В том же году он выпустил книгу «Церковь Невидимого Града. Сказание о граде-Китеже». В июле 1915 года Дурылин признавался в одном из писем: «Я был на пороге двух аскетизмов: в юности рационалистического интеллигенского, теперь стою на пороге полумонашеского… И я знаю, что должен стоять, постояв, переступить этот порог и уйти». Он хотел уйти в монастырь в Оптиной пустыни, однако оптинский старец Анатолий посчитал, что он пока не готов к этому. Летом 1916 года в «Богословском вестнике» Павла Флоренского была опубликована работа Дурылина «Начальник тишины», в которой впервые звучит тема Оптиной пустыни как реального воплощении «Града Незримого». В 1919 году Дурылин переселился в Сергиев Посад, где занимался описью лаврских реликвий XVII века и готовился к принятию священнического сана. В конце концов, он был рукоположен в целибатные священники в марте 1920 года и служил в Церкви Николая Чудотворца в Клённиках. Там Дурылин познакомился со своей будущей женой — Ириной Алексеевной Комиссаровой. Он был типичный кабинетный ученый, совершенно не приспособленный к жизни. А она, женщина из народа, умела раздобыть пропитание и наладить быт в самых сложных условиях. Ирина Алексеевна была чадом отца Алексея Мечева. И именно отец Алексей благословил Ирину на замужество с Дурылиным, сказав: «Выходите, он без вас пропадет». В 1921 году он был назначен настоятелем в Боголюбскую часовню у Варварских ворот Китайгородской стены. 20 июня 1922 года его арестовали, каким-то чудом выпустили, и на «философском» парходе Брылин отправился в Европу. Он жил в Вене, в Праге, а в 1930 году окончательно обосновался в Париже. Он ненавидел большевиков, но не любил и немцев, которых всегда считал ограниченными. Как это не покажется удивительным, но Дурылин постоянно говорил то, что думал, нисколько не заботясь о том, какое впечатление производит на собеседников. Тем не менее, немцы его не трогали. Судя по всему, они держали его за своеобразную лакмусовую бумажку, поскольку по реакции его собеседников могли определить и их отношение к себе. — Вот почитайте! — протянул он Алексею листок бумаги. На нем были напечатаны стихи, прославлявшие нападение Гитлера на Россию. Под стихами была подпись «Борис Садовский». — Вам не нравится? — спросил Алексей, возвращая стихи Дурылину. — Нет! — покачал тот головой. — Мне вообще не нравится, когда русские зовут на помощь тевтонов, которых били всю свою жизнь! — Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, да и пойдите княжить и володеть нами! — процитировал Алексей фразу из летописи «Повесть временных лет» древнерусского летописца, монаха Киево-Печерского монастыря Нестора. — Бросьте! — поморщился Дурылин. — Эта сама настоящая чушь западников, свято верящих в неспособность славян к естественному самостоятельному развитию без иноземного вмешательства и руководства! Да, Европа обошла Россию по многим показателям, но в чем причина этого отнюдь не в передовой, с позволения сказать, Европе, а большевиках, продолжающих гробить нашу великую страну! Вам требуются доказательства? — спросил он, хотя Алексей и не думал ничего требовать, — пожалуйста! Он выпил еще рюмку водки и продолжал: — Нам много рассказывали о промышленной революции в умной старой Англии и о том, какие там жили умные люди! Только весь их ум заключалася только в том, чтобы основательно грабить все те страны, которые входили в их империю! Вы знаете, сколько они вывезли только из одной Индии? Не меньше прибыли они извлекли и из торговли опиумом в Китай! Испанцы грабили Южную Америку, но Англии это не понравилось, и она взяла на службу известного пирата Френсиа Дрейка, сделав адмиралом и членом парламента! Нищяя Америка, которая до первой войны должна была всему миру, разбогатела на спекулициях. А посмотрите, как повела себя просвещенная Франция? Вместо того, чтобы сражаться за каждый метр своей земли, она добровольно легла под Гитлера. В результате не разрушен ни один французский город и ни один завод! В России отменили крепостное право только в восемьсот шестьдесят первом году, но уже через сорок лет стараниями Витте и Столыпина она вышла на первое место в Европе и второе в мире! Но при этом никого не ограбила и не спекулировала оружием, как это делала Америка… Дурылин перевел дух. Затем выпил еще рюмку. Он закурил и, с наслаждением затянувшись, продолжал: — А потом был Октябрь, выход и войны и расстрел Учердительного собрания, которое должно было решить судьбу великой страны. А этот, — брезгливо кивнул он на листок со стихотворением, — так ничего и не понял! Как же, — саркастически усмехнулся он, — освободит вас «благородный враг»! Ждите! А этот не только ждет, но и еще собирается ему помогать! Впрочем, Борис всегда обладал чересчур равзитым воображением. И дело доходило до того, что сочинённое им в 1913 году пародийное стихотворение он попеременно выдавал за текст то Блока, то Есенина. Как это ни удивительно, но оно вошло в собрания сочинений обоих