Сам он не притормозил ни на миг, словно не сомневался, что я побегу следом. В принципе, правильно не сомневался: должна же я понять, что происходит. – Я о том, Бет, что мисс Милс – чудесная женщина и заботливая мать. Но иногда она не отдает себе отчета в том, что своей заботой ставит сына в неловкое положение. А Саймон слишком мягкосердечен, чтобы прямо сказать ей об этом. Вот и выкручивается, как умеет. Сегодня зашел ко мне в лечебницу и попросил прикрыть его за ужином. Уверен, вы понимаете причины. – Значит, вы это подстроили? Чтобы меня увести? – Нет, я честно намеревался полакомиться гусем. – Но куда мы идем? – Уже пришли. Он указал на обнесенный живой изгородью домик, на пороге которого нервно переминался с ноги на ногу выдернувший нас из-за стола человек. – Идемте, Бет. Помощь мне в самом деле не помешает. Времени на расспросы мне не оставили. Подлетел нервный мужчина, вцепился в доктора и потащил в дом. Я пошла следом. – Это мисс Аштон, – представил меня Грин, помогая избавиться от пальто. – Сегодня она моя ассистентка. Нас повели в комнаты. Хозяин шепотом рассказывал о чем-то доктору, тот так же негромко что-то уточнял, но особой обеспокоенности не выказывал, и я подумала, что случай не настолько опасный, как мнилось поначалу. А затем услышала женский плач. Или стон? Протяжный, вымученный стон-плач, показавшийся знакомым. До боли. Сердце сжалось, а ноги приросли к полу, не желая переступать порог комнаты, за которым… – Не бойтесь, Бет, – ободряюще улыбнулся Грин. – Многого от вас не потребуется. Просто смотрите, слушайте и следуйте моим указаниям. Нужно было извиниться и уйти, но все мысли и чувства отключились, а из инстинктов остался один – подчиняться тому, кто старше, умнее и опытнее. – Не нервничайте, Бет. У миссис Ланфорд это четвертые роды. Вы и опомниться не успеете, как все закончится. …Он не соврал: опомниться я не успела. Двигалась как в тумане. Делала все, что он говорил. Только внутри жгло все сильнее, и даже плакать не хотелось от пришедшего давным-давно осознания, что слезами этот жар не залить. А потом словно лопнуло что-то. Прорвалось. Выплеснулось наружу, и оказалось, что это не кровь, не яд, не гной от запущенной раны – пустота. Застоявшийся в легких мертвый воздух, мешающий сделать новый вдох. И так стало… нет, не хорошо. Больно. Но это была уже другая боль, не та, что живет годами, а чистая острая боль от свежего пореза, который однажды затянется. Оставит шрам на долгую память, но болеть уже не будет. Разве что самую малость. Иногда… – Бет, – Грин выглянул на крыльцо, куда я вышла, как только он отпустил меня. – Замерзнете без пальто. Пойдемте в дом. – Мне не холодно, – сказала я, удивляясь тому, что умею говорить. – Холодно. Вы просто не чувствуете этого сейчас, – он сжал в ладонях мои руки и заглянул в глаза, и я снова удивилась, что не отвернулась. – Простите меня, пожалуйста. Я не подумал, как это может подействовать на девушку… неопытную и… – Нет, это… Это прекрасно. Ребенок. Живой здоровый ребенок. Он же здоров? – Абсолютно. Чудесный сильный мальчик. – Мальчик, – кивнула я. – У меня тоже был мальчик. Я видела, на УЗИ. И потом тоже, но… на мониторе он был живой. И здоровый. Отец говорил, нужно «жигуленок» наш покрасить, а то стыдно будет такого богатыря в обшарпанной колымаге возить… А потом «жигуленок» всмятку, и возить некому и некого. Такая вот вселенская справедливость… Посмотрела на мужчину, все еще греющего мои ладони в своих, и улыбнулась. Не специально – просто почувствовала, что улыбаюсь. – Наверное, думаете, что я сумасшедшая? – Нет, – он покачал головой. – Сумасшествие я распознал бы. Но я не все понял из вашего рассказа. Что такое «жигуленок»? И «монитор»? А самое главное… кто вы такая? Странный вопрос. Но ответ на него еще страннее: я не знаю. – Пойдемте. Я опять подчинилась. Послушно надела пальто, так же послушно переставляла ноги, позволяя вести себя куда-то. Когда идти стало некуда, а темнота и прохлада позднего вечера сменились уютным теплом и светом ламп, зажмурилась, на миг ощутив себя падающей в темноту терминала, а вернувшись в реальность, огляделась. – Где мы? Просторная гостиная. Мягкое кресло, в которое меня усадили, развернуто вполоборота к очагу, где тлеют за решеткой угли. На каминной полке – часы: два грифона, сложив крылья, поддерживают блюдо-циферблат, по которому движется, вздрагивая, тоненькая стрелка… – У меня дома, – ответил целитель. – А где кошка? – спросила я, чувствуя, что должна что-то сказать. – Гуляет. Или спит где-то. Она же кошка. – А у меня кот. Какая теперь разница? А кот – не самая страшная правда. – Кот, – повторила, словно хотела убедить присевшего на корточки рядом со мной доктора, в существовании этого кота. – Граф. Зовут его так – Граф. А вашу кошку? – Кошка. – Просто Кошка? – Зачем что-то усложнять? Он вышел из комнаты. Отсутствовал недолго… или долго – я не следила за временем… а вернувшись, вложил в мои ладони чашку с золотистым питьем, пахнущим травами и медом. – Успокоительное? – Чай, – ответил он. И не спрашивал ни о чем. Хотя он ведь уже спросил. И все еще ждал ответа. – Хотите знать, кто я? – усмехнулась, представляя, каким бредом покажутся мои следующие слова. – Я автор. Самый бездарный автор, которого только