Положение осложнялось еще и тем, что рассказам о зверствах оккупантов просто-напросто не верили. Да и как можног было ей верить, если влпоть до начала войны советская пропаганда опровергала такие сведения как «буржуазную клевету», восхваляя честь, доблесть и мужество немцев. В результате на всех фронтах имелись многочисленные случаи, когда солдаты при первом соприкосновении с противником бросали оружие и сдавались. Столкнувшись с таким положением, Сталин и сейчас повел себя так, как вел всегда — минимум мысли и максимум трерора — и объявил в печально-известном приказе № 270 от 16 августа сдачу в плен предательством. «Командиров и политработников, — говорилось в приказе, — во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров». — У нас нет пленных, — якобы сказал по этому поводу Сталин, — у нас есть предатели… Надо полагать, что ему даже и в голову не пришло, что больше всех именно он был повинен в этой страшной трагедии. Его вина была и в том, что сотни тысяч людей погибли от отсутствия воды, питания и медицинского обеспечения. Вполне возможно, что он и не говорил этих зловещих слов. Но им верили, даже если бы их выдумали сами немцы. Потому что слишком хорошо знали Сталина. И далеко не случайно немцы весьма успешно пользовались этими словами при работе с военнопленными. Да и как не верить, если вся страна даже в мирное время страна была залита кровью. Так что же было говорить о войне? Сложно сказать, как стали бы развиваться события, если бы немцы сами не тормозили развитие гражданской войны. Она была совершенно не нужна немцам, поскольку была непонятна им и не вписывалась в их планы, согласно которым русских требовалось покорить, а вовсе не «освобождать». Более того, после предполагаемой победы им предназначалась участь рабов, подданных, но никак не союзников. И освободительный подъем народа всячески подавлялся и сдерживался самими же немцами. Никаким движениям и формированиям не позволяли набрать достаточную самостоятельную силу, и они оказывались в полной зависимости от положения Германии. Понятно, что такая политика по ведению восточной кампании обернулась для немцев крайне отрицательно. Хотя многие нацистские руководители понимали ее пагубность. Так, Розенберг, выросший в России, считал очень вредной пропаганду «недочеловеков» и внедрения подобного отношения к русским. Даже Геббельс, добросовестно озвучивавший эту пропаганду, в душе придерживался иной точки зрения. В своем дневнике в июле 1942 года он писал, что поначалу жители Украины приветствовали Гитлера как избавителя, но изменили свое отношение из-за зверского обращения с ними. При этом он отмечал, что угрозу со стороны партизан можно было бы свести до минимума, завоевав доверие населения. Гораздо правильнее, считал он, было вести борьбу против большевизма, а не русского народа — создать марионеточные правительства, опереться на антисоветские силы. Самые дальновидные из подручных фюрера приходили к выводу, что действия немецких карателей не только играют на руку Сталину, но даже приветствуются им. В инструкциях партизанам предписывалась самая жестокая расправа с оккупантами, невзирая ни на аресты заложников, ни на угрозы оккупационных властей. Но пенять только на Сталина было неправильно. Террор был заложен изначально в стратегии восточной политики и начал проводиться в жизнь с самого 22 июня, еще до возникновения партизанского движения. Потому что главной его целью считалось сразу же запугать народ и отбить одну только мысль о любом сопротивлении или непослушании. «Вступив на территорию Советского Союза, — оценивал ситуацию, сложившуюся в России, заместитель начальника политического департамента Остминистериума Отто Бройтингам, — мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него. И долгом Германии было выдвинуть эти лозунги, но это не было сделано. Население встречало нас с радостью, как освободителей, и отдавало себя в наше распоряжение. Обладая присущим восточным народам инстинктом, простые люди вскоре обнаружили, что для Германии лозунг „Освобождение от большевизма“ на деле был лишь предлогом для покорения восточных народов немецкими методами. Рабочие и крестьяне быстро поняли, что Германия не рассматривает их как равноправных партнеров, а считает лишь объектом своих политических и экономических целей. С беспрецедентным высокомерием мы отказались от политического опыта и обращаемся с народами оккупированных восточных территорий как с белыми второго сорта, которым провидение отвело роль служения Германии в качестве ее рабов. Не составляет отныне секрета ни для друзей, ни для врагов, что сотни тысяч русских военнопленных умерли от голода и холода в наших лагерях. Сейчас сложилось парадоксальное положение, когда мы вынуждены набирать миллионы рабочих рук из оккупированных европейских стран после того, как позволили, чтобы военнопленные умирали от голода, словно мухи. Продолжая обращаться со славянами с безграничной жестокостью, мы применили такие методы набора рабочей силы, которые, вероятно, зародились в самые мрачные периоды работорговли. Стала практиковаться настоящая охота