поэтов! Затем он написал мистифицированные воспоминания о Брюсове и выдумал дружбу своего отца с отцом Ленина. Теперь вот собирается бороться! Идиот! Все еще мечтает о самодержце русском! Мало ему «Треста»… Дурылин замолчал и сосредоточенно курил, выпуская огромные облака дыма, скрывавшие его лицо. — А если и Сидоров сейчас с ним, то его дела совсем плохи! — А кто это? — спросил Алексей. Дурылин насмешливо хмыкнул, и в следующюю минуту узнал, что Алексей Алексеевич Сидоров был сыном расстрелянного чекистами помещика. В 1913 году этот самый Сидоров окончил Московский университет и продолжил специальное образование в Италии, Австрии и Германии. Он стал доктором искусствоведения и преподавал в университете и художественных вузах Москвы. Сидоров обладал в Москве самой полной библиотекой книг и собранием рукописей по оккультизму. — Он, — с нескрываемой иронией продолжал Дурылин, — охотно вел на эту тему разговоры со своими знакомыми и давал им читать книги по вопросам оккультизма и теософии. Но самое интересное заключалось в том, что многие из этих людей затем исчезали в тюрьмах и лагерях, а он сам, будучи тамплиером, розенкрейцером и масоном высокого посвящения оказался в стороне от всех этих репрессий. В кругах богемы поговаривали, что именно ему был обязан своими посадками известный в то время художник театра Леонид Александрович Никитин. Слышали о таком? — Кое-что! — ответил Алексей. — В первый раз художника арестовали еще в 1918 году, и, надо полагать, без участия Сидорова. Во второй раз его посадили на пять лет в сентябре 1930 года по обвинению в принадлежности к ордену тамплиеров как контрреволюционной организации. И, наконец, свой последний срок он получил в июне 1941 года за неосторожное высказывание о руководстве страны. Одно время этот самый Сидоров крутился и возле Садовского, благо тот пускал к себе всех без разбора. И допускался до того, что два раза созданные ими монархические группы молодежи были арстованы… — А его не тронули? — удивленно спросил Алексей. — Зачем? — усмехнулся его наивности Дурылин. — Во-первых, он инвалид, прикованный к коляске. А если учесть, что к нему одно время слетались все «бывшие», словно мотыльки на огонек, то зачем гэпэушникам надо было тушить этот огонек? — Логично! — кивнул головой Алексей. И он был не далек от истины. Одно время НКВД на самом деле разрабатывало Садовского. Однако после, действительно, имевшего место ареста группировавшихся около поэта людей, которые уже тогда проповедовали идеи фашизма, «бывшие» к нему ходить перестали. Что же касается Алексея Сидорова, то и здесь Дурылин был не далек от истины. Его завербовали еще в 1928 году для работы с творческой интеллигенцией, и с помощью «Старого», как он значился в личном деле, НКВД отправило в лагеря не одного мятущегося интеллигента. Время от времени навещал Сидоров и Садовского. После разгрома его молодежных групп он поутих и не проявлял никакой активности. А тем слухам, которые ходили вокруг Сидорова, он не верил. Постепенно НКВД утратило к нему интерес, хотя со счетов никогда не списывало. — Коненчо, — снова заговорил уже без прежнего запала Дурылин, — все, что я вам сказал о Сидорове, только мои предположения, и вполне возможно, что я ошибаюсь, поскольку НКВД, насколько мне известно, заставляло работать на него каждого второго. Но даже если это так, что, что могут сделать Садовский и Сидоров с десятком других «бывших»? Так, буря в стакане воды! Насколько я понимаю, вы, молодой человек, придерживаетесь иных взглядов. Что же, дело ваше, и все же я советую вам, хоть иногда вспоминать, что вы русский, и все, что русскому благодать, немцу смерть… Он встал и медленно пошел прочь, тяжело припадая на больную ногу. Алексей перевел взгляд на забытые им стихи. Алексей вздохнул. Странная штука жизнь. Этот Садовский ждал и приветствовал приход немцев, а Дурылин ненавидел их. И оба они были русскими… Что же касается его слов о «Тресте», который давно уже стал притчей во языцах, то они означали только то, что этот самый сидевший в инвалидной коляске в Донском монастыре поэт намеревался создать, если уже не создал, подпольную монархическую организацию. Пусть и бессмысленную, но все же существующую. Конечно, можно было смеяться и даже издеваться над этим самым Садовским, но у него хватило смелости в первый же день войны не только написать, но и переслать в Париж стихотворения, за которые по законам военного времени его могли расстрелять… И оставалось только удивляться, как он, инвалид, переслал их? Впрочем, какая разница! Главное, что он узнал о Садовском, который вместе со своей пусть даже мифической подпольной организацией может очень ему пригодится… От раздумий Алексея отвлек чей-то громкий голос. — Вы подлец, милостивый государь! Он повернулся на крик и увидел, как Преклонский плеснул шампанским в лицо какому-то стоявшему напротив него человеку. Тот кинулся на обидчика, но сразу же был остановлен стоявшими рядом с ним товарищами.