконечник пробил ему шею вышел за ухом. Огромный, с высоко вздетым крестом монах рухнул прямо в костер. Померкло пламя, брызнули искры во все стороны. А потом главный жрец снял с Гедеона скальп. Баранов молча взял скальп, поднял голову. Сколько раз удерживал и предупреждал он безумного монаха! Индейские племена откровенно заявляли через охотников и колонистов, что первого присланного миссионера убьют. Дикие не хотели креститься. Долгие годы беспрестанной борьбы и совместной жизни научили Баранова понимать и уважать чужие обычаи. Но он был бессилен помешать глупости, косности. Все было против него. Он глянул на столпившихся зверобоев, недавних своих сподвижников, может быть, ждущих теперь только сигнала, чтобы напасть на него... Впереди стоял Павел. Он еще не отдышался от быстрого бега и устало вытирал лоб. Сын, надежда подступающей дряхлости... Баранов вдруг круто повернулся, заложил руки за борт кафтана. Угрюмый и властный, стоял он перед людьми, — Спалить и уничтожить дотла... Коли попадется вождь, отрубить голову, воткнуть на пику. Пускай узнают силу! Поведешь отряд ты, Афонин! Не глядя на толпу, избегая встретиться глазами с Павлом, правитель ушел к лабазу. Длинные волосы скальпа волочились по камням. Правитель не замечая, нес его в руке. ГЛАВА 8 1 Дни становились короче, по утрам накоплялся иней. Во двор крепости ветер заносил жухлые листья, они медленно кружились и липли к мокрым, отсыревшим камням. С Шарлоцких островов поступила весточка от Кускова. Передал шкипер бостонского клипера, заходившего чиниться в Ново-Архангельск. «Вихрь» благополучно миновал острова, шел оттуда прямо в Калифорнию. Баранов снова казался прежним — властным и решительным, сам проследил за снаряжением Афонина в поход против индейского племени, убившего Гедеона, усилил везде караулы, сменил гарнизон Озерного редута. Вечером под воскресенье вызвал Лещинского, окончательно условился о дне встречи заговорщиков. Суровость и непоколебимость — его удел. Сердце должно молчать. Лещинский торопил своих. Упирал на то, что скоро наступят холода, нужно покинуть Ситху до затяжных штормов. Лещинский боялся теперь даже встречаться с Павлом. Боялся он и встречи с Робертсом. Срок, назначенный пирату, тоже подходил к концу. В крепости стало совсем тихо. Осенняя непогодь загнала всех колонистов по избам и баракам, большая часть зверобоев еще не возвращалась с промыслов. Бой котиков был на редкость удачным — тысячи шкур уже доставили алеуты с новооткрытых лежбищ. Боясь расправы, даже мирные индейцы обходили город, на рейде не виднелось ни одного судна. Форт словно вымер. Лишь попрежнему в пустой церкви звонил колокол — Ананий продолжал упорствовать. Да еще бренчало железо в литейной. Смерть Гедеона сильно взволновала Павла. Но еще сильнее удручало его то, что как раз после этого случая (так ему казалось) он почувствовал отчужденность к себе правителя. Именно теперь, когда все сомнения кончились и он относился к правителю, как к отцу... Несколько раз Павел хотел подойти к Баранову, рассказать о встрече с Лещинским, высказать все, что накопилось в сердце, но мешали врожденное чувство застенчивости и сохранившаяся еще с детства привычка не надоедать правителю, когда тот чем-нибудь озабочен. Целые дни Павел проводил у печи и горна, плавил новую руду, как всегда, увлекаясь работой. Он знал, что пройдет некоторое время, Баранов позовет его сам, и тогда он ему обо всем расскажет. Расскажет и о Наташе, которую любит и без которой он не может быть счастлив... Павел понял это на озере, в тот день, когда ушел от Лещинского. Тогда они просидели с Наташей на берегу весь вечер, и девушка откровенно призналась ему, что ждала его и что, если бы он не явился, она бы сама пришла в крепость. Думать о Наташе было приятно, и незаметно для себя Павел начинал мечтать. До поздней ночи он не уходил из литейной. Серафима приносила ему рыбу, молча жарила на углях, так же молча уходила и стояла в темноте, прислонясь к углу сарая. Дождь бил в лицо, но она не замечала. Выслушав распоряжение правителя, Лещинский в тот же вечер навестил Наплавкова и Попова. Решили собраться через два дня и приступить к действиям. Завтра начнут прибывать первые байдары с охотниками — самое подходящее время! Лодки разгружались день и ночь, смолистые факелы отгоняли темноту. Охотники спешили поскорее снести добытые шкуры в сушильни, поставленные возле лабазов. Только к обеду условленного дня звероловы разбрелись по домам. У перевернутых байдар алеуты разложили костры. Форт затих. — Теперь можно итти, — негромко сказал Лещинский, приближаясь к Наплавкову, ожидавшему его знака у одной из крайних лодок. — Никого нет. Наплавков вытер ветошкой руки, подтянул пояс и медленно заковылял к баракам. 2 Пили ром. В горнице стояла теплынь, хотя снаружи бушевал ветер и даже сеяла изредка снеговая крупа. Холода наступали раньше времени. — Ну, хорунжий, прощайся со студеными краями. Куда едем, там, брат, всегдашнее лето. Захочешь — и не выпросишь ледку. Наплавков был весел, шутил и смеялся. Жребий брошен. Люди уже вернулись, с некоторыми он успел перекинуться словом. Не с Лещинским рассчитывал начинать это дело, но будь, что будет! Сегодня собрались здесь они в последний раз. Попов молчал, тянул пахучий ром, о чем-то думал. Собрание шло не по-деловому. От тепла и рома все немного размякли. Один только Лещинский возбужденно и суетливо ходил по комнате, настороженно, не показывая вида, прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из караульни. Потолок тонкий, можно было иногда разобрать даже команду. Лещинский нервничал и плохо слушал Наплавкова. Скоро должен притти в караульню Баранов, а заговорщики еще не начинали писать обязательства. Он несколько раз намекал Наплавкову, подливал ром, озабоченно прислушивался у двери, но гости, казалось, забыли, зачем собрались. Наплавков ждал темноты, чтобы потом незаметно обойти бараки. Попов неторопливо мечтал о будущем. И еще одно обстоятельство сильно беспокоило Лещинского: как он сумеет затянуть песню? Наконец, Наплавков поднялся, сдвинул в сторону кружки и бутылки с ромом, смахнул рыбьи кости. — Ну, государи-товарищи, пора и за дело. Вели, хорунжий, составить бумагу. Сегодня ж и подписи отберем. Вместо присяги будет. Он распорядился подать на стол чернильницу и бумагу, но сам писать отказался. — Голова с непривычки от рому шумит, — сказал он, усмехаясь. — Еще насочиняю чего... Пиши, господин Лещинский. Ты мастер на все науки! Попов кивнул, убрал со стола кулаки, осторожно, словно боясь что-нибудь опрокинуть, сел подальше. Большой и громоздкий, он недоверчиво глядел на приготовления, в душе не одобряя всей этой церемонии, но перечить Наплавкову не стал. Лещинский сел писать. Слова давно были обдуманы. Внизу усилились голоса — должно быть Баранов явился. Слышно было, как несколько раз скрипнула дверь. Еще какие-нибудь полчаса... «Обязательство... — вывел Лещинский косым торопливым почерком, чувствуя, как начинают дрожать руки. — 18... года... Число нижеподписавшихся, избрав в подобие яко войска Донского хорунжего Ивана Попова...»