можно представить. Мэйтин не говорил, что я не имею права рассказывать об этом. И я рассказывала. О своей книжке. О поисках кота на чердаке, оказавшемся терминалом. О самом Мэйтине, ни капли не похожем на свои изображения в храмах, язвительном, но добром мальчишке, не способном игнорировать звонки-молитвы и играть не по правилам. О том, что не писала ничего о ритуале, изменяющем реальность, а потому не знаю, кто его провел и зачем. И вообще ничего не знаю – слишком отличается этот мир от того, что я представляла, сочиняя свое женское романтическое, а причинно-следственные связи – сложная штука, и не исключено, что никакой я не демиург и не автор даже, а случайная жертва, по ошибке оказавшаяся в иномирной версии себя… Рассказ закончился вместе с чаем. – Вы сказали, что начали писать книгу, чтобы отвлечься, – произнес Грин так, словно поверил во всю ту чушь, что я несла. – Что с вами произошло? Вы потеряли ребенка? – Я потеряла все. Он хотел знать. На самом деле хотел, будто для него это имело какое-то значение. – «Жигуленок» – это автомобиль, – сказала я, не глядя на него. – «Жигули». У отца был. А монитор… сложно объяснить. Волшебное зеркало, только не зеркало и не волшебное. В том мире нет магии. Если бы была, то… У меня должен был быть ребенок, да. Вернее, он был. Только не родился еще. В апреле должен был. А в феврале… В феврале я оказалась на Трайсе. В этом феврале. Совпадение? Возможно. Все возможно, когда даже бог ничего не говорит наверняка. – Родители ехали на работу, они врачи оба. Отец – невропатолог, а мама – детский инфекционист… были… Гололед на дороге… Нет, папа всегда аккуратно водил, и резину он на зиму поставил хорошую… Со встречки машина вылетела… со встречной полосы. Отец – сразу. Мама – в реанимации через две недели… Не приходя в сознание. Ни сказать ничего, ни просто в глаза посмотреть. На кладбище, потом – к ней. На кладбище, к ней… После – только на кладбище. Похороны, одни за другими. Бабки у подъезда. Цветочные лепестки в грязи. Наташка Мальцева крестится поминутно. Муж обнимает за плечи, и под ребрами бьется тревожно… – Одна женщина мне сказала, что бог невиновных не карает. И, наверное, была права. Я виновата. Мы ведь могли, как раньше, все вместе жить. Жили же так. Дедушка, бабушка, мама, папа и я. Квартира трехкомнатная, места хватало… Бабушка умерла, когда я еще в школе училась. Дед – когда институт заканчивала. Он тоже врачом был. Хирургом. Лучшим в городе, к нему отовсюду съезжались. А я его подвела, не пошла по стопам. А когда замуж вышла… У нас своей квартиры не было, не накопили еще, а муж не возражал, чтобы с моими жить. Это я хотела отдельно, «как взрослые». Уговорила его квартиру снимать. Но отец не позволил. У нас дача была в поселке в двадцати километрах от города, хороший дом, с удобствами… Они с мамой туда перебрались. Сказали, там и воздух лучше, и на работу им недалеко – всего полчаса на машине… Но Наташка все равно не права. И бог ее. Если наказывать, то меня нужно было. В смысле, только меня. – Через неделю после маминой смерти… через восемь дней… на улице скрутило. Прохожие скорую вызвали… Когда я уже в голос орать начала – вызвали. А до того шли мимо. Головами качали или отворачивались. Живот-то под широкой курткой почти не заметен – ползет себе какая-то вдоль забора, пусть ползет. Телефон, вон, выронила, пьянь… подзаборная… – Срок большой был. При удачном стечении обстоятельств обошлось бы… Только обстоятельства не стеклись… А потом… Да, доктор, было еще потом. Сами хотели знать, так слушайте. Потому что я теперь не умолкну, пока до конца не выговорюсь… – Меня в роддоме оставили, в послеродовом блоке. Должны были перевести, но там врач – мамина знакомая. Она меня оставила. Сказала, понаблюдать надо. А за мной не наблюдать, а следить нужно было и днем, и ночью. Но днем еще куда ни шло, а ночью… Там палаты рядом, девочки с детками лежат, с новорожденными. Медсестра на посту. Но медсестра ночью идет в пустую палату спать… стул в дверях ставит и халат на него вешает, чтобы видели, где ее искать, и спит… А дети плачут… Не все, с ними же матери – покачают, накормят… А если мать вышла… В туалет она вышла и задержалась. У многих после родов с этим проблемы. А малыш плакал. Рядом совсем. И грудь болела. Это я потом узнала, что мне должны были сразу дать что-то или уколоть, но там суматоха такая поднялась, что забыли, наверное. – Я просто пошла и взяла его. Думала… что это мой ребенок. Не знаю почему… Унесла к себе в палату. Покормила. А когда его мать вернулась… Ей плохо было, она и легла сразу, даже в кроватку не заглянула. Решила, что ребенок спит, раз не плачет… Утром кинулась… Не помню ее лица. Только крик. Визг, от которого уши закладывало. Сумасшедшей меня называла. В психушку грозилась сдать. И ребенка требовала обследовать, потому что я его могла неизвестно чем заразить. Мой же отчего-то умер… – Не «умер», – я зажмурилась от ставшего слишком ярким света. – Она сказала не «умер». Сдох… Но я ее понимаю. Я и сама так ругалась бы, если бы… А меня в гинекологию перевели. Только я там не осталась… Слухи приползли за мной следом. Неизвестно откуда, но люди вокруг знали обо мне все. О моих родителях, моем ребенке. О чужом ребенке и о том, что я на голову больная.