на людей. Наша политика вынудила как большевиков, так и националистов выступить против нас единым фронтом…» Сыграло свою роль и бесчеловечное отношение немцев к военнопленным и к мирному населению. И-за чего шли постоянные сканджалы между Гиммлером и Гейдрихом с одной стороны и Канарисом с другой. В сентябре 1941 года генерал-фельдмаршал Кейген. издал распоряжение «Об обращении с советскими военнопленными во всех лагерях для военнопленных». Содержание и тон этого распоряжения смутили даже видавшего виды начальника абвера Канариса. Он направил Кейтелю докладную записку, в которой обратил его внимание на произвол в лагерях, голод, массовые расстрелы. Но отнюдь не потому, что считал это преступным с точки зрения международного права. Канариса тревожило другое: жестокое отношение к военнопленным неизбежно должно было привести к усилению сопротивления советских воинов, которые, зная, что их ждет в случае пленения, предпочтут плену смерть в бою. Однако возражение Канариса не возымело никакого действия. О чем говорил приказ начальника управления по делам военнопленных верховного командования вермахта генерала Рейнеке от 8 сентября 1941 года. Он требовал от солдат самой беспощадной расправы с советскими военнопленными. «Тот, кто не будет энергично применять оружие, — говорилось в приказе, — как к тому обязывает данный приказ, понесет наказание». Нужно ли объяснять, как вся философия отношения к пленным, сама обстановка в концлагерях, перемалывание тысяч и тысяч пленных на глазах их несчастных товарищей сказывались на физическом состоянии и душевном настрое остальных. Абвер был склонен обращаться с пленными из войск командос так же, как с обычными военнопленными, несмотря на то, что существовал специальный приказ фюрера расстреливать их на месте. Канарис был не согласен и с проводимой расовой политикой, возражал против беспрерывных казней, и убийств, которые только озлобляли население и отталкивали от немцев даже тех, кто хотел сотрудничать с ними. Однако сидевший в Берлине и мало что понимвший в работе разведки и контрразведки бывший агроном и по свместительству рейхсфюрер СС хотел внушить каждому немцу, что побежденным не будет пути к спасению. Части «Остгруппен» создавались с немецкими офицерами во главе, и русские добровольцы служили в них на правах немецких солдат. В связи с массовостью этих формирований был введен пост главнокомандующего «Остгруппен», им стал генерал Гейнц Гельмих. С существованием «республики» под Брянском кое-как мирились, поскольку не хотели создавать лишних проблем в тылу. Но распространять влияние на соседние районы ей не дали, так и осталась в границах, где успела укрепиться в период междувластия. А стотысячную «народную милицию» в Белоруссии, испугавшись такого размаха, запретили и разогнали. Было объявлено, что если люди хотят бороться с коммунистами и партизанами, пусть идут в полицаи, т. е. в формирования, создававшиеся самими немцами и подчиненные гестапо. Результат известен. Желающих идти в холуи и каратели к гестаповцам набралось куда меньше, и были они далеко не лучшего состава. Более того, как только гитлеровский режим показал, что такой на самом деле «новый порядок», место массового антисоветского заняло массовое партизанское движение. И теперь, когда с «освобожденной от коммунизма территории» в Европу стали приходить вести о том, что немцы не создают там никакого «Русского национального правительства» и что там ведется война на уничтожение русского народа, среди большинства российских эмигрантов стали усиливаться антинемецкие настроения. В том же Харбине члены фашистской организации требовали от своего руководства «отказаться от слова „фашизм“ и от знака „свастика“, с заменой его знаком василька, как символа русских полей». Начальник Парагвайского отдела РФС Эрн в сентябре прислал в Париж письмо о том, что считает необходимым закрыть отдел и единственный выход видит во вступлении в Красную Армию «для борьбы с внешним врагом, отложив счеты с властью на будущее». Понятно, что все эти события не могли не сказаться на настроении русской эмиграции. Так, князь Мещерский, поехав на родину в качестве военного переводчика, после всего увиденного вернулся во Францию и перешел в Сопротивление. Не совсем понятно, как они собирались это делать, но представители второго лагеря считали что в борьбе за будущую Россию нужно занять патриотическую позицию и не оказывать немцам никакой поддержки. Сложно сказать, случайно ли собрание было назначено на день, когда исполнилось ровно пять месяцев с начала войны, или это было сделано специально. Но известная подоплека под этим, надо полагать, была, поскольку теперь уже многим было ясно, что никакого блицкрига не получилось и то, что говорилось до начала войны, теперь выглядело, мягко говоря, наивным. И теперь в любом случае должны были последовать те или иные коррективы, которые не могли не коснуться русской эмиграции и ее использования в войне. Тем не менее, на следующий день после нападения на СССР гестапо арестовало начальника канцелярии Владимира Кирилловича князя Георгия Карловича Графа.