Граф относился к тем эмигрантам, которые считали, что в случае нападения Германии на Россию нужно занять патриотическую позицию и не оказывать немцам никакой поддержки. За эти воззрения, а он их, конечно, не скрывал от Владимира Кирилловича, находившегося под его несомненным влиянием. Вряд ли в то время нацисты опасались русской эмиграции, но Графа в концлагерь упрятали. Так, на всякий случай, чтобы другим неповадно было. А вот напуганный гестапо великий князь повел себя недостойно. Он не только не оказал Георгию Карловичу никакой поддержки и демонстративно порвал с ним отношения, но и потребовал, чтобы семья Графа покинула «Кер Аргонид». И теперь обязанности секретаря и помощника великого князя исполнял полковник Дмитрий Львович Сенявин, известный только тем, что был потомком знаменитого адмирала Д. Н. Сенявина. С конца двадцатых годов он служил в Абиссинии у негуса. Впрочем, дело было не столько в Графе и его воззрениях, сколько в том давлении, которое немцы оказывали на Владимира Кирилловича для определения его позиции по отношению к начавшейся войне. 22 июня по русской эмиграции прокатились волны арестов. Снова хватали тех, кого заподозрили в просоветских симпатиях, но только теперь уже немцы и их союзники. В оккупированной зоне Франции взяли около 300 человек и отправили в Компьенский лагерь. В «свободной зоне» правительство Виши из желания выслужиться арестовало более 500 «подозрительных иностранцев», в основном, бывших офицеров. Многочисленные аресты прокатились также в Болгарии и Чехословакии. Местоблюститель такого давления не выдержал и 26 июня 1941 года заявил: — В этот грозный час, когда Германия и почти все народы Европы объявили крестовый поход против коммунизма-большевизма, который поработил и угнетает народ России в течение двадцати четырех лет, я обращаюсь ко всем верным сынам нашей Родины с призывом способствовать, по мере сил и возможностей, свержению большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма… Заявление изолированного в оккупированной Франции Владимира Кирилловича не имело широкого резонанса. Но, так или иначе, претендент на российский престол напомнил о себе в тот момент, когда казалось, что в России скоро образуется вакуум власти и тогда будет возможно всякое. В том числе и возрождение монархии. Собрание открыл Жеребков, выступивший с программной речью. Ни для кого не было секретом, что НТС с началом войны объявил мобилизацию своих членов. Исполнительное бюро Совета нелегально обосновалось в Берлине, и около 200 активистов были направлены на Восток для работы на оккупированной территории. Задача была поставлена: «борьба на два фронта, с завоевателями извне и с тиранией изнутри». Главной формой для этого предполагалась агитация и пропаганда среди населения. Как гласили программные документы того времени, «Россию спасет русская сила на русской земле; на каждом из нас лежит долг отдать себя делу создания этой силы». Но в то же самое время членам НТС запрещалось служить в каких-либо карательных и полицейских органах. Одни старались устроиться в различные гражданские учреждения министерства Восточных территорий, другие, особенно имеющие техническое образование — в германские фирмы, посылавшие своих представителей для освоения занятых районов, а многие направлялись просто с поддельными документами или нелегально переходили границу. Снова, и теперь уже в гораздо большем количестве, шли на подвиг мальчишки-энтузиасты, в надежде хоть чем-то помочь России и содействовать ее освобождению. 17 августа 1941 года фон Лампе выпустил приказ по Объединению, разрешавший членам организации действовать в складывающейся обстановке самостоятельно, «поддерживая с ним регулярную связь». Даже через два месяца кровопролитных боев, многим казалось, что национальная революция, курс на которую держал НТС, продолжается. Не поколебало их уверенности в скорой победе даже то, что осенью могучая немецкая машина все чаще и чаще начинала буксовать, а народ и не думал восставать против Сталина. — Вольные или невольные английские и советские агенты, — говорил Жеребков, — стараются разжечь в эмиграции ложнопатриотические чувства и постоянно твердят некоторым простакам: «Как, неужели вы, русские люди, радуетесь победе немецкого оружия? Подумайте, немцы убивают миллионы русских солдат, разрушают города, течёт русская кровь!» Есть даже такие, к счастью, очень малочисленные, которые уверяют, что долг русских всеми силами поддерживать советскую армию, которая является русской армией, а Сталин — защитником национальных интересов. Тех же, кто с этим не соглашается, они обвиняют в измене Родине. Да, течёт русская кровь, гибнут русские жизни — но о них как-то меньше волновались, когда жидовское правительство в Москве уничтожало ежегодно еще большее количество людей. Неужели же жизнь в европейских странах заставила вас забыть все ужасы большевизма и то, чем является сам по себе большевизм? Вспомните миллионы жертв советского террора, сотни тысяч офицеров и солдат, десятки тысяч священнослужителей, десятки миллионов русских рабочих и крестьян, уничтоженных той властью, которую некоторые уже готовы были бы принять за национальную! Наконец, вспомните ту страшную июльскую ночь, когда в подвале Екатеринбургского дома, пролилась кровь Императора-Мученика и Царской семьи! Ни один истинно русский человек не может признать убийц Царя, убийц миллионов русских людей — национальным русским правительством и советскую армию — русской… Алексей исподволь наблюдал за тем, как слушали оратора. И слушали его, как он успел заметить, без особого восторга. Более того, некоторые смотрели на него со стиснутыми кулаками. Казалось, еще немного, и они бросяться на этого, как они считали фашистского холуя. Но были и такие, кто то и дело вскидывал руку в нацистском приветствии. Правда, таких было ничтожное меньшинство. — Патриот тот, — продолжал Жеребков, — кто, не ставя условий, идет переводчиком, врачом, инженером и рабочим, со стремлением помочь русскому народу забыть большевистское иго и изжить страшный марксистский яд, проникший ему в душу. Мне часто приходиться слышать, как некоторые уже заранее плачут о судьбе несчастной России! И я с всей ответственностью говорю вам, пока Германское правительство не объявит официально своего плана и решения, касающегося России, пока не скажет свое последнее слово фюрер Адольф Хитлер, все эти бредни является только предположением… — Как бы поздно не было! — послышался крик из задних рядов. Жеребков сделал вид, что не слышал и продолжал: — Поскольку советская армия будет биться за своих владык, русским людям с нею не по пути, но как только эта армия пойдёт против этих владык, она немедленно станет русской армией. К сожалению, она бьётся за своих владык! В интересах России, в интересах русского народа нужно, чтобы немцы сами или же при посредстве ими же руководимого русского правительства в течение ряда лет вели русский народ. Ибо после тех экспериментов, какие жидовский Коминтерн производил в течение четверти века над русскими, только немцы могут вывести их из полузвериного состояния… Высказав эту мысль, Жеребков нарушил белоэмигрантскую традицию связывать с ожидаемым поражением СССР надежду на восстановление независимой России. Как человек, хорошо знакомый с идеологией и практикой нацизма, он готовил эмигрантов к тому, что после победы Германии в войне Россия надолго останется под немецкой оккупацией. В конце выступления Жеребков произнес панегирик в отношении нацистского лидера: — Адольф Хитлер — спаситель Европы и её культуры от жидовско-марксистских завоевателей, спаситель русского народа, войдёт в историю России как один из величайших ее героев! Когда Жеребков закончил, раздолись жидкие аплодисменты. Большая же часть была возмущена откровенно враждебной речью Жеребкова. Послышились крики: — Позор! Предатели! Долой! Дабы не нагнетать обстановку, распорядитель вечера генерал Маковский поспешно пригласил всех, «по русскому обычаю» закусить. Глава II Алексей оказался за одним столом с благообразным мужчиной лет шестиядесяти с большой окладистой бородой. Это был известный в свое время религиозный поэт Сергей Николаевич Дурылин. Его отец принадлежал к старому купеческому калужскому роду и в одиннадцатилетнем возрасте был отдан в «мальчики» к богатому московскому купцу Капцову. Он дослужился до приказчика и на свадьбу получил от хозяина в подарок лавочку близ Ильинских ворот. Со временем он открыл еще две лавки — на Ильинке возле церкви Никола «Большой крест» и в Богоявленском переулке. Он стал настолько уважаемым членом московского купечества, что получил приглашение на коронацию Николая II. Сам Сергей Николаевич учился в Московской мужской гимназии, из которой ушел из-за несогласия с господствующей системой образования. В 1903 году он стал работать в толстовском издательстве «Посредник» и сотрудничал во многих других издательствах. Занимался Сергей Николаевич и частной педагогической деятельностью, и среди его учеников были Игорь Ильинский и Борис Пастернак. Он совершил ряд поездок по русскому Северу. Причина этих путешествий была не только археолого-этнографической. Поездки Дурылина вполне вписываются в общую традицию интеллигентских «духовных путешествий» и интереса к расколу. В 1910 году совершился перелом в жизни Дурылина: он вернулся к «вере отцов», которая была потеряна в гимназические годы. В 1910–1914 годах он учился в Московском Археологическом институте, и темой его выпускной работы стала иконография Святой Софии. В 1911–1913 годах он регулярно посещал ритмический кружок Андрея Белого при издательстве «Мусагет». С осени 1912 года Дурылин был секретарём Московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, последнее заседание общества состоялось 3 июня 1918 года. В 1913 году была опубликована его книга «Рихард Вагнер и Россия. О Вагнере и будущих путях искусства», в которой он впервые использовал образ «незримого града Китежа» как подлинного основания русской духовной культуры.